Его рассказы смешат до слез, но для близких людей он был мрачным, замкнутым человеком.

Советская власть выставляла его трусом, а он смело сражался на фронтах Первой мировой войны, был кавалером пяти орденов. Он умел выдумывать забавные истории так, что на улице их пересказывали как правду, а когда написал серьезную и честную книгу о своей жизни, ее запретили. 9 августа исполнилось 130 лет со дня рождения этого человека – русского и советского писателя Михаила Зощенко.

Без шуток

«О нем рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним, а я считаю его самым замечательным писателем современности», – говорил Корней Чуковский. Зощенко и сегодня воспринимают как юмориста, сатирика – автора, не требующего серьезного к себе отношения. Можно сказать, что он его действительно не требовал: когда писателя упрекнули в «мелкотемье», он возразил: «Я не подряжался на ялике перевозить рояль».

Но не один Чуковский считал Зощенко художником уровня Гоголя – то же говорили Ремизов, Есенин, Федин и другие. Когда Исаака Бабеля спросили о самом интересном современном авторе, тот, засмеявшись, ответил: «Зощенко». И тут же пояснил: «Я не потому рассмеялся, что назвал его имя, а потому что в памяти сразу всплыли некоторые его вещицы».

Тем удивительнее было для знавших Зощенко людей сознавать, что юмор и остроумие в качестве своих литературных орудий выбрал именно такой человек, как он, меньше всего в жизни напоминавший шутника или балагура. Его история – свидетельство того, что юмор – намного более сложное явление, чем принято думать.

Итальянец в России

«Король смеха», как его нередко называли, родился в Петербурге в семье художника Михаила Зощенко, иллюстратора книг и журналов, автора большого мозаичного панно на стене Суворовского музея. Одну из веточек елки в углу этого панно выкладывал маленький Миша, будущий писатель. Получилось криво, но отец хвалил.

Мать Михаила Елена Осиповна ради развлечения писала рассказы, публикуя их в бульварной газете «Копейка», и, подражая ей, Миша тоже начал сочинять. Семья была большая – восемь детей. По семейной легенде, предком Зощенко был обрусевший архитектор-итальянец – от него и смуглый оливковый цвет кожи писателя, на который все обращали внимание. В России итальянец якобы получил фамилию по профессии – Зодченко, которая со временем немного изменилась. Если же оперировать доказанными фактами, то Зощенко были помещиками из-под Полтавы.

В советские времена писатель не скрывал своего дворянского происхождения. Возможно, ему было проще выдержать классовую ненависть со стороны большевиков, чем подозрения, что он выходец из мещанской среды, которую так метко описывал в своих сатирических произведениях.

Свое детство Зощенко считал вполне счастливым, а вот с наступлением юности в его душе произошел странный перелом. Им овладела «удивительная тоска», которой он «не знал сравнения». «Самые чудесные юношеские годы были выкрашены черной краской», – сокрушался писатель.

Юность во мраке

Эта тоска, хандра (сегодня ее назвали бы депрессией) сопровождали писателя всю жизнь, иногда оставляя его в покое, а затем накатывая вновь. В молодости он решил, что это естественное состояние для глубоко мыслящего и тонко чувствующего человека. Михаил находил подтверждение тому в стихах романтиков и декадентов, полагавших, что в этом уродливом земном мире радоваться просто нечему, а также в сочинениях Аристотеля, который писал, что «меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения».

Зощенко выписывал цитаты из дневников и писем великих людей, страдавших тем же недугом, что и он, – Шопена, Гоголя, Мопассана, По, Некрасова, при этом понимал, что было немало гениев, спокойно живших без тяжелой хандры. Однажды он разговорился с собратом по несчастью, лечившимся от сильной депрессии, и с удивлением заметил, что перед ним «самый заурядный человек с пошлыми мыслями и тупыми желаниями». Теория о том, что тоска – удел изящных натур, была опровергнута.

Юношу стали посещать мысли о самоубийстве, и когда на выпускных экзаменах в гимназии за свое написанное цветистым языком сочинение Михаил получил «кол», он попытался отравиться.

Поступив на юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, Зощенко вскоре был отчислен за неуплату: денег в семье после внезапной, в 50 лет, смерти кормильца было мало. Михаил заработал на учебу самостоятельно, устроившись контролером на Кавказскую железную дорогу, но в восстановлении ему все равно отказали.

Вскоре началась Первая мировая война, и 20-летний Зощенко сразу записался добровольцем. Целью было не только защитить Родину, но как можно скорее погибнуть – черная тоска продолжала душить его.

Годы замешательства

За два года на фронте Михаил не только не погиб, но и, к своему удивлению, практически забыл о депрессии. «На войне я впервые почувствовал себя почти счастливым», – признавался он. Объяснение этому Зощенко подобрал весьма нехитрое: в армии он нашел хороших товарищей.

Война принесла ему не только временное избавление от хандры, пять орденов и представление к чину капитана (который он не успел получить из-за Февральской революции), но и серьезную болезнь сердца, развившуюся вследствие отравления во время немецкой газовой атаки.

Стоило ему уйти с военной службы по состоянию здоровья, как вроде бы побежденная тоска навалилась с новой силой. Две революции, крушение империи, кровавые события, перевернувшие судьбы миллионов людей, казалось, не слишком потрясли Зощенко – его душа была всецело занята борьбой с внутренними демонами.

В попытках «убежать от этой моей ужасной тоски» Зощенко за три года переменил 12 городов и 10 профессий. «Я был: милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем», – перечислял он. Сюда можно добавить не упомянутую писателем должность коменданта почтамта Петрограда при Керенском и кратковременную работу в кролиководческом хозяйстве. Такому послужному списку позавидовали бы герои О’Генри.

Нашему же герою эта лихорадочная смена занятий дала бесценный опыт, который он позже использовал в своих рассказах, но избавления от хандры не принесла. «Это было не твердое шествие по жизни, это было – замешательство», – писал Зощенко о том периоде.

В попытках прогнать «темную ночь души» он снова пошел в армию, теперь уже Красную. Во время Гражданской войны участвовал в боях под Нарвой и Ямбургом, но вскоре очередной сердечный приступ вывел его из строя.

Женщины красивого человека

Пробовал Михаил найти утешение и в любви, хотя, при своем завидном успехе у женщин, на чувства был скуп. Настоящая большая любовь для него осталась в прошлом: до конца жизни писатель с нежностью вспоминал соседку Надю, с которой он обошелся легкомысленно, убедив, что им вместе не быть, и та, выйдя замуж за помещика, уехала за границу.

Всем прочим пассиям, которых у Зощенко было без числа, нежности доставалось куда меньше. Со слабым полом этот, как писал Чуковский, «один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел», не церемонился и уж тем более не пускал женщин в свою душу, оставаясь закрытым, погруженным в невеселые мысли.

Меньше всего внимания получила его супруга Вера Кербиц-Кербицкая, с которой Михаил начал жить скорее под влиянием тяжелого события – смерти матери, чем по зову сердца. В 1922 году у них родился сын Валерий, и Зощенко под предлогом того, что ему нужна тишина для работы, поселился в Доме искусств на Мойке. Спустя некоторое время он откровенно объяснил супруге, что женился слишком рано и ему необходимо еще догулять.

Лучший из братьев

К тому времени Зощенко смог выйти из состояния «замешательства», найдя наконец главное дело жизни. С 1919 года он занимался в литературном кружке, который вел Корней Чуковский при издательстве «Всемирная литература», и вскоре услышал от наставника горячие похвалы. Не только Чуковский, но и все участники литературного объединения «Серапионовы братья», в которое в 1921-м вошел Зощенко, признавали в нем самого талантливого, а среди них были Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Константин Федин, Всеволод Иванов.

Восторгался молодым автором и большой босс советской литературы Максим Горький. «Значителен Михаил Зощенко, автор оригинальной серии "Рассказов г. Синебрюхова", писатель почти уже сложившийся, он нашел свой стиль, свои слова», – писал мэтр о первом сборнике рассказов нашего героя. А в личном письме Зощенко говорил: «Отличный язык выработали вы и замечательно легко владеете им. Юмор у вас очень "свой". Я высоко ценю вашу работу».

Его сравнивали с Гоголем, Чеховым и, оправдывая щедрые комплименты, к середине 1920-х Зощенко сделался самым популярным писателем страны. Его коньком было сатирическое изображение нравов недалеких обывателей с метким воссозданием языка раннесоветских «масс». Книги Зощенко не только издавали большими тиражами, их пересказывали на улице, в транспорте, как анекдоты. «Он имеет хождение не как деньги, а как вещь», – писал критик Виктор Шкловский.

Поклонницы заваливали Зощенко письмами, а десятки брачных аферистов выдавали себя за знаменитого сатирика. Между тем все, кто знал писателя лично, не могли не дивиться тому, что огромную страну рассмешил человек, меньше всего похожий на весельчака.

Лучи славы

«Зощенко небольшого роста. У него матовое, сейчас желтоватое лицо. Украинские глаза. И осторожная поступь. У него очень тихий голос. Манера человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал. Это не мягкий и не ласковый человек. Осторожно он передвигает жизнь», – писал Шкловский.

«Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора», – вспоминал драматург Евгений Шварц.

В семье Зощенко и вовсе держал себя угрюмо. Но серьезная или даже мрачная маска не исчерпывала облик писателя. Друзья знали его также как доброго и благородного человека, лишенного корысти и двоедушия.

Сам же Зощенко говорил о «смехе, который был в моих книгах, но которого не было в моем сердце». Успех не ослабил его депрессии, которую он теперь безуспешно лечил на курортах и в клиниках. В 1926 году он чуть не умер от голода, пережив настолько сильный приступ «хандры», что потерял интерес к еде.

Амплуа юмориста его быстро утомило. «Зощенко вынужден по-прежнему писать для юмористических журналов. Это ему, очевидно, вредит, он устал, износился», – констатировал в середине 1920-х его друг Константин Федин.

В это время писатель снова жил с женой – если к ней он был равнодушен, то сына обожал. Вера решила, что если нет любви, то хотя бы квартиру надо обставить в соответствии с доходами мужа. Гости Зощенко с изумлением созерцали обстановку, которую писатель высмеивал в своих рассказах: аляповатые картины в золоченых рамах, помпезный спальный гарнитур, пальма...

Правильные рефлексы

Сворачивание НЭПа вызвало у писателя одобрение: уходила изрядно надоевшая ему мещанская натура, можно было переключиться на что-то другое. Это другое могло быть рассказами для детей или пафосной провластной повестью «История одной перековки» – результатом организованной правительством поездки творческой интеллигенции на строительство Беломорканала.

Подводя итог многолетнему наблюдению за человеческими нравами, Зощенко создал собрание сатирических историй под названием «Голубая книга». Но главной его литературной темой в то время становится его собственная депрессия. Сначала он рассказывает о ней от третьего лица: повесть «Возвращенная молодость» (1933) с прилагаемыми к ней научными рассуждениями и комментариями – история о том, как профессор астрономии Волосатов лечится от нервной болезни – тоски.

Через 10 лет в журнале «Октябрь» появились первые главы еще более необычного для Зощенко произведения – повести «Перед восходом солнца», написанной уже без тени иронии, как исповедь человека, полжизни боровшегося с душевным недугом.

Идею написать книгу о психической стороне жизни поддержали врачи, с которыми Зощенко обсуждал и «Возвращенную молодость», и свои личные проблемы. Первоначально она называлась «Ключи счастья», и ее автор надеялся предложить миру некие рациональные способы избавления от страданий. «Разум побеждает страдания» – такова была его концепция. В ней отразилось увлечение Зощенко теорией условных рефлексов физиолога Павлова и работами Фрейда. По сути дела, эта книга – большая сессия психоанализа, приправленная бодрыми рассуждениями о том, что «разум когда-нибудь победит». Зощенко пытался – и, как он утверждал, с успехом – отыскать исходные причины своих болезненных психических реакций и переделать, «переписать» их заново, выработать у себя «правильные» рефлексы.

К духовным материям писатель был безразличен. Даже буддизм с его специальной методикой преодоления страданий не привлек его. Буддизм углубленно изучал товарищ Зощенко по «Серапионовым братьям» Всеволод Иванов, а наш герой предпочитал сочинять антирелигиозные фельетоны в духе времени.

Публикация личной, предельно важной для Зощенко повести «Перед восходом солнца» была прервана: истории о депрессии и хандре в 1943 году были расценены властями как подлинное упадничество. Автору пришлось оправдываться перед президиумом Союза писателей. Это был первый сигнал серьезного недовольства самым читаемым писателем страны, достигшим, казалось, апофеоза официального признания: накануне войны вышла его детская книга «Рассказы о Ленине».

«Пошлый пасквиль»

Когда началась Великая Отечественная война, 47-летний писатель и офицер собрался на фронт, но был признан негодным к службе. Тогда он пошел в группу ленинградской противопожарной обороны.

Вместе с Евгением Шварцем они написали пьесу «Под липами Берлина» – о взятии немецкой столицы советскими войсками. До настоящего взятия было еще три с половиной года, а пока Зощенко осенью 1941-го эвакуировали из блокадного Ленинграда в Алма-Ату, где он работал на студии «Мосфильма».

В 1943 году ему разрешили приехать в Москву, где Зощенко работал в журнале «Крокодил», из которого его вскоре – после разноса за повесть «Перед восходом солнца» – уволили.

Однако весной 1946-го писателя наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» – казалось, что опасность миновала. Но меньше чем через полгода началась его массированная травля.

Формальным поводом послужил детский рассказ «Приключения обезьяны», в котором идеологи распознали «пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей». А фактическим – принятое наверху решение затянуть гайки в слишком оживившемся после великой победы советском обществе, вдохнувшем воздуха свободы сверх установленной нормы. Закручивание начали с самой непокорной категории населения – интеллигенции.

В качестве мишени были выбраны две крупные фигуры: Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Претензии к ним сформулированы в постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». Авторы этого документа на выражения не скупились: писатель оказался «пошляком и подонком литературы», который «давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание».

Вдобавок к этому, как о чем-то само собой разумеющемся, говорилось о «недостойном поведении» Зощенко во время войны, когда он якобы ничем не помогал советскому народу в борьбе против немецких захватчиков, а только писал свою «омерзительную вещь» – «Перед восходом солнца». В качестве главного критика выступил секретарь ВКП(б) Андрей Жданов.

Спасибо, что живой

Едва поверивший в свое избавление от черной тоски Зощенко снова провалился в ее омут. Его исключили из Союза писателей и перестали печатать. Он оказался в изоляции: большинство знакомых в испуге стали избегать его, как чумного. Лишь единицы не боялись, и среди них, например, артист Аркадий Райкин, который заказывал писателю номера для своих программ, даже если они ему не вполне подходили. Добрые люди из Госиздата Карело-Финской ССР предложили опальному автору подрабатывать литературными переводами.

Зощенко пришлось даже вспомнить сапожное ремесло – он изготавливал стельки на продажу. Правнучка писателя Вера, однако, замечала: «Пусть это покажется странным, но в нашей семье относятся к Сталину и Жданову скорее с благодарностью. Потому что известна тысяча случаев, когда и меньшее заканчивалось намного хуже. А здесь все живы, никого не отправили в лагеря, никаких "15 лет без права переписки"». Да, некоторым советским писателям повезло гораздо меньше: Заболоцкий отсидел в лагере, Хармс умер в тюремной больнице, Бабель расстрелян.

После смерти Сталина Зощенко рассчитывал на восстановление в правах, но этого по-настоящему так и не произошло при его жизни. Литературно-номенклатурным бонзам вроде Константина Симонова не нравилась идея восстановления Зощенко в Союзе писателей как свидетельствующая об ошибочности его исключения. Придумали, что автора «Голубой книги» надо принять заново, с учетом свеженаписанного.

«Злее, чем прежде»

Ожидали, что Зощенко перевоспитался и будет вести себя ровно, но на встрече с делегацией английских студентов на вопрос о пресловутом постановлении он смело ответил, что не согласен с критикой и тем более c оскорблениями в свой адрес. Травля возобновилась, хотя уже и не столь яростная. Зощенковское заявление о пенсии в Союзе писателей мариновали три года и удовлетворили за несколько дней до его смерти летом 1958-го.

Весной того года непрерывное курение привело Зощенко к острому отравлению никотином, пострадал мозг: нарушилась речь, какое-то время писатель не узнавал людей.

Через некоторое время его встретил бывший наставник Чуковский и поразился увиденному: «Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, – через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши».

Зощенко как бы оправдывался: «Да, было время, я шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!» Чуковский признался: «По его глазам я увидел, что он ничего не пишет и не может написать».

Неотступная тоска, отравляющая даже феноменальный литературный успех, и фиаско на «разумном» пути избавления от мучений – такова история жизни писателя, которого некоторые считают поверхностным сатириком-бытописателем.

При всей его бешеной популярности Зощенко был мало понят. Писательница Надежда Мандельштам говорила: «Моралист по природе, своими рассказами он пытался образумить современников, помочь им стать людьми, а читатели принимали все за юмористику и ржали, как лошади».

Источник: https://profile.ru/culture/v-tiskah-toski-neprostaya-sudba-k...

А теперь, когда я привлёк ваше внимание, вы спросите, - а где тут бочка?

Приведу полностью рассказ Михаила Зощенко - "Бочка". Наслаждайтесь слогом.

БОЧКА

Вот, братцы, и весна наступила. А там, глядишь, и лето скоро. А хорошо, товарищи, летом! Солнце пекет. Жарынь. А ты ходишь этаким чертом без валенок в одних портках и дышишь. Тут же где-нибудь птичечки порхают. Букашки куда-нибудь стремятся. Червячки чирикают. Хорошо, братцы, летом.

Хорошо, конечно, летом, да не вовсе.

Года два назад работали мы по красной кооперации. Такая струя в нашей жизни подошла. Пришлось у прилавка постоять.

Так для красной кооперации, товарищи, нет, знаете, ничего гаже, когда жарынь. Продукт-то ведь портится. Тухнет продукт, али нет? Конечное дело, тухнет. А ежели он тухнет, есть от этого убытки красной кооперации? Есть.

А тут, может, наряду с этим лозунг брошен – режим экономии. Ну, как это совместить, дозвольте вас спросить?

Нельзя же, граждане, с таким полным эгоизмом подходить к явлениям природы и радоваться и плясать, когда наступает теплее. Надо же, граждане, и об общественной пользе позаботиться.

А помню, граждане, у нас в кооперативе спортилась капуста, стухла, извините за такое сравнение.

И мало того, что от этого прямой у нас убыток красной кооперации, так тут еще накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот огорченный продукт. У тебя же, значит, испортилось, ты же на это еще и денежки свои докладай. Вот обидно!

А бочка у нас стухла громадная. Этакая бочища, пудов, может, на восемь. А ежели на килограммы, так и счету нет. Вот какая бочища!

И такой от нее скучный душок пошел – гроб.

Заведующий наш, Иван Федорович, от этого духа прямо смысл жизни потерял. Ходит и нюхает.

– Кажись, – говорит, – братцы, разит?

– Не токмо, – говорим, – Иван Федорович, разит, а прямо пахнет.

И запашок, действительно, надо сказать, острый был. Прохожий человек по нашей стороне ходить даже остерегался. Потому с ног валило.

И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чертовой бабушке, да заведующий, Иван Федорович, мнется. Все-таки денег ему жалко. Подводу надо нанимать, пятое, десятое. И везти к черту на рога за весь город. Все-таки заведующий и говорит:

– Хоть, говорит, и жалко, братцы, денег и процент, говорит, у нас от этого ослабнет, а придется увезти этот бочонок. Дух уж очень тяжелый.

А был у нас такой приказчик, Васька Веревкин. Так он и говорит:

– А на кой кляп, товарищи, бочоночек этот вывозить и тем самым народные соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во двор. И подождем, что к утру будет.

Выперли мы бочечку на двор. На утро являемся – бочка чистая стоит. Сперли за ночь капусту.

Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо в руках кипит – такой подъем наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван Федорович, ходит и ручки свои трет.

– Славно, – говорит, – товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет, завсегда так делать будем.

Вскоре стухла еще у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами.

Обрадовались мы. Выкатили это добро на двор и кали-точку приоткрыли малость. Пущай, дескать, повидней с улицы. И валяйте, граждане!

Только на этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а и бочку, черти, укатали. И кадушечку слямзили.

Ну, а в следующие разы огорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так с рогожкой и выносили.