Психологический рассказ-триллер "Операция"
Городок Вороново встретил доктора Орлова тишиной и туманом.
Туман стелился по платформе, густой, как вата, пропитанная сыростью и запахом ржавых рельс. Вокзал, облупленный временем, провожал его взглядом выцветших афиш — на них ещё угадывались контуры давно отменённых поездов и спектаклей, которых никто не видел. Воздух был тяжёлым, словно его можно было резать скальпелем.
Орлов стоял, сжимая чемодан, и думал о том, что мог бы развернуться, сесть на обратный поезд. Но ноги не слушались.
— Я не могу вернуться обратно, — шептал он, чувствуя, как сердце сдавливает железный кулак страха. — Там ждут мои призраки. Они знают обо всём. Знают о той ночи, о моих руках, покрытых чужой кровью. Нет пути назад.
Местная больница — старинное здание из красного кирпича, почерневшего от дождей, с узкими окнами, похожими на бдительные щели, — приняла его как долгожданного спасителя. Скрип половиц под ногами звучал как приглушённые стоны, а в коридорах витал сладковатый запах формалина и чего-то подгнивающего.
— Вы нам очень нужны, доктор, — говорил главврач, пожимая ему руку. Его пальцы были холодными и слегка влажными, будто только что вынутыми из воды. Или как у покойника после бальзамирования.
Первые дни прошли в привычной рутине: обходы, консультации, бумаги. Коллеги уважительно кивали, но их глаза скользили мимо, будто они боялись задержать взгляд слишком долго. Медсёстры украдкой поглядывали, перешёптывались за его спиной, замолкая, когда он приближался.
Жена, Аня, обустраивала съёмную квартиру на окраине, ворчала на пыль и запах сырости, пропитавший стены.
— Здесь пахнет, будто кто-то умер, — говорила она, протирая полки, с которых никак не исчезал серый налёт.
— Скоро всё наладится, — успокаивал её Орлов, но сам ловил себя на мысли, что не верит в эти слова. — Это временно.
Но временное становилось постоянным.
Первый знак.
Операция на мозге шла идеально ровно, пока внезапно не дрогнули руки. Скальпель чуть соскользнул, оставив микроскопическую царапину на мягкой ткани мозга. Никто не заметил, кроме него. Позже пациент очнулся, улыбнулся, поблагодарил. Через неделю его размазало по шоссе грузовиком-фурой. Водитель уверял, что мужчина сам бросился под колёса — смеясь.
Внезапно закружилась голова, словно чей-то холодный палец пробежал по позвоночнику. В ушах зазвучал шёпот — нечленораздельный, словно исходящий из самой глубины черепа. Он моргнул, стиснул зубы и продолжил.
Часы на стене тикали. Тридцать один час.
Второй знак.
Старик с дрожащими руками, которому Орлов выписал лекарства. Через три дня его нашли в лесу с синими губами и рвотой, застывшей на подбородке, словно смола. В корзине — полусъеденные бледные поганки, аккуратно разложенные, будто сервированные для ужина.
— Он сорок лет грибы собирал, — шептались в больнице, избегая взгляда Орлова. — Не мог ошибиться.
Третий знак.
Молодой парень, жаловавшийся на бессонницу. Говорил, что кто-то стучит в окно по ночам, но за шторами никого не было. Орлов посоветовал ему прогулки перед сном.
Через два дня того нашли в гостиной, с петлёй на шее и неестественно вывернутыми ступнями — будто он пытался убежать, но его развернуло на месте.
Аня тем временем жаловалась на головные боли.
— У меня такое чувство, будто кто-то... смотрит, — говорила она, теребя виски. — Даже когда мы одни.
Орлов проверял дверные замки, задергивал шторы, но ощущение не исчезало. Иногда ему казалось, что в углу, за его спиной, движется тень — медленно, едва уловимо.
По ночам ему снились операции. Только не он оперировал. Его. А на стене, за спиной того, кто склонился над ним, тикали часы.
Часть вторая: Белые халаты
Возможно, это был бег — бег от мыслей о мертвых пациентах, от ночных кошмаров, от жалоб Ани. Бег от самого себя. Его пальцы, привыкшие к точности скальпеля, теперь судорожно сжимали ручку, оставляя на бумаге нервные, рваные строки.
За два месяца он завершил свой труд: «Исследование нейронных коррелятов сознания у пациентов в пограничных состояниях». Сухая академическая формулировка скрывала нечто большее — попытку понять ту грань, за которой мозг перестает быть просто органом и становится... дверью.
Дверью, которую кто-то приоткрыл. В тот вечер он задержался допоздна, дописывая последние правки.
Больница была пустынна и безмолвна, лишь далекие шаги дежурной медсестры эхом отдавались в коридорах, слишком громкие для одного человека, будто кто-то шёл за ней следом.
Выключая свет в кабинете, он услышал скрип каталки — протяжный, будто крик несмазанных колёс.
Из полумрака выплыла фигура в белом — молодая медсестра, слишком бледная, почти прозрачная, везла на каталке пациента. Тело было накрыто грязной простынёй, но из-под ткани высовывалась рука — бледная, с синими прожилками, пальцы сведены в неестественный крюк, будто в последний момент они что-то цепляли.
— Поздновато, — улыбнулся Орлов, но улыбка застыла, не дойдя до глаз.
Медсестра остановилась. Повернула голову. Слишком резко. Взгляд её был пустым, словно она смотрела не на него, а сквозь — в какую-то точку за его спиной.
— Вы должны идти, — прошептала она.
Голос был слишком тихим, почти шуршащим, как бумага под ножом. Орлов моргнул — и в следующий момент коридор опустел. Лишь слабый запах формалина висел в воздухе, смешиваясь с чем-то сладковатым, гнилостным.
"Усталость. Просто усталость".
Дома Аня не спала. Она сидела у окна, кутаясь в плед, который казался ей теперь саваном, и смотрела в темноту. В последнее время она почти не спала, а когда засыпала — кричала.
— Опять задержался? — спросила она, не оборачиваясь, голос плоский, без интонаций.
— Работа, ты же знаешь.
Он не стал рассказывать про медсестру. Не стал говорить и о другом — о письме из столицы. Его исследование приняли на Международный форум неврологов. Это был шанс уехать отсюда, вернуться к нормальной жизни.
Но почему-то он не сказал об этом Ане.
"Я не могу", — подумал он, глядя на её спину.
Зато рассказал соседке — Лизе.
Двадцатилетней девушке, которая жила этажом ниже. Она однажды попросила его помощи — у неё болела голова, а местный терапевт лишь разводил руками. С тех пор он иногда заходил к ней — проверить давление, поговорить. Она смеялась над его шутками, и в её присутствии страх отступал.
Но сегодня её дверь была заперта.
В ту ночь он снова задержался. Коридор больницы был пуст, но вдруг — шаги. Много шагов. Из темноты вышли они — врачи, медсёстры, санитары. Все в белых халатах. Все — ровными рядами, как солдаты. Их движения были резкими, неестественными, будто кто-то дёргал за невидимые нити.
Орлов замер. Одна из медсестер повернула голову. Её глазницы были пусты. Из них сочилась густая, тёмная кровь. Он хотел закричать — но в этот момент проснулся.
Комната. Кровать. Потолок.
Часы показывали 3:30.
Аня стояла у окна. Стояла слишком прямо.
— Аня?
Она не ответила.
— Аня, что случилось?
Тогда она повернула голову. Медленно. Сначала на 90 градусов. Потом — ещё. Её шея хрустнула, но она не останавливалась, пока лицо не оказалось совсем наоборот.
— Спи, Коля, — прошептала она ласково. — Это всего лишь сон.
И тогда он проснулся по-настоящему. Пот льётся по спине. Сердце колотится. Аня спит рядом.
Но на подушке — следы крови.
Часть третья: Гниющая реальность
Он прижал платок к переносице, ощущая теплую, липкую струйку, медленно стекающую по верхней губе. Металлический привкус заполнил рот. Закинул голову назад, но кровь не останавливалась — она текла гуще, словно его тело выдавливало из себя что-то лишнее. Вода в раковине окрасилась в розовый цвет, размытый, как акварель на мокрой бумаге.
Часы показывали 3:33. Число, которое преследовало его всю жизнь. Трижды трижды. Судьба, играющая с ним, как кошка с мышью. Каждый раз, когда стрелки сходились в этом положении, случалось что-то необратимое.
Любопытное совпадение. Или нет.
Лиза открыла дверь, придерживая полупрозрачный халатик рукой. Её глаза блестели лихорадочным блеском, а дыхание сбивалось.
— Доктор, помогите мне, — выдохнула она тихо, хватая его за рукав. — Меня мучают такие же сны, как у вас. Я вижу их каждую ночь.
Тонкая ткань слишком легко открывала бледную кожу, почти прозрачную в тусклом свете прихожей. Её волосы пахли чем-то сладким и удушливым — как испорченные цветы.
— Я так рада, что вы зашли, Николай Алексеевич.
Её губы растянулись в улыбке, но глаза оставались неподвижными, стеклянными, как у куклы.
Обед был лёгким. Слишком лёгким. Салат с вялыми листьями, мясо, которое таяло во рту, словно его уже разложили бактерии.
Вино — тёмным, как старая кровь. Он не жалел об измене. Не мог жалеть. Аня последнее время была какая-то... неживая.
Операционная. Запах. Сладковатый, тяжёлый, гнилой. Как вскрытый труп на третий день. Он моргнул — и вдруг увидел их. Ассистенты. Медсёстры.
Но их кожа была серой, обвисшей, местами порванной, обнажая жёлтые кости. Глаза — мутные, как у выловленной рыбы, застывшие в последнем ужасе.
Один из хирургов повернулся к нему. Его челюсть отвалилась, повиснув на сухожилии.
— Доктор, вам плохо?
Голос звучал нормально. Слишком нормально. Орлов резко потёр глаза.
Мертвецы исчезли.
"Усталость. Только усталость".
Он задержался снова. Коридор был пуст, но...
Поскрипывание. Как будто кто-то стоит за дверью. Дышит. Медленно. Очень медленно. Он осторожно подошёл. Шёпот.
Не язык — не русский, не человеческий вообще. Звуки, которые не должны исходить из горла. Щелчки. Хруст. Шуршание, будто под кожей кто-то шевелится.
Он распахнул дверь. Коридор. Но не тот. Длиннее. Длиннее... Бесконечный тоннель из дверей, уходящий в темноту. Свет мигал, как в дешёвом хорроре, но это не было кино.
Он достал телефон, включил фонарик. Луч выхватил из тьмы их. Персонал. Пациенты. Все стояли, выстроившись вдоль стен. Их головы повернулись к нему одновременно. Шеи скрипели, как несмазанные петли.
— Проснуться.
Он сжал кулаки, впился ногтями в ладони.
— ПРОСНУТЬСЯ!
Не выходило.
Он побежал. Коридор изгибался, растягивался. Каталки сами выезжали под ноги. Инвалидные коляски поворачивались, преследовали. Палаты были пусты. На кроватях — только отпечатки тел, тёмные, как запёкшаяся кровь.
Он закричал. Сильные руки схватили его, посадили в кресло-каталку. Шприц блеснул в тусклом свете.
Он узнал запах — пропофол.
Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поплыло:
Медсестра наклоняется к нему.
Её лицо расползается, как воск.
— Спи, доктор.
Утро
Он очнулся в своей палате отдыха для врачей. Голова гудела, будто в неё вбили гвоздь.
На столе — записка:
«Вы переутомились. Отдыхайте. Завтра — важная операция».
Но под ней — другие буквы.
Будто кто-то писал тем же пером, но нажимал сильнее, продавливая бумагу:
«НЕ ОПЕРИРУЙ ЕГО».
«Тридцать один час»
Часть четвертая: Распад
Он проигнорировал записку. Какой-то розыгрыш, чья-то глупая шутка. Он не мог отказаться от операции — он был хирургом. Его долг — спасать.
Но не смог игнорировать.
Пациент лежал в воде, красной и густой, как сироп. Вены на запястьях зияли аккуратными разрезами — слишком точными для самоубийцы. На зеркале кровью было выведено:
«ОН ВИДЕЛ ТОЖЕ»
Буквы стекали, но не вниз — в стороны, будто кто-то писал изнутри стекла. Орлов провёл пальцем по надписи. Зеркало было тёплым.
Телевизор. Аня.
Она сидела перед выключенным экраном, уставившись в чёрное стекло.
— Ты пахнешь ею, — сказала Аня, не поворачиваясь. Её голос звучал одновременно слишком близко и бесконечно далеко, будто доносился из глубин ванной комнаты.
— Я спасаю людей, — ответил он.
— Ты их хоронишь.
Она повернулась. Её глаза были затянуты мутной плёнкой, как у мертвеца на третьи сутки.
— Кто ты? — прошептал он.
Аня улыбнулась.
— Ты же сам меня выписал.
Он ушел к Лизе.
Он проснулся от ощущения влажных пальцев на шее. Лиза лежала рядом. Её кожа была холодной и скользкой, как у только что вынутого из воды трупа.
— Я ведь тебя предупреждала, — прошептала она, не открывая рта.
Стены дышали. Потолок капал чем-то тёплым и солёным.
Он побежал.
Улицы Вороново пустовали. Фонари горели тёмно-красным светом, освещая следы чьих-то босых ног — все вели к больнице.
В окне своего дома он увидел себя. Тот Орлов прижимал к груди что-то маленькое и свёрнутое в одеяло.
Оно дёргалось.
Операционная
Персонал ожидал молча, облачённый в белые халаты с лицами, копириющими его собственное
На столе лежала Аня.
— Начинаем, — сказал главврач и протянул ему скальпель.
Лезвие блеснуло.
Часы показывали 3:33.
Тридцать первый час операции.
Последнее осознание
Орлов вдруг понял.
Это не город.
Это его разум.
И он медленно разрушается.
Анна умерла ночью, когда он ввёл последнюю дозу препарата. Монитор показал прямую линию, и комната наполнилась звоном тревожного сигнала. Он помнил каждое мгновение: её расширившиеся от удивления глаза, свою дрожащую руку, капельницу, качающую смертельную жидкость. Теперь эта сцена прокручивалась в голове снова и снова, превращаясь в нескончаемый фильм ужасов.
Неудачная анестезия.
Ошибка в дозировке.
И теперь он не может уйти.
Потому что он — тоже часть этого места.
Часть кошмара, который сам создал.
И часы продолжают тикать.
***
Если интересен мой стиль, я пишу книгу. Она совершенно бесплатна, ссылка в моём профиле.
