Выйдя на крыльцо, Эбигейл увидела, что трава вокруг дома стала белой и жёсткой. Холод не кусал щёки, и в воздухе не чувствовалось морозной свежести – разве что, может быть, ощущался лёгкий сладковатый запах, напоминавший аромат цветочного нектара. На окнах тоже не появилось ни инея, ни морозных узоров.
Эбигейл была уже немолода, и с каждым днём холод всё глубже проникал в её кости. Мимо её дома проносились школьные автобусы, почтальон разносил газеты и, конечно же, свежую почту. За ней-то она и вышла сейчас на улицу, и даже в одном халате и тапочках жар солнечных лучей согревал кожу. Осень в этом году благосклонно позволяла помидорам и одуванчикам спокойно дожить свой век.
Подойдя ближе, Эбигейл присмотрелась к лужайке и сразу заметила кое-что странное. То, что ещё вчера было густым, местами пожелтевшим газоном, когда-то подстриженным, но давно разраставшимся в соответствии со своими собственными представлениями о красоте, сегодня разительно изменилось. Лужайка выглядела угрожающе. Она увидела, что то, что сперва показалось ей неопрятными кучами отмирающей листвы, на самом деле было стройными рядами бритвенно-острых травинок с закруглёнными, как у лисохвоста, верхушками, которые поднимались из грязи ровными, как зубы, рядами.
Эбигейл много чего видела в эти дни.
Окинув взглядом соседние дома, она поняла, что мороз коснулся не только её двора. Но далеко не все аккуратные лужайки возле пригородных домов были им задеты – белизна перемещалась от дома к дому, игнорируя одни участки и выбирая другие. Но каждый выбранный дом был охвачен морозом полностью, и всё пространство, где раньше росла трава, было заполнено белым. Там, где между участками не было забора, проходили аккуратные границы, белое и зелёное, ровные линии, словно прочерченные по линейке.
Ледяные травинки снова всколыхнула рябь. Ветра не было.
Эбигейл хотела получить почту.
Она сделала шаг, и трава расступилась вокруг её ноги. Инеистые метёлки снежного лисохвоста не желали быть растоптанными и бесшумно погружались в землю. Когда она поднимала ногу, они снова поднимались, механическим движением, как колышки из отверстий.
Сначала она шла осторожно, выверяя каждый шаг, но трава продолжала уступать ей дорогу, и она выбросила мысли о ней из головы. Она очень хорошо умела выбрасывать мысли из головы. Таблетки помогали, но и сама она тоже очень старалась, и гордилась своими успехами, и, думала она, врачи тоже ей гордятся. Она не полагалась полностью на лекарства, она сама несла своё ярмо, как сказано в Доброй книге, и с ней было Божье благословение.
Дойдя до почтового ящика, Эбигейл еще раз огляделась, прислонившись к плетеной ограде и положив руку на дерево. Было далеко за полдень, вокруг не было ни души. Дети в школах, мужчины на работе. Женщины тоже на работе. Старухи, отработавшие, как она сама, своё, сидели дома, дремали во время дневного зноя и ежились от холода прохладными ночами. Она не спала по ночам уже несколько лет, и причиной тому были не какие-то проблемы, а просто отсутствие нагрузки. Она спала и ела, когда ей вздумается, и дни проходили за днями.
Эбигейл открыла почтовый ящик и перебрала его содержимое. Каталоги, заявки на участие в тотализаторах. Корреспонденции приходило все меньше.
Она прижала конверты к иссохшей груди и вернулась во двор, закрыв за собой ворота. Море травинок расступалось под её ногами. Она слабо улыбнулась - ей нравилось чувствовать себя царицей, которой уступают дорогу подданные, или Моисеем, перед которым расступаются воды. Медленно двигаясь, наслаждаясь последними лучами солнечного света, Эбигейл вошла в дом и заперла дверь.
Она была старой женщиной, и таблетки притупили ее чувства. Царапину на лодыжке она заметила, только когда пришло время принять ванну.
Тем вечером нога болела не так уж сильно, и на неё можно было не обращать внимания, как, например, на бормотание телевизора. Эбигейл редко обращала внимание на то, что смотрит, но телевизор действовал на неё успокаивающе. Было несколько передач о продаже и покупке странного древнего антиквариата - такие передачи нравились ей больше всего. Можно было дремать, наслаждаясь смешными фантазиями, навеваемыми телевизором: например, хотя она и понимала, что это не так, о том, что бабушкино портмоне – это не просто старый хлам, а нечто большее, что-то, что можно продать за шесть или семь сотен долларов и подарить внучатой племяннице что-нибудь, что не одобрила бы её мать. Что-то до смешного роскошное, например, лошадку-качалку из модного магазина в Нью-Йорке или плюшевого медведя, такого огромного, чтобы её драгоценная девочка могла бы сидеть у него на коленях и даже спать в нем.
Ей нравились рекламные ролики. Они были короткими и понятными, не то, что более длинные передачи, где участники притворялись, что сердятся друг на друга из-за выдуманных причин, и ругались между собой, чтобы тут же пойти на попятный. Ей не нравились эти крики, она находила их слишком резкими и утомительными.
Червь, или то, что казалось ей червем, был белым, как метёлки лисохвоста во дворе, но его тело было более сложным, более причудливым. Он был толщиной и длиной с детский палец, его сегментированное тело заканчивалось раздвоенной пастью, как язык змеи или лапка мухи. Он был жестким, костлявым и сухим, за исключением того места, где он выходил из отверстия в её ноге. Конец червя немного закручивался, напоминая рыболовный крючок, и, когда она уставала кричать, то водила по нему кончиками пальцев, чувствуя, как он слегка царапает кожу.
Она попробовала вытащить его, когда впервые увидела, но возникло ощущение, будто все её нервы завязались узлом: ужасная липкая тяжесть. И она больше не пыталась этого делать. Это была её вина, подумала она, стоило сразу смазать ранку йодом, не помешало бы сделать это сейчас. И она прилежно смазывала отверстие каждый раз, как ей казалось, что оно высыхало, или когда вспоминала об этом. Она нашла один из немногих оставшихся на кухне ножей, и время от времени пыталась разрезать им червя, но её руки так дрожали, что она не могла удержать лезвие на одном месте достаточно долго, чтобы одолеть его. Твёрдый, как зубы. Тихий, неподвижный… Успокаивающий.
Завтра должен прийти доктор, обычная плановая проверка, так что не стоит суетиться. Боль была совсем слабой, хотя, когда Эбигейл встала, чтобы принять таблетки, её слегка пошатывало, а нога казалась тяжелой, будто полной костей. Она знала, это гудят её нервы, и, в глубине души, мысль о возможности осложнений пугала её. Однажды она решила навестить подругу, у которой заболели ноги, чтобы передать ей пакет гостинцев и помолиться вместе, но не могла себе представить, что увидит бедную Элис с раной, кишащей личинками – жёлтыми, извивающимися и вонючими личинками. Элис была в отличном настроении и поддразнивала её, говоря, что ей щёкотно, но Эбигейл не смогла заставить себя даже прикоснуться к ней и ушла в тот день домой, чувствуя себя совсем больной и разбитой. И всё время, пока не настал рассвет, думала о своей последней подруге детства, лежащей в постели в полном одиночестве – если не считать всех этих червей, всё ворочающихся, ворочающихся, ворочающихся внутри неё.
Она сошла бы с ума, она знала. На следующий день она пообещала себе, что, если они когда-нибудь попытаются запустить в неё личинок, она возьмет жгут и хороший, тяжёлый топор и отрубит себе ногу, и вымажет её в грязи, чтобы они не смогли пришить её обратно. Они могли бы попытаться это сделать, но она бы им не позволила.
Ей было стыдно, самую малость. Врачи были добры, и ради них она старалась быть хорошей. Она заботилась о себе, ела то, что они говорили, и занималась спортом. Она самостоятельно получала свою почту.
И теперь она тоже заботилась о себе. Она мазала раненую ногу йодом, держала её в приподнятом положении, а если та начинала опухать, то прикладывала лед. А он оставался спокоен и неподвижен, и никогда не ворочался, не ворочался, как личинки бедняжки Элис, этот одинокий, мирный червяк, мягкий, как кресло-качалка. Доктора были бы так горды.
Огонь не сработал. Это была не первая попытка решить проблему заражения, они уже пытались поливать землю промышленными химикатами, пестицидами и солёной водой, когда кто-то предложил сжечь проклятых тварей, но и это не помогло. Лисохвосты просто ушли под землю, и их не удалось выкопать. Они просто уходили всё глубже и глубже, и одному Богу известно, где они заканчивались. Сонар показывал целые их заросли, пронизывающие землю и камни, уходящие к невидимым источникам. Это проверили после того, как какой-то тупой идиот попытался их взорвать. Хрупкие осколки, взлетая в воздух, пробивали защитные костюмы и кожу – несколько дюжин трупов, и всё ради того, чтобы учёные на следующий день сказали, что всё это было бесполезно.
Они уходили глубоко. Это было всё, что можно было сказать через некоторое время. Они уходили глубоко.
На четвертый день карантина они добрались до дома с плетеным забором. Двор был заражен, но соседний участок оставался чист, а крыльцо выходило как раз в его сторону, так что взломать раздвижную стеклянную дверь было несложно.
Фонарики осветили комнату, тёмные панели, коричневый ковер. Их лучи блеснули на экране телевизора, отбросили тень на что-то, лежащее на диване, осветили месиво игл и булавок, иней и кости на месте того, что когда-то было ногой… изящной рукой… черепом с несколькими прядями оставшихся на нём длинных серебристых волос.
Раздался голос, похожий на шелест листьев.
‑ Я не заставила вас волноваться, доктор Бакстер?
С губ агента сорвались слова то ли проклятья, то ли молитвы, приглушённые защитным костюмом.
‑ Старушка всё ещё в состоянии о себе позаботиться.
В темноте раздался щелчок, потом ещё один – бесконечный перестук, похожий на клацанье зубов, когда тварь начала вставать.
По ушам ударил резкий звук. Вспышка, и тело Эбигейл перестало двигаться.
Её кожа подёрнулась рябью.
