Пустые дороги, холодные цепи,
Сквозь темень бегу я, вспотев,
Туда, где оконца прожектором светят,
Где выдохнуть можно, присев,
На белого друга из кафель-фаянса,
Который поймёт и простит,
С которым мне можно всего не бояться,
Который грехи отпустИт,
Услышав молитвы мои из далёка,
О том, чтобы только успеть,
К нему добежать,
И не стать одиноким...
Чтоб лучики Утра узреть...
Недосравший...
Девушка сидела рядом , в метре от меня на стуле, а я после 10 дней запоя пытался уснуть. Мне снились жуткие кошмары
И в данный момент я вижу сон в пограничном состоянии и тут осознаю что я сплю и чувствую как мой тело превращается в камень я не могу двинуться в девушка бегает вокруг пытается меня разбудить, открываю глаза сидит она в в телефоне лазиет в меня в это время держит силует девушки по горло тоеть выше ее горла не видел ничего я хотел заорать но никак она резко исчезла я ахнул девушка говорит ты че я говорю сонный паралич
Каждый вечер я жду. Стою у окна, прижимаю ладонь к холодному стеклу и смотрю, как фонари зажигают на улице жёлтые пятна. Ровно в семь она должна свернуть за угол, пройти мимо газона, где весной цвели тюльпаны, и поднять голову. Мы всегда так здоровались — она махала рукой, а я кивал. Теперь её шаги звучат иначе: неровно, словно тротуар катится под ногами, как палуба во время шторма.
Сегодня она опять несёт сумку из магазина у метро. Знаю, что внутри — не яблоки и хлеб. Пластиковая бутылка шуршит, как змея. Я закрываю глаза, но уже слышу, как ключ скрипит в замке.
— Привет, — её голос срывается на высокой ноте, будто она только что смеялась. Но я знаю — это не смех. Это страх.
— Привет, — отвечаю я, не поворачиваясь. Запах. Сладковатый, как забродивший компот. Он въедается в шторы, в обои, в наши старые фотографии на полке.
Она проходит на кухню. Слышу, как холодильник открывается, лёд звенит в стакане. Первый глоток — и она становится другой. Мягче. Будто алкоголь — это мазь для ожогов, которые никто не видит.
— Ты не спросишь, как мой день? — Она ставит бокал на стол, и красное пятно вина расползается по скатерти.
— Как твой день? — спрашиваю я, глядя на её руки. Те самые, что три года назад держали нашего сына, когда он делал первые шаги. Теперь они дрожат.
Она смеётся, и звук этот режет, как битое стекло:
— Прекрасно! Я сегодня… сегодня чуть не упала в метро. Платформа такая скользкая, понимаешь? А потом… потом… — Глаза её блестят, но это не слёзы. Это плёнка, затягивающая зрачки.
Я знаю, что будет дальше. Слова превратятся в кашу, она заплачет о том, как всё ненавидит, а потом уснёт на диване, свернувшись калачиком, как ребёнок. Утром будет молчать, глотая аспирин, а я буду делать вид, что не замечаю синяков под глазами.
Вчера нашёл её дневник. Спрятанный под матрасом, с обложкой, изъеденной пятнами. Строки прыгали, как её почерк: «Может, если я выпью море, он перестанет жечь горло?»
Иногда мне кажется, что я потерял её дважды. Первый раз — когда она начала топить голос в вине. Второй — когда перестал искать.
Мы танцуем этот танец каждый вечер: она падает, а я притворяюсь, что не слышу звука. Но сегодня что-то щёлкнуло. Может, это фото Алёшки на столе, где он смеётся с качелей. Или пустота в её взгляде, когда она спросила: «Ты ещё меня любишь?»
Я подхожу, забираю бокал. Вино расплёскивается на пол, как кровь.
— Хватит, — говорю я. Не ей. Себе.
Она смотрит на меня сквозь туман, и вдруг — чудо — кивает. Один раз. Словно мы нашли дно этого бокала и теперь можем оттолкнуться.
Завтра, может, она снова купит бутылку. Но сегодня я обнимаю её, и она плачет без вина. Впервые за долгие месяцы — настоящие слёзы.
Не знаю, как этот пост преподнести.
В общем, как-то давно возникла в голове идея для рассказа. Написать именно рассказ не получилось, но предложил знакомой с режиссерским образованием эту идею как идею для короткометражки. Сумбурно. Цитирую то, что предлагал:
Осень. Ну, там листья поменяли цвет с зеленого на разноцветный, почти все упали, но не все =). Ну, скажем, уже не сентябрь, но еще не ноябрь. Обычный двор, три высотных панельных дома вокруг, детская площадка, стоянка машин (пустая), мальчик, сидя на этой стоянке, кормит голубей из кулька подсолнечниковыми семечками. Голуби, соответственно, подлетают, больше и больше, принимаются есть эти семечки.
Из подъезда выходит мама с маленькой дочкой (почему дочкой - не знаю, но выходит =)) ), видит, как мальчик кормит птиц и говорит дочери, мол, видишь (ну, скажем), Лена, какой хороший мальчик, птичек кормит, молодец какой, заботится о них, им холодно и голодно, а он умница. Мальчик поднимает голову, смотрит на них. Девочка встречает его взгляд и отворачивается. Мальчик продолжает сыпать семечки.
Дальше (не знаю как) переход - вроде как этот мальчик вспоминает, что к ним в школу пришла новая ученица - красивая, опрятная, вся такая из себя, что вообще типа никто б не устоял и сразу бы влюбился ( =)) ). Этот мальчик ее замечает (еще б) и на перемене, нарвав на школьной клумбе, скажем, бархоток, подходит к этой девочке (она тоже, как и весь класс, вышла на улицу) и, смущаясь, дарит эти цветы.
Девочка принимает цветы, но в этот момент, пролетавший мимо голубь, пардон, гадит на форменный школьный пиджак мальчика...
Гадит смачно, так, что все это увидели. Все откровенно ржут, увидев это, новенькая тоже, цветы не берет, а только продолжает смеяться. Мальчик, закономерно расстраивается, бросает цветы, убегает.
В общем, опять возврат к двору с кормящим голубей мальчиком. Мама с малелнькой девочкой говорит, что вот такой вот воспитанный мальчик, но пойдем, а то опоздаем в садик. А мальчик опять вспоминает, как он, придя расстроенный домой, нашел дома (ну, наверное, мышиный или тараканий) яд, и достав пакет семечек из ящика замешал все это в одной кастрюле и потом ссыпал в кулек из газеты.
Далее он смотрит вслед уходящей вдаль матери с маленькой девочкой и улыбается (можно даже недобро улыбается =) ). И продолжает сыпать корм на асфальт. Голуби слетаются - им фиолетово - они хотят есть...
Ну и в завершении, во дворе темнеет, мальчика уже нет, начинает падать снег, еще не зимний, он тает , как только оказывается на асфальте, детская площадка пуста, и на асфальт падает мертвый голубь, а потом еще один, и еще...
Вот, как-то так.
Пусть на пикабу теперь побудет. Есть ли в этой истории какой-то толк?
Часть 3-я. История Лены.
Река Уймон, Алтай. Холодная, прозрачная вода, пахнет мокрыми камнями и хвоей. Над рекой — туман, как дым от костров, которых нет.
Лена сбежала из дома на рассвете, пока бабушка молилась в красном углу. С ней — три друга: Витька (сын кузнеца, 6 лет, носит отцовский нож за голенищем). Анка (дочь рыбака, 5 лет, волосы цвета ржаной соломы). Петька (сирота, живёт у дьячка, всегда босой). Они бросают в воду плоские камешки, смеются, когда те прыгают по волнам. Витька пытается поймать рыбу голыми руками — Анка дразнит его:
— «Ты ж её не возьмёшь, она тебя за палец цапнет!»
Лена стоит по колено в воде, смотрит вниз. Ей кажется, что: Вода слишком тёмная для такого утра. На дне что-то шевелится — не рыба, а длинное и бледное, как пальцы утопленника.
На берегу — мужики с удочками и сетями. Сергей-рыбак (густая борода, глаза как щёлочки) кричит детям:
— «А ну пошли вон отсюда, черти! Рыбу распугиваете!»
Рядом охотники собираются в лес:
Дед Ерофей — с «мосинкой», ствол синеет на солнце. Братья Горины — у старшего АКС-74У (откуда в деревне автомат?), у младшего — двустволка. Марк (молчаливый, лицо в ожогах) — несёт топор и нож с чёрной ручкой. Они говорят о «добыче», но Лена слышит обрывки:
— «…опять следы у Чёрного камня…»
— «…не зверь, а ходит на двух…»
На опушке собираются мужики — сегодня ход на кабана.
Дед Ерофей с мосинкой (винтовка почти в него ростом) учит Петьку:
«Смотри, пацан, ствол всегда вверх держи. А то в ногу себе стрельнёшь — будешь как Марков козёл хромать.»
Братья Горины спорят:
— «С автоматом в лес — только зверя пугать!»
— «А с двустволкой — только уток бить!»
Марк (молчаливый, с лицом, обожжённым в пожаре) точит нож о камень. Лена боится его больше всех — он никогда не смеётся.
Витька подбегает к охотникам, заглядывает в стволы:
— «Можно мне попробовать?»
Его отшвыривают со смехом:
— «Иди отсюда, стрельнёшь себе в живот — мать нас потом проклянёт.»
Петька шепчет Лене:
— «Они не на медведя идут. Они того ищут, кто по ночам в окна стучит.»
Витька, старший из компании (целых 6 лет!), хватает Петьку за ногу и орёт:
— «Ааа, болотник тебя схватил! Сейчас утащит!»
Петька дрыгается и смеётся, но Лена на секунду пугается по-настоящему — ей вспоминается, как бабка говорила:
«Болотные духи мальчишек за пятки цапают, а девчонок — за косы. Не суйся в трясину.»
Анка, всегда практичная, брызгает на Витьку водой:
— «Болотник тебя самого заберёт, если рыбакам мешать будешь!»
На берегу Сергей-рыбак ворчит, поправляет сети:
— «Чтоб вас медведь в тайге нашёл! Совсем рыбачить не дают!»
Дети тут же начинают пугать друг друга новыми историями:
Про медведя-оборотня, который ходит на задних лапах как человек (Петька клянётся, что видел его следы у бани). Про русалку в глубокой яме у третьего поворота реки (Анка говорит, что та стонет по ночам). Про лесного духа, который манит детей свистом (Витька демонстративно зажимает уши). Лена молча слушает, но потом вдруг говорит:
— «А мой дед говорил... что в лесу есть дверь. Каменная. Кто её откроет — тот все секреты мира узнает.»
Все замолкают. Даже Витька.
Пока все заняты, Лена находит в воде плоский камень — идеальный для «блинков». Но когда она поднимает его, видит:
На обратной стороне странные царапины — будто кто-то вырезал знак (крест в круге).
Она прячет камень в карман — вдруг пригодится?
Анка замечает это и сжимает ей руку:
— «Ты чего? Это же хозяйкины камни! Бабка говорила — кто их берёт, того река топит!»
Лена делает вид, что бросает камень — но оставляет его себе.
По дороге домой дети пугают друг друга, прыгая из-за деревьев. Спорят, кто быстрее добежит до околицы (Петька всегда выигрывает — он босой и быстрый как заяц). Дразнят Лену, что она «испугалась болотника». Лена не обижается. Она трогает камень в кармане — он гладкий и тёплый, как живой.
Дети бросают камешки в реку и бегут к церкви услышав как бьют по древу молотками:
Петька — вперёд всех, босые ноги шлёпают по пыльной дороге.
Витька — отстаёт, поправляет нож за голенищем (боится, что батюшка увидит).
Анка — держит Лену за руку, торопит:
— «Бежим быстрее, а то бабка опять скажет, что мы неблагодатные!»
Лена сжимает в кармане камень — он тёплый, будто живой.
В самой церкви запыхавшиеся бабки, дети кричат и пытаются сесть. Пока продолжается стук об древко, Батюшка отец Никодим (высокий, с седой бородой до пояса) стучит посохом о пол:
— «Тише, чертята! Сегодня — про Каина и Авеля!»
Дети затихают на лавках. Лена замечает:
Марфа-знахарка стоит в углу, шепчет что-то в кулак. Марк (молчаливый охотник) крестится левой рукой — все остальные правой.
Батюшка рассказывает:
— «Каин убил брата из-за зависти. И за это Бог сделал его вечным странником — без дома, без рода.»
Витька шёпотом Лене:
— «Это как Петька. Он тоже безродный.»
Петька слышит и пинает Витьку в голень. Когда все выходят, Лена дергает батюшку за рясу:
— «А если Каин передумал? Если он хотел вернуть брата?»
Отец Никодим хмурится, потом гладит её по голове:
— «Нельзя вернуть мёртвых, дитя. Но можно не повторить его ошибку.»
Лена не понимает, но запоминает.
Дети играют в «Каина и Авеля» у церковной ограды:
Витька — Каин (мажет лицо сажей, орёт: «Я тебя ненавижу!»). Петька — Авель (ложится на землю, притворяется мёртвым). Анка — Бог (судит Каина, тычет в него палкой). Лена не играет. Она сидит на заборе, перебирает камень в кармане и думает:
— «А если не убивать, а спрятать брата так, чтобы никто не нашёл?»
Вечерело. Деревня замерла, когда мужики вышли из леса — без Марка. Дед Ерофей шагал впереди, мосинка висела на плече, но лицо было серым, будто припорошенным пеплом. Братья Горины шли молча. Старший сжимал автомат так, что пальцы побелели.
Сергей-рыбак (хотя он и не ходил на охоту) первый спросил:
— «Где Марк?»
Тишина. Потом младший Горин прорычал:
— «Остался. Не поспел.»
Лена слышала, как Анка резко вдохнула — все знали, что «не поспел» значит не «отстал», а «его взяли».
Женщины стали креститься, мужики разливали самогон — не для веселья, а чтобы руки не тряслись.
Лена прижалась к стенке и подслушала:
Дед Ерофей (шёпот, но она слышала):
— «Следы обрывались у Чёрного камня. Как в прошлом году с Федотом.»
Старший Горин:
— «Не мог он просто так пропасть. Он же знал, куда не ступать…»
Петька дернул Лену за рукав:
— «Пошли. А то оно по следу придёт.»
Перед сном Лена достала свой камень — тот, что с реки. В сумерках царапины на нём будто шевелились.
Она прижала его к уху — и услышала:
Тихий стук, будто кто-то идёт по лесу босыми ногами.
Шёпот (не слова, а звук, от которого сжимается живот).
Лена спрятала камень под тюфяк — но знала, что он будет звать её снова.
Родители специально отправили детей к реке — чтобы те не слышали разговоров о пропаже. Анкина мать нарочно громко сказала: «Сходите за морошкой!» (хотя ягоды уже отошли). Витькин отец сунул ему горсть монет: «Купите пряников у заезжего торгаша» (торгаша не было неделю). Дети понимают — взрослые что-то скрывают, но делают вид, что верят.
Из леса выходит лесник Баир (алтаец, в кожаном жилете, с берданой за плечом):
Глаза узкие, как щёлочки — будто всегда всматривается вдаль. Говорит мало, но каждое слово — как удар топора: «Марк жив. Найду.»
Охотники оживились:
— «Он следы читает, как мы буквы!»
— «Если кто и вытащит Марка — так Баир.»
Лена видит, как Баир кладет на землю что-то — пучок шерсти (медвежьей? но слишком тёмной).
Дети первыми заметили — из прибрежных кустов вывалился человек и рухнул в воду. Витька закричал: «Тонет!» (хотя вода по колено). Рыбаки бросились в реку, подхватили Марка — он был бледный как мел, одежда в клочьях, но живой. Лена стояла на берегу и сжимала в кулаке камень — он вдруг стал горячим, будто предупреждал.
Марка уложили на траву, дали воды. Он дышал тяжело, но молчал. Дед Ерофей тряс его за плечо: «Ну говори, чертяка!» Баир-лесник (прибежавший на шум) осмотрел следы на теле Марка — не когти, не зубы… а будто ветки царапали. Лена видела, как Марк вдруг посмотрел прямо на неё — и шепотом сказал:
— «Не… ходи…»
Потом отключился.
Марк выглядел очень странно… Будто это не был он. Камень, который был у Лены и предупредил. Люди решили, что он из-за травм так себя вёл. Баир не видел царапин от зверей. Он осторожничал и сказал людям, что в него мог вселиться дух леса, но Баир не догадывался, что эту сущность даже лес не хотел принимать.
Марка обмывали, но:
Вода чернела в тазу, будто смывала не грязь, а сажу. Его речь путалась — то деревенский говор, то шипящие звуки, будто ветер в щели. Когда Баир поднёс к его лицу пучок полыни — Марк завыл и забился, как зверь в капкане. Лена стояла у двери (её не выгнали — слишком маленькая). Камень жёг ей карман.
Баир отошёл в угол, вытирая руки:
— «Лес бы его съел косточками... А это — гость. Из места похуже.»
Взрослые замолчали. Только Марк вдруг засмеялся — голосом, которого у него не было:
— «Малышка... Твой камушек... Он смотрит за тобой?»
Все обернулись на Лену.
Лена выскочила на улицу. За ней — только Баир:
— «Дай мне его.» (протянул руку к камню).
— «Нет!» (она прижала камень к животу — тот пульсировал, как сердце).
Баир вздохнул:
— «Тогда закопай у реки. Или оно через Марка найдёт тебя.»
Как то раз я натурально встретил Йети. Не веришь, пикабист? Тогда слушай. Мы году эдак в 90- м , с супругой поехали на Байкал. К ее родне. На огурцы и простоквашу. И да, пошли пожарить шашлык из кабачков под снурфика. Сидим на берегу Байкала, отдыхаем. Вдруг хруст веток, мат, вой. Я схватился за ствол. Из кустов прямо на нас вылетело что то мохнатое и вонючее акт бомж. Я передёрнул и выстрелил, жена достала калаш и застрочила. Тварь с воем покатилась по траве. Мы подошли ближе и когда дым рассеялся увидели получелика полумедведа. Вонючего, пьяного, метра четыре ростом с когтями как у свиньи. Я его добил кирпичом, ТК он полез под юбку к Юльке. Потом мы ему привязали на шею якорь и скинули в озеро. Надо было ему башку отрезать и сохранить, но мы были пьяные и не догадались. С тех пор на Байкал не ездим. Есть места и получше.
Пыль. Она была везде. Втиралась в поры кожи, скрипела на зубах, лежала серым саваном на руинах того, что когда-то звалось городами. Макс провел ладонью по холодному камню обвалившегося фасада, ощущая шершавую память цивилизации. Цивилизации, которая сама себя сожрала в ядерном пожаре. Остались пыль, руины и они трое.
Он оглянулся. Лиза прижимала к груди спящего Петьку, семилетний комочек грязи и костей в слишком большом, выцветшем пальто. Ее глаза, огромные в исхудавшем лице, метались по пустынной улице, вылавливая каждый шорох, скрежет железа на ветру, шелест сухого бурьяна, пробивающегося сквозь трещины асфальта. Страх был их постоянным спутником, едким, как дым от костра из ядовитого дерева. Он сковал их плечи, впился когтями в спины, заставлял каждую ночь дрожать под новым, ненадежным кровом.
- Двигайся,- прохрипел Максим, голос сорванный, как и все в этом мире. - Солнце садится.
Они шли. Не к чему, а от... От голода, который грыз кишки тонкой, острой пилой, от мутантов, чьи тени уже сгущались в воображении с наступлением сумерек, от других выживших, таких же отчаявшихся и опасных, как дикие псы. Охота сегодня была пустой. Только пару тощих крыс, которых Лиза с отвращением, но методично разделала на жалкие порции, чтобы кости не просвечивали сквозь кожу еще сильнее. Рацион выживания.
Петька проснулся, хныкнул. Не от боли, а от бессознательного страха темноты, сгущающейся в развалинах. Макс взял его на руки. Легкий, как пушинка, как будто ветер вот-вот унесет. Эта легкость страшнее любого мутанта.
- Пап, а там кто-то был? - Петька показал пальцем на черный провал подъезда, где когда-то звенели лифты и пахло жареным луком.
- Призраки, сынок, - ответил Максим, прижимая его ближе. - Только призраки.
Он соврал. Вчера в таком же провале они наткнулись на что-то… влажное, дышащее хрипло, с множеством бледных, шевелящихся щупалец вместо лица. Выстрел из старого револьвера последним патроном лишь отшвырнул тварь во тьму, сопровождая их бегство жутким визгом. Призраки были милосерднее.
Они нашли ночлег на втором этаже полуразрушенного здания, похожего на школу или больницу. Класс? Палата? Теперь - просто коробка с дырявой крышей, пропускающей холодные звезды. Звезды, которые равнодушно смотрели на гибель Земли. Максим зажег крошечный очаг из сухих щепок в жестяной банке. Пламя плясало, отбрасывая гигантские, дрожащие тени на стены, испещренные бессмысленными граффити и темными подтеками.
Лиза разогревала крысятину. Запах жареного мяса, некогда такой вожделенный, теперь вызывал тошноту. Но есть было надо. Молча, как автоматы, они жевали жесткие, волокнистые куски. Петька плакал тихо, но ел. Выживание это инстинкт, сильнее отвращения, сильнее страха. Сильнее морали? Макс не был уверен. Он помнил, как месяц назад они нашли запасы у мертвеца - банки тушенки, чистую воду. Лиза хотела оставить что-то, из уважения. Он забрал все. Уважение умерло вместе с городами. Остался голый, животный расчет - Петька должен есть. Лиза должна быть сильной. Он должен вести их.
- Почему они на нас охотятся? - спросила вдруг Лиза, глядя в пламя. Голос ее был плоским, без интонаций. Усталость выжгла все. - Мутанты. Они же… тоже выживают. Как мы.
Макс бросил в огонь щепку. Она вспыхнула ярко и быстро сгорела.
- Не знаю. Может, чувствуют страх. Может, ненавидят за то, что мы еще похожи на людей. На тех, кто все это сделал.
Он поймал себя на мысли, что завидует иногда их простоте. Ешь, размножайся, убивай. Никаких вопросов «зачем?». Никаких воспоминаний о парках, книгах, музыке. О запахе свежескошенной травы. О Лизе в белом платье… Он резко встряхнулся. Воспоминания это роскошь. Они разъедают душу, как ржавчина.
Ночь принесла звуки. Не ветер, не скрип металла, что-то тяжелое, влажное шаркало внизу, в темноте первого этажа. Потом тихое чавканье и запах, гнилостный, как разлагающаяся плоть, смешанная с химической горечью. Мутант, или мутанты, очень близко.
Сердце Макса колотилось, как молоток по наковальне. Он схватил револьвер. Пустой. Остался только длинный, зазубренный нож - жалкое оружие против того, что копошилось внизу. Лиза прижала Петьку к себе, зажав ему рот рукой. Глаза ее в свете умирающего костра были огромными черными дырами страха. Петька не плакал, он замер, как кролик перед удавом. Опыт научил его тишине.
Шарканье приближалось, чавканье стало громче, нетерпеливее. Что-то тяжело вздохнуло у самого входа в их укрытие - дверной проем без двери, заваленный обломками. Макс встал, поставив Лизу и Петьку за спину. Нож в его руке дрожал. Не от страха, а больше от бессилия и ярости на этот проклятый мир, на мертвых генералов, на самого себя за то, что не смог защитить их лучше. За то, что вел их через этот ад день за днем, без цели, без надежды. Только бы не видеть, как твари рвут его ребенка... Только бы Лиза не закричала...
Тень заполнила проем. Огромная, бесформенная, колышущаяся. Пара тускло светящихся точек - глаз уставилась на них из темноты. Запах гнили и химии ударил в нос, заставляя давиться. Макс напрягся, готовясь к прыжку в пасть этого кошмара. Пусть умрет, кусая.
Но тень замерла, чавканье прекратилось. Только тяжелое, хриплое дыхание, как работа неисправного кузнечного меха. Светящиеся точки скользнули по Максу, по Лизе, задержались на Петьке... И вдруг тень отступила. Словно не найдя чего-то, или поняв что-то. С шарканьем и хлюпаньем она поползла обратно, вниз, во тьму. Ее дыхание, а потом и само присутствие, растаяли, как кошмар на рассвете.
Они стояли, не шевелясь, долгие минуты. Дрожь пробегала по Лизе волнами. Петька тихонько всхлипывал. Максим опустил нож. Рука онемела. Он почувствовал не облегчение, а новую, леденящую пустоту. Почему? Почему оно ушло? Что спасло их? Запах безысходности? Вид обреченных, не стоящих усилий? Или... в этой твари, порожденной радиоактивным адом, оставалась капля того, что когда-то было человеком? Капля жалости? Мысли были тягучими, как смола. Усталость навалилась тяжелой плитой.
Костер погас. Рассвет был еще далеко, но чернота ночи начала чуть сереть по краям. Пора. Всегда пора. Оставаться тут равно смерти.
- Идем, сказал Макс, его голос был как шелест сухих листьев. Он помог Лизе подняться. Она держала Петьку, который снова задремал, истощенный страхом и голодом. Максим взвалил на плечи их жалкий узел - тряпье, пустые банки, нож.
Они выбрались из здания. Утро было холодным, серым. Туман стлался по развалинам, превращая мир в призрачное кладбище. Они пошли вдоль разрушенной дороги, не зная куда. Просто от. От этого места, от ночного кошмара, от самих себя. От мысли, что они последние крохи человечества, обреченные скитаться по скелету мира, пока пыль не сравняет их с руинами.
На стене уходящего в туман здания кто-то когда-то вывел краской надпись, теперь облупившуюся и жуткую: «ЗДЕСЬ БЫЛ РАЙ». Макс усмехнулся. Коротко, беззвучно. Рай. Кости. Пыль. И трое. Идущие в серый рассвет. В неизвестность. В следующий шаг.
аккуратно подняла его с корта и унесла под аплодисменты трибун.
Но через пару секунд болбой подошёл… и просто раздавил насекомое ногой.
