Их любовь родилась не в один миг. Она проросла, как целебный корень сквозь камень — медленно, незаметно, но неотвратимо, пока не стала основой, держащей их обоих. После чумы «Чёрного Кашля» Богдана осталась в Урочище. Сначала по необходимости — она была слишком слаба. Потом — потому что некуда и незачем было возвращаться. Старый мир для неё умер. Они жили рядом, но на расстоянии. Два острова, разделенные морем пережитого ужаса. Он учил её своему языку — языку примет, трав, шепота воды. Она, в свою очередь, незаметно учила его забытому языку людей — языку памяти, простых радостей, тихой беседы у огня. Он видел, как её изящные, пальцы, учатся виртуозно плести кужель и чувствовать, готов ли отвар. Она видела, как его вечная сосредоточенная суровость иногда смягчается, когда он наблюдает, как резвятся спасённые им рысята. Они не говорили о чувствах. Они делали дело. Вместе собирали травы. Вмеще чистили родник после бури. Молча сидели у костра, и это молчание было не пустым, а насыщенным, полным понимания.
Однажды Богдана, собирая клюкву на болотине, оступилась и подвернула ногу. Боль была резкой, она не могла идти. Сумерки сгущались, а с ними приходил холод. Она не кричала. Она просто закрыла глаза, положила ладони на влажный мох и, подражая ему, мысленно послала вглубь земли один-единственный образ: его лицо. Это был не крик о помощи, а стойкое, уверенное ожидание. Зорич в это время был за три версты, на «Стоянии на Грани». И вдруг его ритм сбился. Сквозь голоса леса, сквозь шепот ручьев прорвалась четкая, ясная и тревожная нота — не звук, а ощущение. Ощущение её боли и её уверенности в том, что он придёт. Он сорвался с места и бежал, как бежит зверь на зов своего сородича. Он нашёл её в синих сумерках, сидящей на стволе поваленного древа, и её лицо озарилось не облегчением, а глубоким, спокойным знанием. Он, не говоря ни слова, подошёл, осмотрел ногу, наложил шину из гибких прутьев и понёс её домой на спине. Её руки доверчиво обнимали его шею, а его спина, всегда напряжённая и одинокая, впервые за долгие годы ощутила не тяжесть, а опору.
Они так и не сказали друг другу «я тебя люблю». Их признанием стало другое. Для него — это было утро, когда он, проснувшись, увидел, что она переставила его берестяные туеса с травами. Раньше он бы воспринял это как вторжение в свой священный порядок. Теперь же он увидел, что её система — логичнее, эффективнее, и почувствовал не раздражение, а глубочайшую благодарность. Он позволил ей изменить свой мир. Для неё — это был день, когда он впервые доверил ей свой самый главный страх. Он рассказал о своём отце. О молчащем человеке с глазами пустыми, как выгоревшее небо. И о том, что он сам боится этой пустоты, этого наследственного проклятия молчания и отчуждения. Доверить свою боль — для него это было большим признанием, чем любая клятва. Их любовь стала актом природного симбиоза, таким же естественным, как союз гриба и дерева. Он научил её быть — чувствовать, слушать, быть частью целого, а не одиноким брошенным корнем. Она научила его чувствовать — не как зверь или дух, а как человек. Прощать себе слабость. Принимать заботу. Называть свою боль не «тяжестью», а «раной», которую можно исцелить. Он стал её крепкими корнями, связью с землёй, что держала её в бурю. Она стала его листьями, что тянулись к солнцу, ловили его свет и превращали в тёплую, живую радость, которой он дышал. Они не заключали брак. Они просто однажды перестали делить жилище на «его» и «её. Их Урочище стало их миром. И когда поутру первый луч солнца пробивался сквозь ветви ивы, он касался не Зорича или Богданы, а их обоих — двух стражей, двух целителей, двух половинок одного целого, нашедших друг в друге тихую, нерушимую гавань.
Они так и не сказали друг другу «я тебя люблю». Эти слова были бы слишком громкими, слишком человеческими, слишком хрупкими для того, что родилось между ними. За них это сделали их сердца. Его сердце говорило об этом каждый раз, когда он, возвращаясь с дозора, не сворачивал к старому дубу, а без единой мысли шёл к их сосне, потому что её присутствие там было таким же неоспоримым фактом, как восход луны. Её сердце отвечало ему, когда она, не глядя, протягивала ему чашу с отваром — и он оказывался именно той температурой, которую он предпочитал, а на дне лежала веточка мяты, которую он любил.
Их любовь жила не в признаниях, а в молчаливых ритуалах быта, ставших священнодействием. Он находил пучок ранних лесных ягод, самых первых и потому — самых кислых, и клал его на её рабочий стол из пня. Она, заметив, как он потирает плечо, старую рану, вечером ставила рядом с его ложем разогретую плошку с травами для компресса, даже не упоминая об этом. Их сердца договорились без их ведома. Они синхронизировали свой бой, как синхронизировались с дыханием леса. Когда он уходил в чащу на несколько дней, её сердце не колотилось в страхе. Оно просто билось ровно и спокойно, будто ведя незримый счет времени до его возвращения. А его сердце, даже на расстоянии, слышало этот спокойный ритм и само успокаивалось, зная, что дома — всё в порядке. Фраза «я тебя люблю» подразумевает некое разделение: «я» — и «ты». Между ними это разделение стёрлось. Они стали единым организмом, где одно сердце качало кровь, а другое — дышало. Поэтому, когда они смотрели друг на друга при свете костра, слова были не нужны. В тишине, что их окружала, было слышно, как два сердца, наконец-то нашедшие покой, отстукивают один и тот же код на забытом всеми языке. Код, который означал просто: «Ты здесь. Я здесь. И этого достаточно на все оставшиеся зимы и лета». Их любовь родилась и тихо прошептала в каждое сердечко- Я — Любовь. И я устала от громких слов. Они похожи на осенние листья — яркие, шумные, но уносимые первым же ветром. Я не живу в словах. Я живу в молчании, что наступает после них. Я — тихий ритм, что рождается между двумя сердцами, когда они находят друг друга. Я просочилась, как утренний свет сквозь хвою, и осталась, как роса на паутине. Невидимая, но неоспоримая. Я — в его шагах. Раньше он ходил по лесу как тень, как страж. Теперь, возвращаясь к своей сосне, его поступь становится чуть легче, чуть увереннее. Он не думает об этом. Его ноги просто несут его домой. Ко мне. К ней. Я — в её руках. Раньше они бережно и знающе касались только трав. Теперь они так же бережно поправляют ворот его потертой рубахи, кладут ему в чашу лучший кусок рыбы. Она не говорит: «Это тебе». Она просто делает. Это — моя молитва .Я — это взгляд, который он ловит на себе, когда, углубленный в свои мысли, чертит что-то на земле. Он поднимает голову и встречает её взгляд. Нежный, не страстный, а… понимающий. И в этом понимании — целая вселенная. В этом взгляде я живу. Я — это не страсть, что сжигает дотла. Я — терпение садовника, что знает: чтобы прорасти, семени нужны время и тишина. Я — это тепло очага, которое не обжигает, а согревает самые замёрзшие уголки души. Когда он молча протягивает ей свежесрезанный пучок медуницы, зная, что она любит её горьковатый вкус, — это моё «я тебя вижу».
Когда она ставит у его постели глиняную кружку с тёплым отваром Иван-чая, потому что заметила усталость в его глазах, — это моё «я тебя слышу». Когда они сидят рядышком на закате, и его плечо касается её плеча, и этого легкого прикосновения достаточно, чтобы прогнать любую тьму, — это моё «я с тобой». Их сердца… их сердца стали моими верными слугами. Они выучили ритм друг друга и теперь бьются в унисон. Когда он надолго уходит в чащу, её сердце не замирает от страха. Оно стучит ровно и спокойно, словно отстукивая: «Я здесь. Я жду. Возвращайся». А его сердце, даже за тридевять земель, слышит этот стук и отвечает: «Я вернусь. Обязательно вернусь». Так что не ищите меня в их словах. Вы не найдёте. Ищите меня в тишине, что окружает их. В том, как она улыбается, глядя, как он спит, нахмурившись, как будто и во сне охраняет наш покой. Я — Любовь. И моё самое большое проявление — это не крик, а безмолвное согласие двух одиноких душ стать одним целым. Пока их два сердца бьются в такт этому безмолвию, я — жива. И я — вечна.
