— Вот, видишь? — Илларион опустился на колени у куста с резными, ярко-зелёными листьями. — Это иссоп. Сорви немного — им можно полоскать раны или снимать жар. Горчит, но целебность его велика.

Диана присела рядом, аккуратно срезая стебли.

— Я видела такие только в гербарии при замке, — сказала она. — Жрецы тоже собирали травы, но всё казалось загадочным, почти волшебным.

— Лес открывает секреты тому, кто слушает, — улыбнулся Илларион, потирая трость задумчивым жестом. — Каждый лист шепчет, если уметь слышать. А вот полынь — не трогай голыми руками. Горькая, но спасает от яда.

Они шли дальше, собирая то пучок мяты, то горсть корней. Илларион показывал, как срезать корень, чтобы не погубить растение, а лишь взять часть его мощи. Диана задавала вопросы, порой сбивчивые, но искренние:

— Как ты научился этому? Кто тебя учил?

Старик перебрал в пальцах тонкий стебель, задумавшись.

— Мой отец был травником, и его отец — тоже. Но главное — не учение, а наблюдение. Иногда я просто сижу в роще, слушаю шорох трав, голоса птиц… Не кажется ли тебе, что всё живое знает больше нас?

Диана кивнула, глядя на него снизу вверх.

— Наверное. В замке всё было шумно — слуги, кони, разговоры. Я всегда мечтала о тишине. Только отец иногда брал меня в сад и учил… терпению.

Илларион посмотрел на неё с мягкой теплотой.

— Глаза твои полны тревоги, а душа — упрямства, дитя. Не всякая боль проходит быстро, но её можно обратить в силу. Хочешь — расскажи, что гнетёт тебя. Порой слова сами становятся лекарством.

Диана замялась, сжимая стебли так, что сок выступил на пальцах. Её взгляд метался по мху, словно она искала в нём слова.

— Я не знаю, с чего начать… Меня зовут Диана, я дочь короля Альтгарда. Жила в Вальдхейме, пока… пока всё не рухнуло. Мама умерла, когда мне было шесть, я почти не помню её. Отец ушёл на север, в Моргенхейм, и я должна найти его. Дома больше нет, храм сожжён, многие погибли… В Кривом логе на меня напали, но Святослав спас меня… — её голос дрогнул, — а потом его убили наёмники у реки. Я думала, что осталась одна, что не справлюсь… Но вы спасли меня, вылечили Ворона, и в душе словно зажёгся свет — не солнечный, а человеческий.

Илларион слушал молча, лишь кивал, подбадривая её продолжать.

— Они охотятся за мной. Совикус… его наёмники. Иногда кажется, что тьма победила, что это конец… Но потом я вижу вас, и становится легче. Не знаю, почему я вам доверяю, почему всё это рассказываю…

Илларион мягко улыбнулся.

— Иногда стоит довериться без причины — душа сама ищет, кому открыться, когда ночь слишком длинна. Слушай, ты сильнее, чем думаешь. Не каждый, кто упал, остаётся на земле. Падение — лишь начало нового пути.

Диана опустила голову, её плечи дрожали, но в груди теплилась забытая уверенность.

— А вы… вы всегда здесь жили? Вас никто не трогает? — спросила она осторожно.

— Я старик, мне мало что нужно, — подмигнул Илларион. — Вижу людей, что идут за помощью, а те, кто приходит с мечом, редко возвращаются. Но это, как видишь, другая история.

Они ещё собирали травы, и Диана замечала, как Илларион порой оглядывается вглубь леса, словно ждёт кого-то. Наконец, он собрал свои мешочки и выпрямился.

— Мне нужно вернуться раньше. Сегодня придут люди — кто-то тяжело болен. Останься, закончи сбор. Возвращайся к вечеру.

— Вы справитесь? — Диана не знала, почему тревожится, но в её глазах мелькнуло что-то детское, доверчивое.

— Я многое повидал, дитя. Не бойся. Лес хранит тех, кто не вредит ему. А если что — зови Ворона, он умнее многих, — подмигнул Илларион, намекая на её чёрного коня.

Он исчез меж стволов, оставив Диану в лесной тишине, где шёпот ветра мешался с ароматом мяты и иссопа. Она посмотрела ему вслед, вздохнула и вернулась к травам. Впервые за долгие месяцы в её сердце теплилась надежда — неясная, но живая, словно искра, готовая разгореться.

***

Сырой осенний ветер резал лицо, забираясь под рваную сутану Андрея, пока телега, на которой лежал измождённый Святослав, скрипела по ухабистой дороге. Колёса то и дело вязли в глинистой колее, но Андрей не ускорял шаг — каждый шаг отдавался болью в натруженных мышцах, а сердце сдавливала тяжёлая тоска. Он то и дело оглядывался на Святослава: лицо воина, серое и покрытое испариной, казалось уже не живым, а раны источали гной — сладковатый, тошнотворный запах не оставлял сомнений: смерть была близко.

— Где ты, Люминор? — шептал Андрей, не слыша отклика в душе. — Где свет твой, когда тьма давит со всех сторон? Я молюсь тебе, но слышу лишь ветер и воронье карканье…

Он стиснул деревянный символ на шее, но тёплое сияние, некогда наполнявшее его в минуты молитвы, угасло. Молитва сорвалась с губ, став бессвязным ропотом:

— Неужели ты покинул нас? Или тебя и не было? Может, всё это — сказка для детей, боящихся тьмы?

Тень сомнения заползла в глубины души. Андрей вспомнил храм Люминора в Вальдхейме, залитый кровью, и лица мёртвых жрецов. Вспомнил свою беспомощность в Моргенхейме, страх перед мраком и отчаяние, когда каждый шаг казался напрасным. “Может, я зря ищу свет там, где давно нет искры? Может, боги, если они есть, смеются над нами?”

Сквозь пелену мыслей он едва заметил, как дорога вывела к морю — к берегу, где жалась к обрыву ветхая рыбацкая деревушка. Низкие дома, покрытые тиной и ракушками, теснились меж скал, их забитые досками окна слепо смотрели на тёмные валы, что с грохотом разбивались о камни. Сольвейг — последнее пристанище на краю земли.

Святослав вдруг застонал, его губы дрогнули, а ладонь стиснула край телеги. Лихорадка пожирала его — пот катился по щекам, веки дрожали, дыхание стало рваным.

Андрей бросился к ближайшему дому, где на крыльце сидела старуха, закутанная в платок так, что виднелись лишь острые глаза.

— Где здесь лекарь? Святослав… он умирает… — голос Андрея сорвался, став хриплым.

Старуха посмотрела на телегу, её глаза блеснули из-под платка, и, помолчав, она махнула костлявой рукой вдоль берега:

— На краю, у обрыва. Там Илларион. Ступай, не мешкай.

Поблагодарив, Андрей погнал телегу вперёд. Ветер крепчал, неся с моря запах соли, а телега подкатывалась к одинокому дому, чьи тёмные доски блестели от сырости, а окна смотрели в сторону шторма.

Телега остановилась у покосившегося дома на краю деревни, где над обрывом звучали лишь шум прибоя и крики чаек. Андрей с трудом помог Святославу сползти с телеги, поддерживая его под плечи — руки воина были холодны, как осенняя вода. Илларион стоял на пороге, словно ждал их: высокий, с прямой спиной, его лицо тонуло в полумраке, будто в нём воплотилась тень моря.

— Несите его сюда, — негромко велел он. Голос его, глубокий, как речное течение, и спокойный, как древний лес, заставил Андрея подчиниться без раздумий.

Внутри пахло сушёными травами, смолой и чем-то горьковато-сладким, как мёд и полынь. Илларион ловко расстелил холщовую ткань, уложил Святослава на низкую кровать и начал осматривать раны. Его пальцы двигались уверенно, но с необычайной осторожностью, словно он касался чего-то священного.

Андрей стоял у стены, прижимая к груди символ Люминора. Сердце колотилось, как загнанная птица. Он смотрел на старца, чувствуя нечто неуловимое, но властное. “Что ты за человек? — думал он, не в силах отвести взгляд. — Или не человек вовсе?”

Илларион вымыл руки в бадье у очага, растёр в ступке густую кашицу и приложил её к ране на боку Святослава. Затем, медленно и почти церемониально, возложил ладони на грудь и лоб больного, наклонившись так близко, что их дыхания смешались.

В тот миг Андрей ощутил, как воздух потеплел. Не от огня, не от свечи — словно в нём разлилось мягкое золотистое сияние, утешающее, как тепло материнской руки в детстве. Тревога сжала сердце: “Не магия ли это? Не колдовство?” Но свет был иным — не леденящий мрак Моргенхейма, а нечто, что вело через боль и сомнения.

— Люминор… — едва слышно выдохнул Андрей. — Это Ты? Или через этого старца действует неведомая сила? Почему я чувствую… покой?

Прежние молитвы, вдруг показавшиеся чужими, зашумели в голове. “Я столько раз взывал к тебе, Люминор, и не получал ответа. А здесь, на краю мира, в доме этого странного старика, я впервые за многие дни ощущаю свет. Чудо это или ловушка?”

Страх сжал сердце: “Что если я привёл Святослава на смерть? Что если ошибся?” Но Илларион, не оборачиваясь, тихо проговорил:

— Всё будет хорошо, священник. Здесь нет зла.

Голос его, глубокий и мягкий, нёс такую силу убеждения, что Андрей поверил: тьмы здесь нет.

Святослав метался в горячечном забытьи, его лицо искажалось, глаза дёргались под веками. Андрей сжал его руку и услышал хриплый шёпот:

— Прости… Оля… сынок… нет!..

Ему виделось: родная изба полыхает, над ним занесён топор, а на полу — жена, изуродованная, мёртвая. Рядом — ребёнок, с большими испуганными глазами. Святослав, как во сне, не может их защитить, его руки в крови, он сам разит их во мраке. Вокруг всё кричит, всё горит. Он пытается закричать, но из горла рвётся лишь глухой вой, а отчаяние разрывает грудь.

Андрей, в отчаянии сжимая его ладонь, шептал:

— Ты не виноват, брат. Ты жив, ты здесь…

Но слова тонули в кошмаре. Илларион чуть сильнее надавил ладонями на грудь раненого, и слабое сияние пролилось по телу Святослава. Лоб его перестал блестеть от пота, дыхание выровнялось, черты лица разгладились. Крик стих, оставив лишь тихий стон, словно эхо боли.

— Пусть спит, — сказал Илларион, подняв глаза на Андрея. — Он пережил больше, чем способен вынести даже сильнейший. Ему нужен покой — и немного света.

Андрей молча кивнул. Впервые за долгое время он ощутил трепет: в Илларионе, в его руках и голосе, теплилось нечто большее, чем простая жизнь. Но кому служит этот свет? Богам или чему-то ещё? Можно ли довериться ему? Андрей не знал, но впервые не хотел уходить в тьму одиночества.

Он остался у изголовья Святослава, держа его руку. В доме Иллариона царила тишина, наполненная дыханием моря, шёпотом трав и едва заметным сиянием — таким, какого не было в сердце Андрея со времён разрушенного храма.

***

Святослав метался на узкой постели, сбрасывая покрывало. Лицо его было мокрым от пота, губы беззвучно шевелились. Тяжёлая рука стискивала одеяло, словно рукоять меча: он был далеко, в самом сердце своего мрака.

…Ему снилось, будто он снова мальчик в родной избе — в окне льётся мягкий свет, за печью хлопочет жена, сын смеётся, бегая между столом и порогом. Запах свежего хлеба, тёплая тишина обнимают сердце. Но всё рушится: с треском врывается ночь, стены полыхают, гарь душит лёгкие. Тени с мечами вырастают в проёме, а где-то рядом плачет сын, зовёт: “Папа!”

Святослав рвётся к нему, но ноги не слушаются. В руке появляется меч, тяжёлый, окровавленный. Он опускает взгляд — рука в крови по локоть, с клинка капает на пол, и пол становится багровым морем. Жена смотрит с ужасом, неузнающая. Сын, укрывшись под столом, смотрит снизу вверх — в его глазах ужас перед отцом.

— Нет… не я… — шепчет Святослав, но голос тонет во мраке. Кто-то шипит в ухо, змеино и сладко:

— Всё напрасно. Твои битвы, всё, что ты защищал, — пепел. Ты не спас их. Ты — причина их смерти.

Голос растёт, обвивает, душит, заставляет поднимать меч снова и снова. Удар — и в нём нет чужой руки, только его. Сын вскрикивает, жена рыдает, а он не может остановиться, как бы ни кричал.

Всё тонет в кровавой мгле, слова клеймят сознание:

— Ты убийца. Ты предал их всех. Даже богов своих ты потерял…

Вдруг из мрака вспыхивает свет — не огонь, не сталь, а тёплое сияние, что прорезает тьму, как молния ночную тучу. Оно тащит его наружу, через туннель боли и вины. Святослав тянется к нему, с губ срывается крик.

Он просыпается, резко садится, хватая ртом воздух. Глаза широко раскрыты, на лице слёзы. Он дрожит, всматриваясь в темноту, где таятся кошмары.

Андрей бросается к нему, садится рядом, пытается обнять за плечи, но Святослав отстраняется, сжимая голову руками.

— Я убийца… — шепчет он, голос хриплый, изломанный. — Я всё потерял… жену… сына… дом… веру… Даже богов своих… ничего не осталось…

Андрей в отчаянии пытался найти слова что бы успокоить, но не смог найти  — боль Святослава слишком велика, а его собственная вера трещит по швам. Он лишь сжимает его руку, молча, надеясь, что этот жест прорвётся сквозь мрак, напомнит: он не один, и даже в самой глубокой ночи может загореться искра света.

Продолжение следует…

Трактирщик хмыкнул, зачерпнув кружкой пива, сделал глоток, потом руками ухватил кусок оленины, откусил и только после этого ответил: "Ну, Иван так Иван. Я, как ты уже и так знаешь, Харальд. На этот твой вопрос я, пожалуй, отвечу бесплатно. У себя на родине, откуда мне пришлось перебраться в эту глухомань, я входил в элиту людей, что имеют дело с оружием. Я был егерем, тем, кто следит за тем, чтобы на территорию наших ночных пустошей не шастал кто попало, браконьеров я ловил, проще говоря. И уж кого-кого, а меня твоя маскировка обмануть не могла. Слишком уж хороший у тебя доспех, да и оружие, уверен, ему под стать. Меня и других егерей учили в этом разбираться. Ну и кроме того, то, как ты двигаешься, то, как ты оцениваешь обстановку, всё это выдает в тебе охотника явно лучшего, чем те, кто имеет дело только с обычными зверьми. Ну а на то, что ты благородный, указывает то, что от тебя фонит сильной магией. Для тех, кого учат искать и находить её с самого детства, это очевидно. Учитывая, сколько стоит учиться мощной магии в любом из уголков нашего мира, вывод очевиден."

Сказать, что я был удивлён тому, что простой трактирщик так легко меня просчитал, — это не сказать ничего, хотя есть ощущение, что он не такой уж и простой, раз специально обратил моё внимание на свой статус егеря в прошлом. Следующий вопрос я задавать не планировал, однако он у меня вырвался сам собой. "Харальд, тебя явно здесь уважают, ты неплохо готовишь. Даже простая еда без свойств у тебя вполне неплоха. Так почему твой трактир, ну, не знаю, такой...?" — с этими словами я обвел рукой помещение вокруг.

Услышав мой вопрос, трактирщик аж поперхнулся вполне, кстати, неплохой олениной. Откашлявшись, трактирщик, бросив мне короткое "Жди", удалился на кухню, откуда в скором времени вернулся, принёс с собой небольшой графин настойки, из которого молча себе налил рюмку и, лишь опрокинув её в себя, заговорил вновь: "Знаешь, а пожалуй, я отвечу — за золото, естественно. Я, конечно, мог тебе сказать идти в жопу, потому что не твоё это дело, однако уговор есть уговор. Ответ на твой вопрос будет стоить пятьсот золотых монет, готов ли ты заплатить такую цену за свой интерес?" Учитывая, что я давно взял за привычку держать в инвентаре не меньше десяти тысяч золотых на оперативные небольшие расходы, деньги у меня были. Но вот готов ли я заплатить, пожалуй, вопрос. Так как если цена ответов будет расти в прогрессии, золота на действительно нужную информацию мне может не хватить. Но, решившись, я под заинтересованным и удивлённым взглядом трактирщика забрал его стопку, куда налил настойки, после чего, отодвинув тарелку и приборы, тоже руками взял отбивную, от которой оторвал зубами крупный кусок, облизнул пальцы, а после положил на стол мешочек с запрошенной суммой. Трактирщик молча спрятал золото, взамен извлек, из инвентаря еще одну рюмку, разлил настойку и произнес: "Ну давай еще по одной, Иван, и слушай." После чего бывший егерь, а ныне трактирщик и владелец "Кривоухого эльфа", рассказал историю, интересную, кстати сказать, историю. О том, как почти на другом конце людских земель он когда-то был действительно хорошим воином; у него были друзья, был отряд и неплохая в принципе жизнь. Да, он с пяти лет и до самого совершеннолетия усердно учился и тренировался, учился не только управляться с оружием, но и чуять магию, учился выживать и воевать. Потом еще пять лет в родном регионе Холодных, где ночные пустоши были местом запретным. Почему? Ну вот так решил местный правитель, а за ним следующий, а после него еще один — и так на протяжении сотен лет. Регион Холодных фьордов принципиально не посылал охотников и экспедиций в пустошь, лишая себя ее ресурсов и отставая в развитии, взамен взращивая и сдавая в наем своих егерей тем, кто готов был платить. Егеря — это не только великолепные воины, каждый из которых способен наравне тягаться с охотником на монстров из числа ветеранов, но и действительно лучшие в этом мире охотники на охотников, что делало их крайне популярными наемниками для "щекотливых" дел. Вот только, как это бывало и в моем мире, Харальда и его отряд наняли не очень чистые на руку эльфы, наняли для задания, с которого никто не должен был вернуться после выполнения. Вот только ему повезло... ну или нет. Пять лет скитаний, охота, сопровождение и охрана, подработки резьбой по дереву, строительством — в общем, все способы заработка, что мог придумать крепкий и сильный мужчина, за исключением грабежа и заказных убийств. А потом, очередной раз, отправившись в путь как охранник каравана, он пришел именно сюда, в этот самый трактир, где ему понравилось. Да, вот так: он устал жить в дороге, а здесь, в глуши, природа, покой и работа не пыльная, так как караваны редки, а охотники и редкие деревенские посетители, что сюда забредают, не взыскательные и в основном смирные. Сначала был вышибалой, потом помощником старого трактирщика, а когда тот помер и передал ему трактир, сам стал трактирщиком.
После были и другие вопросы, были и другие ответы, и в целом хорошо мы посидели. Я обзавелся не только ценной информацией, но еще и получил актуальную карту поселений, известных Харальду на моей территории. Правда, стал беднее на семь тысяч золотых.

Но деньги — это мелочь. Куда важнее и ценнее то, что я, пусть и предварительно, обзавелся партнером и рынком сбыта своей будущей продукции, никак не связанной с ночной пустошью. Так что без сверхприбыли, еда обычная и дающая характеристики. Хотя о том, что дельце будет невыгодным, речь не идет. Дело в том, что за годы владения захолустным трактиром Харальд много видел, много слышал и много с кем завел знакомство: это и охотники, что всегда только рады поесть "послаще", и караванщики, что всегда рады купить на отшибе продукции на продажу подешевле, зато побольше для перепродажи. Так что в поместье я возвращался слегка пьяным, но очень сильно довольным. Несмотря на то что никогда не был мастером экономических стратегий и, да признаться, никогда их не любил, у меня вырисовывался план. Чтобы жить относительно спокойно, не лишая себя развития и решить проблему с налогами, если не полностью, то по большей части, я дам охотникам, как самым простым, так и тем, что ходят в ночную пустошь, деньги и работу. Да, может, это кажется глупо, однако в этом и есть главный смысл большого и массового производства, которое я задумал, только перебираясь в эти края. Рабочие места и повышение уровня жизни — вот мой план. Весь секрет в человеческой натуре: когда у человека требуют отдать налоги за просто так, это грабеж. Да, без оружия, да, без угроз и принуждения, но грабеж. Разрешение жить на определенной земле? Да даже не смешно, этот прекрасный мир не имеет демократии со всеми ее "плюсами". Защита? Защита кого и от чего? Тех, кто живет в полу диких лесах охотой — ну, тоже так себе идея. А вот дать уверенность в завтрашнем дне, давая возможность заработать и изменить свою жизнь за процент от прибыли, может и получиться...

Он потянулся к мечу, но в груди кольнуло. «Не тронь, — шепнул внутренний голос. — Это не твое». Ивор усмехнулся, отгоняя страх. Мужик он или баба суеверная? Пальцы сомкнулись на рукояти, и в тот же миг лес ожил. Ветер взвыл, деревья заскрипели, а где-то вдали раздался низкий, утробный рык, будто земля сама рычала от боли. Ивор выдернул меч. Клинок был легким, но в нем чувствовалась сила, будто он дышал, жил собственной волей. Руны на лезвии вспыхнули зеленым, и Ивору почудилось, что змея на рукояти шевельнулась.

Он вернулся в деревню, пряча меч под плащом. Деревня, что звалась Заречье, была невелика — десяток изб, крытых соломой, да амбар у реки. Люди здесь жили просто: рыбачили, пахали скудную землю, но каждый вечер запирали двери и ставни, боясь леса. Старейшина Доброгнев, седой, как лунь, часто говорил, что Вещий Лес хранит память о временах, когда боги ходили среди людей. Ивор не верил в богов, но меч в его руках пел, и это пугало его больше, чем хотелось признать.

Ночью он спрятал клинок в сундук, но сон не шел. В темноте хижины шевелились тени — неясные, текучие, словно дым. Он зажег лучину, но тени не исчезли. Они шептались, их голоса сливались в хор: «Верни… верни…». Ивор сжал кулаки, сердце билось, словно вырываясь из груди. Он встал, подошел к сундуку и открыл его. Меч лежал, сияя, будто впитывал свет луны. Ивору показалось, что руны шевелятся, складываясь в слова: «Ящер ждет».

Глава 2. Волхвица и зависть

Утром в Заречье пришла Снежана. Она появилась, как всегда, без предупреждения — высокая, с волосами цвета воронова крыла, заплетенными в косу, и глазами, что видели больше, чем могли вынести смертные. Ее плащ, сотканный из шерсти и трав, пах лесом, а на шее висел амулет — коготь неведомого зверя. Волхвица редко говорила с людьми, но ее знали все. Она лечила травами, гадала по звездам и, по слухам, умела говорить с духами. Старейшины уважали ее, но побаивались, а дети шептались, что Снежана не стареет.

Ивор встретил ее у колодца, когда нес воду. Она стояла, глядя на лес, словно видела то, что скрыто от других. Ее взгляд упал на него, и он почувствовал, как холод пробирает кожу.

— Ты нашел то, что не искал, кузнец, — сказала она без предисловий. Ее голос был низким, с хрипотцой, будто ветер в камышах. — Меч, что пахнет древней кровью. Покажи его.

Ивор нахмурился. Как она узнала? Он хотел отмахнуться, но в ее глазах было что-то, что заставило его подчиниться. В хижине Снежана склонилась над мечом, не касаясь его. Ее пальцы замерли над резьбой, а губы шептали слова на языке, которого Ивор не знал. Воздух в комнате сгустился, и ему почудилось, что тени в углах ожили.

— Это клинок Велеслава, — наконец сказала она, выпрямляясь. — Воина, что сразил Ящера, бога тьмы и болот. Но победа была нечистой. Ящер проклял меч, и теперь его тени ищут нового хозяина. Они уже идут за тобой.

— Тени? — Ивор вспомнил ночные шепотки. — Я не верю в сказки.

— А они верят в тебя, — усмехнулась Снежана. — Скоро лес заберет свое. Если хочешь жить, иди к капищу Перуна. Только там можно снять проклятие.

Ивор стиснул зубы. Он не хотел верить, но тени в углах хижины шевелились, а меч в сундуке словно пел, зовя его. Снежана ушла, оставив его с мыслями. Он вышел во двор, где его ждал Ратибор, старший брат. Тот был выше Ивора, но худощав, с резкими чертами лица и глазами, в которых тлела обида. Когда-то братья были близки, но после смерти родителей Ратибор замкнулся, а его слова стали колкими.

— Что за гостью ты привел? — спросил Ратибор, кивнув в сторону леса, куда ушла Снежана. — Волхвица не приходит просто так.

— Не твое дело, — отрезал Ивор, но заметил, как брат сжал кулаки.

— Ты всегда был отцовским любимцем, — бросил Ратибор. — Даже теперь, когда он мертв, тебе достается все, а мне — ничего.

Ивор хотел ответить, но промолчал. Ратибор ушел, а в его взгляде Ивор увидел что-то новое — не просто зависть, но темную, затаенную злобу.

Глава 3. Зов болота

На третий день тени перестали быть видениями. Ивор пошел в лес за дровами, но тропа, знакомая с детства, увела его к болоту, которого он прежде не видел. Туман сгустился, и в нем проступили силуэты — высокие, сгорбленные, с горящими глазами. Он выхватил меч, и клинок запел, вибрируя в руке. Тени отступили, но не исчезли. Впереди раздался хруст веток, и из тумана выступил Леший.

Он был огромен, выше человеческого роста, с телом, сплетенным из корней и мха. Лицо, если это было лицо, скрывалось под корой, а глаза горели зеленым пламенем. В руках он держал посох, увитый плющом, от которого пахло сыростью и гнилью.

— Зачем взял то, это ведь не тобой было положено? — голос Лешего был как шорох листвы, но от него кровь стыла в жилах.

— Я не вор, — ответил Ивор, сжимая меч. — Это случайность.

— В Вещем Лесу нет случайностей, — Леший шагнул ближе. — Меч принадлежит земле, а ты разбудил ее гнев. Верни его, или она заберет тебя.

Ивор не отступил. Меч в его руке пылал жаром, и он чувствовал, как сила вливается в мышцы. Он рубанул, и клинок прошел сквозь Лешего, словно через дым. Дух рассмеялся, растворяясь в тумане, но лес ожил. Ветви хлестали, корни ползли под ногами. Ивор бежал, пока не оказался у края болота. Вода в нем была черной, как смола, и от нее поднимался сладковатый запах. Вдалеке послышался женский смех — мелодичный, но холодный, как лед.

На берегу появились фигуры — три женщины, бледные, с волосами, что текли, как вода. Их глаза светились, а губы шептали его имя. Ивор замер. В одной из них он узнал черты матери — те же скулы, тот же мягкий взгляд. Но это была не она. Русалки.

— Ивор, — пропела одна, протягивая руку. — Иди к нам. Мы знаем, чего ты хочешь. Забудь меч, забудь боль.

Меч в его руке задрожал, но Ивор стиснул зубы. Он знал, что русалки лгут, но их голоса пробирались в душу, пробуждая воспоминания о матери — ее сказки, ее тепло. Он шагнул к воде, но чья-то рука схватила его за плечо. Снежана.

— Не слушай их, — прошипела она. В ее руке пылал факел, и русалки, зашипев, отступили. — Они слуги Ящера. Хотят утопить тебя, чтобы меч достался их господину.

Ивор очнулся, словно от сна. Русалки исчезли, но болото осталось, и в его глубинах что-то шевельнулось — огромное, чешуйчатое. Снежана потянула его прочь.

— Лес испытывает тебя, — сказала она, когда они выбрались на твердую землю. — Но это только начало. Ящер уже знает о тебе.

— Почему ты помогаешь мне? — спросил Ивор, глядя ей в глаза.

Снежана отвела взгляд. — У меня на то есть свои причины и сейчас тебе не нужно об этом знать. Иди к капищу Перуна, или тени заберут тебя и всех, кого ты любишь.

Продолжение следует…