Я перевела взгляд с Джанет на Брайана с нарочито обиженным видом. «Брай, ты правда разбаловал свою дочь, знаешь?»
Он усмехнулся. «Я? Это её любимая тётя её разбаловала. Она ни за что не пойдёт по домам за конфетами, не услышав историю». Мой брат глянул на тускнеющий свет из ближайшего окна. «И тебе лучше поторапливаться. Темнеет, и если мы не выйдем пораньше, весь самый классный лут разберут».
Я тяжело вздохнула, закатила глаза и уже улыбнулась, глядя на требовательную пчёлку, сидевшую между нами на полу с пустым ведёрком-тыквой для сладостей. «Ладно, ладно. Похоже, меня держат в заложниках. Значит, расскажу».
Когда мы были всего чуть младше тебя, я обожала Хэллоуин, а твой отец его ненавидел. Когда мы были совсем маленькими, я не понимала почему, но к семи годам начала догадываться. После каждого Хэллоуина он болел, а потом неделями хромал. Последние пару лет он даже не хотел идти за конфетами со мной и папой, а когда мы возвращались, уже запирался у себя в комнате.
Потому что мы с твоим отцом, хоть и родились с разницей в год и очень любили друг друга, жили очень по-разному. У нас были отдельные комнаты, и хотя мы много времени проводили вместе, оглядываясь назад, я понимаю: бывало, что его просто не было рядом. Словно у меня было хорошее, спокойное детство с добрыми, любящими родителями, но временами я была единственным ребёнком. А потом Брайан возвращался — после болезни, «побега» или ещё чего-то, чего я не понимала. Я всегда по нему скучала, но не считала это странным — так было всегда.
А потом, за несколько недель до моего седьмого и его восьмого Хэллоуина, я впервые увидела ноги твоего отца. Понимаешь, при мне он всегда был в обуви или в толстых носках, и если пытался их снять, его строго наказывали. Мне это казалось странным, я спрашивала почему, но родители говорили, что это ради его защиты, что он чувствительный и у него нежные ноги.
В тот сентябрьский день я на мгновение заглянула в случайно оставленную щель его двери и поняла, что его ноги сильно отличаются от моих. У меня было десять пальцев, а у него были срезаны почти все. Это встревожило меня так, как я тогда до конца не осознавала, — настолько, что через пару дней, оставшись с ним наедине, я всё-таки спросила.
Он сказал, что каждый Хэллоуин теряет по пальцу на ноге, что мы обязаны терять что-то в этот день — отдавать что-то той штуке, что преследует нашу семью. Чтобы держать её подальше от нас. Твой отец сразу увидел, как меня это напугало и расстроило, и, как всегда, попытался успокоить. Сказал, что всё в порядке. Что он гордится тем, что делает это, чтобы мне и родителям не пришлось. Что они всегда хорошо обезболивают и отрезают аккуратно. Почти не больно, а родители потом очень о нём заботятся.
Наш отец был врачом — по сути, семейным. Так что я не сомневалась, что технически они справляются. Но теперь я знала, почему Брайан ходит неуверенно и не может бегать. И почему ему всегда так плохо вокруг Хэллоуина.
Я сказала, что это ужасно и с этим нужно закончить. Он ответил: нельзя. За нами охотится нечто ещё хуже, и единственный способ защищаться — отдавать ему что-то каждый год. Те фонари-тыквы, которые мы всегда вырезали к вечеру и ставили на крыльцо? К полуночи в них рядом со свечой лежал очередной пальчик твоего отца. А к утру? Его уже не было.
Брайан проверял, понимаешь. Он сомневался, что всё это правда, особенно когда именно у него отрезали пальцы, и хотел увидеть доказательство, что это действительно необходимо. Последние пару лет он утром проверял тыквы. Кроме немного засохшей крови и догоревшей свечи, там не оставалось ничего.
И всё равно я не отставала. А если наши родители сумасшедшие? Или если есть другой способ? Мы обучались дома и жили довольно обособленно, но не были глупыми и не были полностью отрезаны от газет и телевидения. Монстр, который ворует детские пальцы ног, звучал нелепо, а вот жестокие, даже безумные родители? Такое иногда случается.
Я до сих пор помню, как я злилась и боялась. Я любила твоего отца больше всего на свете, и мысль, что ему причиняют боль, была невыносима. Единственный, кто удержал меня от побега или звонка в полицию, — это он сам. Он говорил, что так нужно, что родители не стали бы этого делать иначе. Что они не ведут себя сумасшедшими или злыми, даже когда берут у него пальцы. Им будто бы было жаль, они говорили, как им горько, и какой он храбрый и хороший.
Увидев, что я всё ещё не верю и не успокаиваюсь, он пообещал, что в этот Хэллоуин не ляжет спать и будет всю ночь караулить крыльцо. Его комната выходила на улицу, так что место было идеальное — посмотреть, придёт ли кто забирать палец. Если к утру он не увидит, что кто-то пришёл, или если родители просто выйдут и сами вынут палец, он согласится на всё, чего я захочу.
Мне это не нравилось — означало, что он потеряет ещё один палец, — но я была так напугана и запутана, что будто онемела. Думаю, я вообще вытеснила это из головы до пары дней до Хэллоуина, когда у меня заболел живот.
Я попыталась притвориться больной, чтобы не идти за конфетами, отчаянно надеясь, что если я останусь дома, они не будут брать у него палец, хотя должна была понимать: ещё пару лет назад они делали это после того, как мы с папой вернёмся с обхода.
Так или иначе, отец понял, что я не больна, и заставил меня пойти с ним. Когда мы вернулись, Брайан уже заперся у себя. Вышел он только через два дня — «отлежался» — и выглядел бледным и потрясённым. Шёпотом, пока мы смотрели телевизор, я спросила, всё ли с ним в порядке.
Он бросил взгляд на маму на диване и едва заметно кивнул.
«Ты видел? Ты видел, как что-то пришло и забрало палец?»
Твой отец стал ещё бледнее, я заметила, как у него дрожат плечи. Помедлив, он снова быстро кивнул.
Меня саму уже трясло. Я мягко сжала его руку, наклонилась ближе и горячо зашептала: «Что это было? Это был монстр?»
Он повернулся ко мне, и его глаза… они напугали меня сильнее всего, что я когда-либо видела. В них было столько ужаса, растерянности, отчаяния. Он беззвучно сказал: «Да», потом, будто этого мало, наклонился к самому уху и прошептал:
«Мы должны продолжать. Мы не можем пустить его внутрь».
Губы дрожали, глаза блестели от слёз. Он бросил на меня последний взгляд и снова уставился на телевизор, делая вид, что смотрит. Мы не возвращались к этому разговору до следующего Хэллоуина.
Тогда они начали брать у него пальцы на руках.
Как ты знаешь, твой дед был врачом, и наши родители были очень умными и практичными. Они устроили нашу жизнь так, что мы были изолированы, но «приличны», и никто особо не задавал вопросов, если нас или родителей долго не видели: отец годами создавал репутацию человека, который надолго уезжает в длительные отпускные «саббатикалы» и на консультации в другие штаты и страны, хотя часто он просто прятался с нами дома. Такая легенда помогала меньше бросаться в глаза и избегать лишнего внимания — ну кто станет подозревать богатого врача с безупречной репутацией, решившего обучать детей дома.
Но их практичность касалась не только сокрытия. Речь шла и о том, как сделать всё «правильно». Пальцы ног твоего отца, например. Они брали по одному за раз — ровно столько, сколько требовалось на каждый Хэллоуин, — и оставили большие пальцы на обеих ногах, потому что без них нельзя ни ходить, ни держать равновесие. И только на девятый год пальцы на ногах закончились, и они перешли к пальцам на руках.
Следующие несколько лет… наверное, были самыми тяжёлыми. Мы взрослели, я всё сильнее злилась и горевала из-за происходящего, но разговоры с родителями ничего не меняли. Они терпеливо выслушивали и вежливо отвечали, но каждый раз всё сводилось к одному и тому же.
Так нужно, иначе будет несравнимо хуже.
Разговоры с Брайаном давали тот же результат. С каждым годом, когда от него отрезали ещё кусочек, он всё больше погружался в тоску и замыкался, но стоило мне заговорить о побеге или полиции, он мгновенно становился страшно серьёзен и сердился. Он говорил, что я не понимаю, и надеялся, что мне никогда не придётся понять, но выбора у нас нет. Что при всей ужасности это лучший способ уберечь нас четверых.
В том, как он это говорил, в этой ясной, чистой, без примесей панике на лице было что-то такое, что не давало мне бунтовать. Я не знала, лгали ли мне родители, но знала — Брайан мне не солжёт, и боялся он не их. Он боялся того, кто приходит забирать своё каждый год. Однажды он сказал, что как бы плохо ни было, это всё не имеет значения. Важно только одно — держать эту вещь подальше от нас.
И годы ползли. Когда мне было четырнадцать, а твоему отцу — пятнадцать, у него на правой руке оставалось три пальца. К тому времени я перестала жаловаться и задавать вопросы. Не то чтобы я не верила — я не уверена, во что тогда верила, — но поняла, что мои убеждения неважны. Я жила в мире, где приходится приносить жертвы.
В следующий Хэллоуин накануне я накачала их троих снотворным. Брайана привязала к кровати, а родителей уложила на одеяла и, волоком, спустила в подвал, где заковала в цепи. Последние недели я читала всё про ампутации и то, как не дать пациенту умереть, так что знала, как наложить жгут, прежде чем отрезать маме большой палец на руке.
Они орали весь день — и во время, и после. Приказывали остановиться, умоляли остановиться. Говорили, что я не понимаю. Что это не сработает. Отец даже предлагал свой палец вместо маминого. Но нет. Его руки нужны были на случай, если что-то пойдёт не так, а последние годы обычно именно мамины руки делали разрезы на твоём отце. Так что я заткнула их кляпами и продолжила делать то, что нужно.
На кухне я сама вырезала новую тыкву-фонарь, по щекам катились слёзы. Телевизор гремел на полную громкость, но я всё равно слышала крики Брайана из его комнаты и родителей снизу. Это не имело значения. Всё закончится через несколько часов — по крайней мере, в этом году.
Я положила свечу и мамин большой палец в тыкву, вынесла на крыльцо и зажгла. Было как раз перед закатом, и сгущающиеся тени показались гуще обычного, пока я торопливо ставила фонарь на край ступени и бежала обратно, запирая дверь.
Я пыталась занять себя делами, но каждые несколько минут снова глядела на крыльцо. Помимо окна Брайана, лучше всего было видно через почтовую щель в двери, так что я нарезала круги по дому и снова и снова приподнимала крышку прорези, чтобы посмотреть на крыльцо. Как всегда, помимо фонаря-тыквы, там мигали ещё несколько украшений, так что я видела, как он стоит на краю, даже не видя светящегося лица. Но раз за разом ничего не менялось. Живот скручивало от тревоги, и к одиннадцати я пошла в комнату Брайана и развязала его. Сначала он был перепуган и зол, но когда я объяснила, что всё уже сделано и что с родителями внизу относительный порядок, словно груз свалился с его плеч. Он обнял меня и расплакался, снова и снова благодаря. Я тоже заплакала, и несколько минут мы стояли в темноте, обнявшись.
И тут в нашу входную дверь кто-то начал колотить.
В панике Брайан метнулся к окну. Его и без того бледное лицо стало совершенно бескровным, когда он посмотрел на меня.
Инстинкт велел бы нам бежать или прятаться, но годы веры и привычки погнали нас к двери, и мы, задыхаясь, спорили, что не так.
«Оно… Оно никогда так не делало. Что ты ему отдала?»
«Её палец! Мамин большой! Я думала, сработает. Твой левый же сработал».
Он поморщился. «Не знаю. Может, теперь оно берёт только у меня». Мы уже добежали до двери, и я вскрикнула, когда створку снова выгнуло от очередного, ещё более сильного удара.
«Нет! Ты больше ничего не отдашь».
Твой отец уже открыл рот, чтобы возразить, но было поздно. Я уже двигалась — план сложился ещё на бегу. Плюхнувшись на пол перед почтовой щелью, я взяла в рот мизинец левой руки, аккуратно нащупав зубами промежуток между фалангами. Нужно было попасть сразу — до того, как дверь треснет, до того, как я пойму, насколько больно. Я поджала правую ногу, упёрлась стопой в предплечье, вдохнула носом. И одновременно вцепилась, дёрнула, надавила и провернула.
Палец вырвался, кровь хлынула в горло. На миг меня охватила паника, что я рефлекторно его проглочу, но меня вывернуло, и я выплюнула всё на коврик в прихожей. Боль была адская, но страх был сильнее — страх, что если я сделаю это неправильно, Брайан причинит себе ещё больший вред. Так что, не слушая его крики, я подняла мизинец с коврика и протолкнула его в почтовую щель.
Его выхватили у меня на полпути, и наступила долгая, обдумывающая тишина. Мне хотелось отползти от двери, но я не решалась. Нужно было убедиться, что сработало.
И тогда я увидела — оно смотрело на меня из-за щели.
Я едва сдержалась и немного описалась, но было всё равно. Главное — чтобы оно взяло то, что ему дали, и ушло. Оставило нас всех в покое ещё на год.
И, к моему удивлению, так и вышло.
Следующие дни были тяжёлыми. У меня страшно загноилась рана на руке, но благодаря Брайану и подсказкам отца к концу недели мне стало лучше. Мама тоже приболела, но сперва это не казалось серьёзным. А на пятый день мы спустились отнести завтрак, и отец сказал, что она умерла. Он сказал, что это могло быть от инфекции или стресса, или это просто побочный эффект от того, что мы отдали не то, что «принимается». Он плакал уже несколько часов, и голос был хриплым и жёстким.
«Я же пытался объяснить. Брать надо у меня. Это должно быть из нашей крови. Лучше всего — детской, но можно и больше — у взрослых. Но только если это наша кровь. Всегда так было с самого начала».
Мы оба хотели спросить, почему же тогда он не приносил себя вместо сына, но в тот момент не стали. Я уже видела Его и понимала, что это необходимо. Если это не буду я или Брайан, тогда — наш отец. Простая арифметика, и только она имела значение. Мы похоронили маму в лесу за домом и занялись тем, как жить дальше с пленником в подвале.
По правде сказать, отец нам не препятствовал. Он понимал, что мы делаем и зачем, и если ненавидел нас за это, не показывал. Он дал нам все пароли и пин-коды, чтобы мы могли заказывать еду и лекарства, сказал, с кем связаться, чтобы от его имени уходили письма, будто он уехал с семьёй за границу на какое-то время, — всё, что нам было нужно. В следующий Хэллоуин он руководил нами: как отнять у него левую кисть и безопасно прижечь рану. На следующий год — правую стопу.
После того Хэллоуина, когда он боролся с собственной инфекцией, я наконец спросила, почему они делали всё именно так. Брали всё у Брайана, а не у себя или у меня. Он смотрел куда-то сквозь стену, но теперь сфокусировался, на мгновение прояснился.
«Мы пытались локализовать вред. Может, это была эгоистичность — не начать с себя так долго, но что, если бы у нас был один ребёнок, и он умер? Тогда я бы впустую потратил то время, которое мог бы потом “добывать” из себя, вместо того чтобы тратить его на короткую жизнь ребёнка. А если ребёнок выживет? Ему пришлось бы терпеть только до восемнадцати, если бы к тому времени у него появился свой ребёнок. Понимаешь, это переходит к детям, когда старшему исполняется восемнадцать. Не знаю почему, но так и есть».
Я нахмурилась. «То есть если бы у Брайана или у меня к его восемнадцати не было ребёнка, ему всё равно пришлось бы резать себя дальше?»
Он кивнул. «Именно. Мы могли бы делить ношу — я, он и ты. Но это не оптимально: мучить троих вместо одного несправедливо и глупо, это просто попытка нарядить нелогичную эмоцию словом “справедливость”. Я… мы хотели, чтобы у тебя была хорошая жизнь… у вас обоих. Так что мы старались сделать твою жизнь как можно лучше и одновременно защитить тебя от всего этого. В идеале ты бы… ты бы никогда не узнала худшего».
Глаза отца наполнились слезами. «Но ты узнала, да?»
Мой взгляд тоже затуманился, я положила ладонь ему на руку и кивнула. «Да. Я видела Его».
Он крепко зажмурился, по щекам потекли мокрые следы. «Тогда ты понимаешь».
На следующий день он умер.
Вытирая глаза, я улыбнулась Джанет. Она тоже чуть плакала — обычно плачет в этом месте, такая добрая, сердечная девочка. «Мы ещё долго боялись и тужили, но через несколько недель Брайан встретил твою маму. Она была такая красивая, добрая и умная — прямо как ты».
Джанет хихикнула, но лицо тут же вытянулось — она знала, что будет дальше.
«А потом она родила тебя — всего за три дня до Хэллоуина, и мы были такими счастливыми. И… ну, она умерла тогда, но от неё у нас осталась лучшая часть, правда?»
Она засияла и кивнула, указав на свои ботинки. «Расскажи про пальцы!»
Брайан усмехнулся. «Фу, ну и гадость».
Джанет нахмурилась. «Это мои пальцы, и я хочу про них слышать!»
Хихикнув, я махнула рукой. «Ладно, ладно. Мы заранее решили, что сразу после твоего рождения заберём твои маленькие пальчики на ногах. Все, кроме больших. Так тебе не будет так больно и страшно, как приходилось твоему папе. Ты научишься ходить, упираясь большими пальцами, как велоцираптор, верно?»
Она громко зарычала по-динозаврьи: «Верно!»
Я улыбнулась. «Очень страшно».
«Мы положили их в морозилку и использовали год за годом. Во второй год мы переживали — вдруг старый, размороженный палец не подойдёт, — но всё прошло отлично. И так ты уже восемь лет держишь нас всех в безопасности и счастливыми». Я захлопала в ладоши, и Брайан с Джанет хлопали и смеялись вместе со мной. «Вот и вся история. Теперь — за конфетами?»
Джанет кивнула, аккуратно поднялась, ухватила своё ведёрко и взяла Брайана за руку. Мы вышли в соседние кварталы. По улице эхом катался смех — стайка пиратов и призраков носилась от дома к дому. Я глянула на Брайана и перевела взгляд на озабоченное лицо Джанет.
Я мягко сжала её ладонь. «Что случилось, милая?»
Она подняла на меня глаза и тихо сказала: в отличие от наших родителей, мы с самого раннего возраста говорили с Джанет честно, и даже в восемь она умела держать язык за зубами. «Я просто волнуюсь. Из-за пальцев на руках».
Брайан остановился и присел перед ней на корточки, поставил её ведёрко на землю и взял её маленькие руки в свои. «Малышка, ты же знаешь, что тебе больше не о чём беспокоиться». Он нежно поцеловал ей ладони. «Никто у тебя больше ничего не заберёт».
Она кивнула неуверенно. «Я знаю, но…»
Я положила ладонь ей на голову и провела по волосам. «Никаких “но”. Ты своё сделала». Когда она посмотрела на меня, я ухмыльнулась и погладила свой круглый живот.
«Теперь очередь твоего брата».
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
