День и ночь Гримсхольм гудел от кузниц: их трубы изрыгали черный дым, тянущийся к небу, как дыхание дракона, а тяжелый стук молотов отзывался эхом в переулках. Там, между каменными стенами, женщины спешили с корзинами хлеба и рыбы, а мальчишки-оборванцы юркали следом, надеясь урвать кусок.

Мечи и доспехи Эрденвальда ценились не за красоту, а за надежность: их сталь, закалённая горным холодом, могла рассечь щит до основания, а кольчуги гудели под ударами копий, но не рвались. На рынках шум стоял тяжелый — меха и шерсть громоздились тюками, пахли сыростью и дымом костров, рядом в бочках хранился мед — тягучий, горьковатый от горных трав, а на прилавках трепыхалась рыба из ледяных озер. Замок короля был не украшением, а частью скалы: стены сливались с утесом, тяжелые своды держали тепло лишь огромных очагов, где поленья взрывались искрами. Гобелены в залах были не пышные — суровые, с грубой вышивкой битв, где предки держали знамена, покрытые пятнами, напоминавшими кровь. Узкие окна смотрели не на простор, а на каменные хребты, словно глаза зверя, выслеживающего добычу. Ветер выл в щелях, пах смолой и снегом, и в ясные дни с башен виднелись земли Альгарда, на которые Хротгар давно строил свои планы.

Хротгар был высоким, широкоплечим, с телом, закаленным в сражениях, как сталь в горне. Его волосы, когда-то черные, побелели инеем седины, густая борода обрамляла лицо, испещренное шрамами. Темные глаза горели огнем, в котором смешивались гордость, упрямство и скрытая тьма. На нем всегда был темно-зеленый плащ, подбитый шкурой бурого медведя, и кольчуга, он не снимал ее даже в замке. Его дубовый трон, украшенный резьбой в виде орлов, был отполирован его руками за годы тяжелых раздумий.

Он был суров, но справедлив — народ любил его за защиту, которую он давал, и боялся за гнев, который он обрушивал на врагов. Эрденвальд процветал под его рукой: сундуки полнились золотом, амбары ломились от зерна, а кузницы гудели, как сердце королевства.

Король Эрденвальда, Хротгар, еще в юности познал вкус зависти, когда Всеволод женился на сестре королевы Миреллии, прекрасной Эльзе, хотя ее прочили в жены самому Хротгару. С того дня его сердце омрачилось: братский союз Альгарда и южного королевства стал началом неприязни, и с годами она только росла. Позже Хротгар женился на дочери короля Фолькстейна, сурового Герхольда. Этот брак был союзом домов, а не сердец. Он никогда не любил жену — союз был лишь цепью, навязанной долгом. Когда она погибла при загадочных обстоятельствах, Хротгар не скорбел как муж. Смерть королевы подорвала союз с Фолькстейном, посеяла разные слухи; были и те, кто шепотом говорил: «А не сам ли Хротгар убрал жену, которую никогда не любил?»

Хротгар не опровергал домыслы. Его молчание лишь подогревало страх и уважение: никто не знал, что скрывается за его суровым лицом — равнодушие, ненависть или холодный расчет.

Особой болью стала для него весть о смерти королевы Эльзы. Ее утрата потрясла Всеволода и весь Альгард, но и в сердце Хротгара осталась зияющая рана — смесь скорби и ненависти. С годами он пытался укрепить свое положение браками сыновей. Старшего, Торвальда, он хотел женить на Диане, дочери Всеволода, но король Альгарда неизменно отвечал отказом — каждый отказ был для Хротгара будто пощечиной, подталкивавшей его зависть к ненависти.

Торвальд отличался холодным умом и рассудительностью. Он сидел рядом с отцом на советах, изучал карты и военные ходы, слушал военачальников и запоминал каждую деталь. Народ уважал его за твердый характер и умение держать слово. Младший сын, Эймунд, был иной: горячий, нетерпеливый, он жаждал битв и славы. В его горячности Хротгар видел собственную молодость.

Однако тень зависти не покидала Хротгара. Вальдхейм сиял ярче, имя Всеволода звучало громче, а венец его затмевал венец Хротгара. Зависть тлела в сердце годами, как угли, и ждала ветра, который раздует пламя.

— Хротгар… — произнес Заркун и замолк на миг, позволяя словам повиснуть в воздухе, как сладкий дым, обволакивающий разум. Король почувствовал, как его сердце сжалось — не от боли, а от тихой, манящей горечи, она разливалась по венам, словно вино, приправленное ядом желания. Тень бога зависти придвинулась ближе, ее очертания дрожали в лунном свете, пробивающемся сквозь щели ставен, и голос зазвучал вновь, еще тише, еще интимнее, будто делился секретом, предназначенным только для двоих.

— Но разве это справедливо, Хротгар? — прошептал Заркун, и в его тоне сквозила не злоба, а нежная забота, как у старого друга, который знает все твои слабости и любит тебя за них.

— Ты, с твоей силой, твоим умом, твоей верностью... Ты заслуживаешь большего.
Представь: трон, сияющий в лучах славы, где ты — первый, единственный. Эльза у твоих ног, ее глаза, полные восхищения, обращены только к тебе. А Всеволод? Он станет тенью, забытой историей, пылью под твоими сапогами. Я могу показать тебе путь, мой дорогой. Только прислушайся... только позволь зависти расцвести в твоей душе, как цветок в саду, который ждет твоей руки. Что тебе мешает? Гордость? Страх? Они — цепи, и я помогу разорвать их. Шагни ко мне, Хротгар, и возьми то, что по праву твое...

Образы вспыхнули в ночном видении: юная Эльза в белом, ее глаза сияют, а взгляд обращен только к Хротгару. Они идут рядом, рука в руке, толпы кланяются им, и песни летят в их честь.

— Даже когда смерть пришла к ней, — продолжал голос, сладкий, как вино, но горький в послевкусии, — он обрел славу в скорби. Его народ плакал вместе с ним, и даже боги, казалось, опустили головы. А твоя жена? Кто оплакивал ее? Никто. Ее смерть принесла тебе только слухи и подозрения. И снова ты остался один.

Тень обвила его сны, будто змей, окольцовывающий жертву, мягко, но неотвратимо.

— А Диана… — зашипел Заркун, его голос стал почти нежным, как колыбельная. — Ты предлагал союз, достойный царей. Но Всеволод смеялся, отказывал снова и снова. Он унижал тебя. Разве это справедливо? Разве не твой сын Торвальд должен был стать ее мужем? Разве не твои внуки должны были унаследовать Вальдхейм?

Хротгар резко проснулся, хватая ртом воздух, пропитанный утренней сыростью, но сон не отпустил его полностью, слова Заркуна проникли глубже, чем любой кинжал, — они открыли старые раны, обещая исцеление в отмщении.

Зависть росла — медленно, но неизбежно неся Хротгара к краю. Днем он правил Эрденвальдом с привычной твердостью: отдавал приказы, судил споры. Но в глазах подданных он замечал зависть — или это было его собственное отражение зависти, растущей внутри? Заркун не спал; он шептал ему во время вечернего ужина с детьми.
«Смотри, — мурлыкал его голос легким дыханием на ухо, — даже твои дети, они не уважают тебя. Но это можно изменить... Всего один вздох, один миг слабости — и ты вернешь свое. Я помогу, друг мой. Я всегда здесь, для тебя...»

Ночью Заркун вернулся. Не сразу — сначала легкий ветерок, пропитанный ароматом яблок, коснулся его кожи. Затем тень тонкой паутиной сплелась вокруг ложа, и голос, бархатный, как прикосновение любовницы в темноте, зазвучал вновь.

— Хротгар… мой верный, — прошептал Заркун, и это имя прозвучало как приглашение к пиру. — Ты боролся, я вижу. Ты пытался заглушить меня делами дня, но разве можно заглушить правду? Она жжет, как огонь в жилах, не так ли? Смотри, что я принес тебе сегодня… Видение, сладкое, как месть, которую ты заслуживаешь.

Образы нахлынули волной, теплой и манящей, а голос бога зависти продолжал:

— Всеволод на коленях, его корона в твоих руках, а глаза его полны страха — того самого страха, который он сеял в тебе годами. Народ Вальдхейма склоняется перед тобой, их голоса сливаются в хор: «Хротгар! Хротгар Великий!» Диана, прекрасная и покорная, стоит рядом с Торвальдом, и их дети — твои внуки — играют у трона, где орел Эрденвальда парит над всеми землями. А Эльза… О, Эльза возвращается в твоих снах, ее губы шепчут твое имя, не его. Она выбирает тебя заново, в этом новом мире, где нет вторых мест.

Заркун рассмеялся тихо, мелодично, как ручей в запретном саду, и тень его коснулась плеча Хротгара, холодная, но обещающая тепло.

— Что мешает тебе стать великим, вписать свое имя в легенды? — спросил он, голос сочился медом, смешанным с каплями соблазна. — Страх перед богами? Они слепы к твоим страданиям. Долг? Он — цепь, наложенная слабым королем. Протяни руку, Хротгар. Возьми мою силу. Один шаг — и зависть расцветет, как роза в крови, давая тебе всё: власть, любовь, отмщение. Разве не этого ты всегда хотел в глубине души? Шепни «да», и я сделаю это реальностью… для тебя, только для тебя.

Хротгар закрыл глаза. Его руки дрожали, как у воина перед первым боем, но сердце уже сделало выбор. Губы едва шевельнулись, и голос, хриплый от долгого молчания, вырвался в темноту:

— Да.

«Что я наделал?» — мелькнула мысль, но за ней тут же последовала другая, сладкая, как яд: «Наконец-то... наконец-то мое».

Тень вздрогнула от восторга, разрослась по стенам, заполнила зал, и тихий смех Заркуна наполнил покои.

Смех стих так же внезапно, как возник. Холод тени отступил, и на его место пришла вязкая усталость. Тяжесть век сомкнула глаза Хротгара, тело налилось свинцом. Король еще пытался удержаться, но сон, темный и глубокий, как бездонная пещера, затянул его в свои объятия.

В последний миг он успел услышать шепот, ласковый и хищный одновременно:

— Спи, мой король. Завтра начнется твое возрождение.

И Хротгар погрузился в сон без сновидений — слишком тяжелый, чтобы увидеть что-либо, слишком глубокий, чтобы проснуться прежним.


***

Утро в Гримсхольме было холодным и вязким, как недопитое вино. Туман стекал с гор в узкие улицы, обволакивал крыши и башни, скрывал силуэты людей, превращая их в бледные тени. Трубы кузниц дымили, молоты стучали, но даже привычный звон звучал приглушенно, будто сам город слушал и ждал.

Хротгар проснулся разбитым. Слово, сорвавшееся ночью с его губ, еще стояло в груди тяжелым камнем. Он пытался убедить себя, что это был сон, наваждение, но сердце знало: решение принято, пути назад нет.

И тогда он явился.

В зале совета, где пахло холодным камнем и копотью факелов, стоял человек. Никто не видел, как он вошел: ворота были закрыты, стража клялась, что чужаков не пропускала, а слуги говорили, что двери не открывались. Он словно вышел из самого тумана и осел здесь, будто всегда был частью замка.

Высокий, в тяжелом плаще из темного сукна, с лицом, теряющимся в глубине капюшона, он излучал спокойствие, от которого веяло властью. Голос его был низким, мягким, но в этой мягкости чувствовалась сила, отчего хотелось склонить голову и сдаться без боя.

— Эйвар, — назвался он.

Имя прозвучало знакомо, как эхо ночного шепота, и Хротгар понял: это тот, кому он сказал «да».

В руках странник держал дары: свертки редких специй, пахнущих дымом и горькой смолой, и клинок, чье лезвие поглощало свет. Факелы колыхнулись, словно сами потянулись к этому оружию, а затем погасли на миг, оставив зал в тревожном полумраке.

Хротгар встретился с его взглядом и увидел в тени капюшона два желтых огня — глаза как у зверя, который смотрит на добычу. В груди кольнуло, и он понял: сделка заключена.

«Это он... воплощение той тени, — подумал король, пальцы невольно сжались в кулаки. — Заркун во плоти. И я.. я позвал его сам».

— Ты сделал выбор, мой король, — будто прочитав его мысли, произнес Эйвар, и в его словах скользнула нежность, как в ночном видении: сладкая, манящая, обещающая все, что было отнято. — Теперь мир изменится... для тебя, как ты и мечтал в своих снах. Да, весь мир склонится перед твоей силой. Но это лишь начало, Хротгар. Путь открыт, и я поведу тебя по нему.

Факелы вспыхнули ярче, осветив зал золотистым пламенем, и тени на стенах протянулись к дубовому трону, дрогнули в поклоне — или в объятии? Хротгар крепче сжал подлокотники, вырезанные в виде орлов, и в этот миг ему почудилось: тени не просто танцуют — они касаются не только его, но и фигур за спиной. Торвальд, его холодный, рассудительный сын, стоял в дверях зала, сжимая свиток с картами; Эймунд, младший, с мечом на поясе, замер поодаль, хмурясь от странного холода.

Тень скользнула по ним, невидимая, но ощутимая, и Хротгар ясно понял: теперь и их судьбы связаны с этим «да». Даже если они не знают, их жизни уже принадлежат сделке, вплетены в паутину зависти, которая теперь опутывает весь Эрденвальд.

Эйвар улыбнулся — или это была усмешка в тени капюшона? — и протянул клинок. Лезвие блеснуло, отразив пламя, и в нем Хротгар увидел не свое лицо, а видение: Всеволод на коленях, корона в пыли, а позади — знамена с орлом Эрденвальда над Вальдхеймом.

— Возьми, — прошептал Эйвар, голос его стал еще ниже и тише. — Пусть этот клинок станет красным от крови твоих врагов — и путь назад закроется навсегда. Ты готов, мой верный?

Хротгар кивнул, пальцы потянулись к рукояти. Клинок лег в ладонь холодным, но жгучим — как обещание мести. В этот миг он почувствовал, как нечто ледяное и одновременно пылающее пробежало от руки Эйвара по его коже, впиваясь в плоть. В глазах потемнело, он сжал рукоять крепче, пытаясь устоять на ногах. Ощущение было таким, будто сама сущность Эйвара вливалась в него, оставляя неизгладимый отпечаток.

— Я готов, — выдохнул Хротгар, и голос его звучал уже иначе — глубже, жестче, словно принадлежал не ему.

Эйвар едва заметно склонил голову, в его взгляде мелькнуло удовлетворение.

— Тогда пусть начнется твой путь.

***

К концу недели армия Эрденвальда пересекла границу Альгарда. Войско растянулось по долинам, каждый шаг отдавался в земле тяжелым гулом, в воздухе стоял запах пота, дыма и конской шерсти. Тысячи голосов сливались в глухой ропот, барабаны задавали ритм, и вся эта масса двигалась вперед как единое целое.

Впереди — Хротгар. Доспех отражал бледный рассвет, плащ рвался в порывах ветра. Его лицо было жестким, но глаза выдавали перемену: в них пылал чужой огонь, ненасытный и страшный. Клинок, подаренный Эйваром, висел у короля на поясе, ненасытный и жаждущий крови.

По правую руку держался Торвальд, старший сын. Его кольчуга тускло поблескивала под небом, лицо оставалось неподвижным, холодным. Взгляд пронзал горизонт, а в руках он нес знамя Эрденвальда — черного орла на зеленом поле. В его хватке оно не трепетало, а реяло ровно, обещая смерть каждому, кто осмелится встать на пути.

Слева верхом двигался Эймунд, его лицо пылало: глаза горели нетерпением, рука то и дело касалась рукояти меча. Доспехи еще сияли новизной, без следов битв. Эймунд бросал взгляды на отца — в них жила преданность, но и осторожная тень сомнения. Хротгар изменился: плечи стали тяжелее, взгляд потемнел, дыхание холодело. В его глазах не просто гнев — в них пылал черный огонь, чуждый и страшный.

Лошади фыркали и косились, словно чуяли невидимого спутника, идущего рядом с войском. Воины же смотрели только вперед: для них существовали лишь звук барабанов, звон стали и силуэт их короля, сияющего во главе колонны.

Из долины донесся собачий лай, потом звон колокола у колодца — первые звуки тревоги. Женщины у амбаров подняли головы, дети бросили игры. На горизонте колыхалось море копий, зеленые и черные знамена качались на ветру. Так армия Эрденвальда подошла к приграничным поселениям, и вместе с ней пришла ночь, в которой не было места жалости.

***

Они ударили по двум деревням — Осенним Холмам и Каменному Ручью, расположенным у реки, воды которой текли между королевствами, разделяя их, как тонкая нить. Деревни были малы: дома из дерева и соломы теснились вокруг колодцев, амбары с зерном стояли у окраин, а сады, где цвели яблони, шумели листвой на ветру.

Вечер окрасил облака в багровый, словно предчувствуя кровь. Воины Эрденвальда ворвались в Осенние Холмы, как ураган, сметающий все на своем пути, факелы летели на крыши, и пламя взметнулось вверх, пожирая солому, будто голодный зверь. Огонь трещал, выбрасывая искры в небо, дым поднимался черными столбами, закрывая солнце, как саван.

Мужчины хватали топоры и вилы, их руки дрожали, но глаза горели — они вставали перед дверями, защищая свои семьи, но сталь Хротгара была быстрее, безжалостнее. Копья вонзались в груди, мечи рубили руки, кровь текла по земле, смешиваясь с грязью. Тела падали, как срубленные деревья, стоны людей тонули в реве воинов. Женщина с ребенком на руках бежала к лесу, ее длинные волосы развевались, платье цеплялось за кусты. Ее крик разорвал воздух, как нож — тишину, но стрела вонзилась в спину, пробив легкое, и она рухнула на колени, прижимая сына к груди, и его глаза остекленели от ужаса, глядя на мать, чья жизнь угасала. Старик у колодца поднял палку, его голос дрожал, моля о пощаде, но копье пронзило его грудь, кровь хлынула изо рта, и он упал, его тело сползло в грязь, а вода в ведре, что он нес, окрасилась красным, как вино.

В Каменном Ручье резня была еще страшнее. Воины Хротгара ворвались с криками, звучащими, как вой волков, их мечи рубили без разбора и старых, и малых. Амбар подожгли — факелы полетели в сухое зерно, и пламя взревело, как зверь, выпущенный из клетки, черный дым поднимался к небу зловещим столпом, дым от горящих деревень закрывал звезды. Молодой парень, чьи руки были сильны от труда в поле, бросился на воина с ножом, его лицо пылало яростью, но копье вспороло ему живот, как нож вспарывает рыбу, и он упал, хрипя, его кровь залила камни у ручья, который теперь тек красным потоком. Девочка в ужасе убегала к воде, ее босые ноги скользили по мокрой траве, но споткнулись о корень, и топор опустился на ее спину, разрубив пополам — ее крик оборвался, тело рухнуло в реку. Вода потемнела, понесла кровь вниз по течению. Мужчина с вилами бросился на всадника, но копыта лошади размозжили ему череп, его мозг смешался с грязью, а крик жены, которая видела это, оборвался, когда меч вонзился в ее шею. Дома горели, их деревянные стены трещали, а дым душил тех, кто еще дышал, их кашель тонул в реве огня.

Так завершилось первое столкновение: Осенние Холмы и Каменный Ручей исчезли в огне и перестали существовать.

Хротгар и его сыновья наблюдали за всем происходящим с вершины холма. Король глядел сурово, будто высекал в памяти картину разрушения. Его лицо не тронуло сострадание. Торвальд разделял его молчание — твердый и холодный, но младший, Эймунд, не выдержал. Его губы дрожали, он сжимал кулаки, будто хотел броситься вниз и остановить бойню, но знал — поздно. В его сердце впервые поселился страх не врагов, а того, к чему ведет их отец.

А армия не знала сомнений. Она шла дальше, и гром ее шагов перекрывал эхо погибших деревень.

Заркун смотрел на это из теней, его крылья трепетали от восторга, желтые глаза горели, как факелы в ночи. Он стоял на краю леса, его тень сливалась с дымом, поднимающимся над уничтоженными деревнями, и улыбка, тонкая и злая, исказила губы.

Это был лишь первый шаг — резня в Осенних Холмах и Каменном Ручье должна была стать искрой, которая уничтожит Альгард. Темные боги ждали этого — их план из зала теней двигался вперед, и Заркун знал: зависть Хротгара — это меч, который пронзит сердце Альгарда, откроет путь к Ловцу Душ и Арту, чья сила ждала своего часа, и даст темным богам их победу.

На второй день, бредя в поисках столовой (он так и не нашел ни одной), он увидел Это. У ларька с кофе молодой человек в дорогой, но вызывающе мешковатой одежде выхватил из рук девушки маленький плоский кошелек и бросился бежать. Девушка вскрикнула. В глазах Леонида Петровича потемнело. В его мире вор – это позор, гниль, которую нужно выжигать каленым железом. Бездумно, повинуясь порыву, он шагнул навстречу бегущему и крикнул, голосом мастера цеха, привыкшим перекрывать гул станков:

— Держи вора!

И тут случилось нечто. Его взгляд встретился с взглядом вора. И не только с его. Десятки прохожих, торопливых и равнодушных мгновение назад, замерли и повернули головы. Их глаза стали остекленевшими, пустыми, как экраны неработающих телевизоров. В них отражались только зрачки Леонида Петровича, расширенные от гнева и непонятной, пульсирующей силы.

«Взять его», — не сказал, а *подумал* Леонид.

Толпа двинулась, молчаливо и страшно синхронно, как один организм. Пять пар рук схватили вора, повалили его на плитку. Кошелек выпал. Леонид подошел, поднял его, вернул плачущей девушке. Толпа не расходилась. Смотрела на него. Ждала.

— Вор должен быть наказан, — сказал Леонид Петрович, и слова прозвучали как приговор. Он не знал законов этого будущего. Но он знал Закон. Справедливости. Народной воли.

«Ведем его. Туда, на площадь», — пронеслось в его голове.

Толпа, ведя заскорузлого, бормочущего что-то про «права» и «полицию» молодого человека, послушно потянулась за Леонидом. К ним по дороге присоединялись другие прохожие. Их глаза, встретившись с взглядом Леонида, тускнели, и они вливались в молчаливую процессию. Скоро их было уже человек двести.

На широкой площади, где когда-то в его времени стоял памятник Ленину (теперь здесь была абстрактная металлическая завитушка), Леонид Петрович обернулся. Он видел море лиц. Равнодушных, зевающих, испуганных — до того, как их коснулся его взгляд. Теперь все они были едины. Единой волей, которой была *его* воля.

«Народный суд, — мысленно провозгласил он. — Слово имеет потерпевшая».

Девушка, все еще в шоке, начала что-то лепетать про телефон и банковскую карту. Леонид не понял половины слов. Потом выступили «свидетели» — люди, которых он мысленно указал. Их речи были бессвязны, но общий смысл был ясен: виновен.

— По законам Советской власти и народной совести, — голос Леонида гремел, эхом отражаясь от стеклянных фасадов, — за воровство, за позор, чинимый честным труженикам, высшая мера. Через повешение.

В его мире это звучало бы дико. Но здесь, сейчас, в этом гипнотическом поле его воли, это прозвучало как единственно возможный вердикт. Никто не возмутился. Никто не полез в свой «смартфон» звонить куда-то. Толпа замерла.

«Найти балку. Веревку. Исполнить приговор».

Люди разошлись, двигаясь с жуткой, эффективной целесообразностью. Через десять минут они нашли служебную дверь, ведущую в недостроенный техэтаж с открытыми металлическими балками. Нашли шнур для штор. Молча, с каменными лицами, они соорудили петлю.

Леонид Петрович смотрел, как его воля материализуется. Сердце колотилось не от ужаса, а от странного, опьяняющего чувства власти. Вот она, настоящая, народная расправа над негодяем! Без бюрократов в мантиях, без адвокатов-словоблудов. Прямо и честно.

Когда петля была готова, а виновник, уже ослабевший от страха, стоял под балкой, Леонид встретился с ним взглядом в последний раз.

— Приговор приводится в исполнение.

Он кивнул. Трое мужчин дёрнули за другой конец шнура. Тело взметнулось вверх, дернулось несколько раз и замерло, безвольно раскачиваясь на фоне неона и стекла.

И тут сила отпустила. Как будто выключили рубильник. Леонид Петрович моргнул. В глазах у сотен людей на площади проступил ужас, непонимание, паника. Они оглядывались, смотрели на друг друга, на безжизненное тело, на этого седого странного человека в устаревшем костюме.

— Что… что происходит? — закричала какая-то женщина. — Кто он? Что мы наделали?!

Начался хаос. Крики. Звонки в полицию. Люди тыкали пальцами в свои устройства, снимая все вокруг.

Леонид Петрович отступил в тень. Он чувствовал опустошение и легкую тошноту. Но где-то глубоко внутри теплилось удовлетворение. Порядок был восстановлен. Вор наказан. *Народным судом*. Правда, народ теперь смотрел на него не с покорностью, а с животным ужасом.

Он ушел с площади, растворившись в боковой улочке. Теперь он знал. Он не просто попал в будущее. Он попал в будущее, где был… судьей. Исполнителем. Линчем.

Он посмотрел на свое отражение в витрине темного магазина. Измученное, но твердое лицо человека 1960 года. И глаза. Глаза, в которых теперь жила тихая, неуместная в этом мягком мире, железная решимость.

«Здесь много непорядка, — подумал он, глядя на мелькающие рекламы кредитов, полуодетых девиц и новости о коррупционных скандалах. — Много воров. Больших и малых. Но теперь есть я».

Он поправил галстук, доставшийся ему из честного, пусть и бедного, прошлого, и шагнул вглубь нового, странного мира, полного порока. Мира, который так отчаянно нуждался в его старом, беспощадном правосудии.

В подвале была кромешная тьма. Я хоть и заметил что в последние сутки стал лучше видеть в темноте, но даже с учетом этого, я едва ли мог что-то разглядеть. Я был не один.

Было еще несколько людей, и никто не понимал что происходит. Некоторые были связаны. Кто-то безуспешно пытался на ощупь найти выключатель, кто-то долбил в найденную дверь и кричал что бы нас выпустили.

У нас забрали все вещи. Учитывая где мы и как тут оказались, это ожидаемо, но отсутствие привычного набора вещей в карманах вызывает не приятное чувство. Я словно голый.

Сначала потасовка в баре, потом то странное самочувствие. Я сначала думал что это побочка от лекарств, которыми меня напичкали медики, но похоже я ошибался. И мне не давало покоя в тот момент, так это почему мне сорвало крышу, когда я снова увидел того парня. Это не свойственно для меня. И та фраза, от типа который меня вырубил -"Крыса всегда возвращается на любимую помойку". Он явно меня ждал. В прочем, учитывая что было дальше, то не удивительно.

Размышляя о произошедшем, мне не нравилась суета которая происходит. Подвал, темно, сыро, воняет, все галдят, кто-то шуршит одеждой, это прям вообще бесит, а терять самообладание в этой ситуации точно не стоит.

Я понимал что, паника вокруг, скорее создаст всем проблем, и я могу попасть под раздачу. Я попытался переключить внимание присутствующих. Предложил познакомится.

Начал строится неуверенный диалог, кто-то начал задавать вопросы, но кто-то продолжал суетится, как вдруг открылась дверь. В нее зашел мужчина с пистолетом и выстрелил в потолок, судя по звуку осыпавшейся штукатурки.

Звук выстрела был неожиданностью, я почувствовал прилив адреналина. Хотя это был не адреналин, а выученная реакция. Я скорее ожидал выброс адреналина, мобилизацию ресурсов организма, но на деле сердце билось спокойно, скорее я просто немного напрягся и сконцентрировал свое внимание на источнике.

Многие в таких ситуациях думают о близких, или просто причитают на судьбу. Я не думал ни о сыне, ни о доме, ни о работе. Я тут. Здесь и сейчас. Я не задумывался ни о чем лишнем. Эти мысли меня настигнут скорее всего потом, а пока, все мое прошлое в забвении, оно сейчас не важно.

Зашедший крикнул что бы все легли и не дергались. Голос знакомый. Похоже именно он меня вырубил. К счастью все легли. Как все притихли, в подвал зашло нечто.

Его глаза святились красным. У него был хриплый и старый голос. Нет, он не звучал как старик, но было ощущение от старого голоса. Это как сравнить цифровой звук, со звуком с пленки. Манера речи у него была как у какого-нибудь крестного отца мафии из старых фильмов.

Честно сказать его глаза меня словно парализовали, и я смутно помню о чем он говорил. Это было странное чувство, словно ты находишься на ковре у самого главного начальства, которое может уволить тебя. Не то, что бы этого не мог сделать кто-то еще, а то что, вот прям окончательно и безапелляционно, просто потому что у него пятка зачесалась. И ты знаешь что если вести себя правильно, ничего не будет, но все равно не уютно. Вот такое чувство, только во много раз сильнее.

Я хотел приподнять голову и попытаться получше его разглядеть, но это чувство оцепенения меня не покидало, да и был риск словить пулю. Когда он ушел, зашли еще двое и нам разрешили подняться.

Интеллигентного вида парень в очках, с усами, в черной рубахе и низкорослая расфуфыренная девушка, на звонких как ее голос каблуках. Мне не понравилось их поведение, они вели себя надменно и грубо, но по крайней мере они прояснили что к чему. Нас обратили в вампиров. После того, что я испытывал когда избивал того мудака в подворотне, меня это не удивило.

Нам разрешили задать вопросы, я не хотел сильно отсвечивать учитывая как они себя вели. Мы сейчас для них почти что мусор, но несколько раз я все же задал некоторые вопросы. А то мало ли, вдруг пустят в расход как самого бестолкового. Да и их реакция на наши вопросы, и сами ответы, дали хоть и очень слабое, но все же какое-то представление о них самих. А расклад оказался примерно следующим:

Есть древнее сообщество вампиров, их мало и они скрываются, наращивают власть. Они крайне редко пополняют свои ряды, но появилась крыса, которая нарушает правила, и обращает новых вампиров.

Кто и для чего обращает новеньких не ясно, и похоже выяснить это и будет наша задача. Нам предстоит научится быть вампирами. Правильно выбирать жертв, контролировать себя, что бы не выпивать кого-то полностью. И оказывается, некоторые возможно и не смогут питаться. Это беспокоит. Нас распределили на группы за этими тремя. Я попал под начало коротышки.

Шумная, показушная, агрессивная. Не люблю таких. Я бы предпочел попасть к тому который был в очках, он мне показался более рассудительным. Но что есть, то есть. Коротышка выглядит пробивной, и если все сложится, то это не плохой вариант. По крайней мере я не попал в группу к тому гоблину.

Посмотрим что будет дальше...

Продолжение следует...

Впервые за долго время, я не выслушивал кого-то. Наоборот, выслушивали меня. Мне хотелось выговорится, на удивление, много кому этот комик не нравится. Откуда правда тогда у него столько бабла и просмотров, мне не понятно.

Спустя пару бокалов пива и выговорившись, я уже собирался уходить, но как это часто и бывает в барах началась потасовка. Слова за слово. Замах. Удар. Женский крик. Не люблю я такое, и обычно стараюсь не встревать, но то ли пиво под усталостью меня развезло сильнее обычного, то ли накопившийся стресс потребовал сублимации, я ввязался.

Не успел я толком ничего сделать кроме как непосредственно встрять, меня не удачно толкнули. Разлитое пиво на и без того скользком кафеле, предательски забрали всякое сцепление, и я не хило приложился головой.

Рефлекторно я хотел подскочить, но тело стало ватным. Судорога. Тяжело дышать. Всё плывёт. Темно.

Очнулся я в карете скорой помощи, когда уже стемнело. Задняя дверь открыта. В машине и поблизости никого нет. На удивление я отлично себя чувствую. Аккуратно выглянув из машины, я увидел что нахожусь в сотне метрах от бара. Странно, как-то далековато.

В баре полиция, похоже кого-то опрашивают, и врачи там же, кого-то откачивают.

Я быстренько похлопал по карманам, всё на месте. На часах 4 часа утра. Связываться с полицией из-за пьяной драки не хотелось вообще, тем более у меня нет прописки даже временной. Надо валить.

Не знаю что мне вкололи, но руки и ноги были лёгкими, я пробежался до дома, на удивление легко. Обычно я запыхиваюсь от быстрого шага, а тут... И не болит ничего. Всегда бы так.

Когда я добрался до дома, в сон не клонило, есть тоже не хотелось. Словно я еще пьян. Видосики в интернете не плохой способ отвлечься. Я включил телек и лёг на кровать. Но спустя час вся бодрость испарилась и я просто вырубился.

Проснулся я от резкой боли на ноге, словно к ней приложили раскалённую кочергу. Я мгновенно одёрнул ногу и соскочил. Я не понял что это было, но похмелье похоже было очень сильное, солнечные свет больно бил в глаза, отражаясь от светлых поверхностей.

Меня немного мутило, и я побрёл в ванну, не включая свет. Я заполз в ванну целиком, как в кровать. На ощупь, мне показалось что на ноге волдырь как от ожога, но в ванной было так приятно темно, что я мгновенно уснул, ведь усталость никуда не делась.

Проснулся я перед закатом. Я выглянул из ванной, свет уже не бил в окна. На телефоне несколько пропущенных от Лены. Я перезвонил. Оказывается Лена без предупреждения прилетает в город, и предлагает встретится, что бы поболтать и выпить. Это в её духе. Спонтанная и стихийная как всегда.

Но как-то это не вовремя. Последняя ночь была странной, надо бы разобраться. Может у меня сотрясение или еще что. Но ей нужно где-то переконтавться до конца недели.

Я всё еще странно себя чувствовал, и выползать на улицу днём совсем не хотелось. Я соврал что есть сверхурочная работа допоздна, и мы договорились что я оставлю ключи в баре у знакомого бармена, она их у него заберёт, а я подскочу как освобожусь.

Никита вчера не работал, он был рад меня видеть, и спросил что вчера было. Ему передали коллеги, при пересменке, что вчера кто-то помер в драке, что менты приезжали. Я не стал вдаваться в подробности. Соврал что ушёл как раз когда ещё всё начиналось.

Я оставил Никите ключи, предупредил про Лену и отправился на выход, как вдруг почуял знакомый аромат, дешёвого одеколона с ментолом, который чувствовал вчера. Свежий. Странно что прям такой чёткий шлейф, можно даже понять направление откуда запах.

Я пошёл по запаху. Было ощущение что я как Ракфор из мультика, лечу на запах сыра. Пройдясь по улице, запах завёл меня вод дворы. Там стояла заниженная девятка а в открытой водительской двери тот самый вчерашний Рембо.

Меня переполнила какая-то ярость. Это пугает. Это не похоже на меня, но что-то внутри подтолкнуло отдаться этому порыву. И тут крышу сорвало. Я подошёл к нему, что бы выдать пару ударов в лицо. Положил руку на плечо, и резко выдернул из машины, он успел только что-то вскрикнуть, как удары посыпались один за другим.

Впервые мои удары били так чётко поставлены, эффект впечатляющий. Разбитый нос, губы. Передние зубы в хлам. И запах. Запах железа.

Никогда раньше я не обращал на него внимания, такой сладкий, манящий, уже буквально чувствовался на кончике языка. Кровь что покрывала мой кулак заворожила меня. В ушах громко застучало. Зубы начало ломить. Избитый мужик, что-то стонал или кричал, из-за шума в ушах было не разобрать.

Я почувствовал жажду. Словно сушняк, только... не в глотке, а... словно на дёснах. Клыки по ощущениям стали больше. Это... глупо, но.. его шея. Так хочется в неё вгрызться. Я уже собирался это сделать.

Как вдруг я почувствовал отрезвляющий удар в затылок. Я снова повалился не способный встать. Лишь глазами в которых всё плыло, удалось разглядеть какого-то высокого мужика в спортивках.

-- Крыса всегда возвращается на любимую помойку. Сказал он.

Мне на голову надели пакет а руки связали за спиной. Меня затолкали в машину. Не знаю долго ли я так провалялся в машине. Мы то куда-то ехали, то долго стояли. Кажется я несколько раз вырубался. Сил не было даже что бы попытаться что-то сказать или спросить.

Скрип тормозов. Меня вытаскивают из машины и куда-то ведут. Сильная вонь перемешавшаяся со свежим воздухом привила меня в чувство. Мне освободили руки, и сняли с головы пакет.

Я успел увидеть только крутую лестницу в кирпичный подвал, перед тем как меня пинком закинули внутрь и закрыли металлическую дверь.

Телефона нет, паспорта нет. Ничего нет.

Эпиграф

Пошли в пизду мои мечты

У нас последние понты

Я тоже видел красоту

Но где не помню не пойму

Да шли в пизду мои мечты

Глеб Самойлов - Последний понт