Соло на ундервуде
"Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных."
С. Довлатов.
"Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных."
С. Довлатов.
Самиздатовцы застойных времён квасили по-чёрному, чуть ли не каждый день. Больше всех старался Сергей Довлатов. Ну а что вы хотели: такого двухметрового медведя попробуй напои. Собратья писателя по диссидентству регулярно помирали от синьки или калечились. Вот поэт Михаил Ерёмин вечером бежал за водкой, торопился, упал, ногу ампутировали. А Довлатову всё было нипочём.
Пил он как-то у себя дома с Евгением Рейном (это тоже советский писатель самиздата). На улице холодрыга, ноябрь, дождь идёт. Довлатов вышел на улицу, сверзился в лужу, да и уснул там. И проспал всю ночь. Рейн поутру вышел на крыльцо, а там ужас. Крепко проспиртованная легенда литературы накрепко примёрзла к земле. С помощью лопаты Евгений кое-как выкорчевал Довлатова из ледяного плена. А тому хоть бы хны, даже не простыл.
Довлатов потом всё же допился до ручки. Но уже за границей.
Мне понравилась мысль Сергея Довлатова. А вам?
Никогда не участвовал в конкурсах, репостах, лотереях. А сегодня в одном ТГ канале угадал, про какого писателя шла речь.
"Писатель родился в одной стране, а умер в другой.
Он родился в столичном городе. Город, в котором он провёл бОльшую часть своего детства и молодость, знают во всём мире, но это не столица. То же самое можно сказать о городе, в котором он умер. А в общей сложности через его жизнь прошло три значимых города.
У него есть произведение о девушке, которая уехала из той же страны, что и автор, в ту же страну, что и автор. И в тот же город. У неё были отношения с мужчиной из соседней страны. Очень высоким, лампочку задевал плечом".
А в качестве приза обещали прислать огромный иллюстрированный словарь Даля, редкая подарочная серия.
Сергей Довлатов — один из самых известных отечественных писателей-эмигрантов, автор «Зоны», «Компромисса», «Заповедника», «Соло на ундервуде».
Писатель и хороший, и очень популярный – такое сочетание встречается редко. Как правило, бывает что-то одно. В чем причина успеха довлатовской прозы, и насколько сегодня актуален ее главный герой – убежденный неудачник и созерцатель?
Восторг от Довлатова в 1990-х вполне понятен: то было открытие непривычной по форме и тону прозы – остроумной, афористичной, подкупающе легкой и доверительно откровенной. Советские реалии этой прозы были всем хорошо знакомы, ведь эра развитого социализма только-только неблагополучно закончилась. Довлатова тогда читали с весело-победным настроением: как здорово, что описанный им маразм уже не повторится.
С тех пор сменилось несколько поколений. Советское время для многих стало предметом ностальгии, но довлатовские повести и рассказы к ностальгии не располагают. Наоборот, они напоминают о духоте эпохи, прямо говорят о невозможности полноценного человеческого существования в ней.
Если наше старое кино принято теперь смотреть, любуясь на некую «советскую гармонию» и благолепие, то перечитывать Довлатова с такими намерениями нельзя. Искатель ностальгии гарантированно получает обухом по голове: его встречают безнадежность, хамство и абсурд.
Казалось бы, сегодня аудитория Довлатова должна была ужаться до неширокой прослойки интеллигенции, не питающей иллюзий относительно светлого прошлого. Но нет – аудитория гораздо шире.
Многое у Довлатова снова становится актуальным по мере того, как советскую эпоху пытаются воскресить – причем в виде худших ее элементов: запретительства, чиновничьей демагогии, унылой пропаганды. Все то, что, казалось, было уже разоблачено и высмеяно, возвращается как ни в чем не бывало.
Однако герой Довлатова (а это почти всегда он сам) не только советский человек, но и типичный русский интеллигент: рефлексирующий, неустроенный, брезгующий борьбой за выживание. Хотя не такой уж типичный: надо еще поискать рефлексирующих интеллигентов двухметрового роста с телосложением боксера-тяжеловеса и фотогеничным лицом «неаполитанского бандита».
Сергей Довлатов в редакции газеты "За кадры верфям", 1965 год
Персонажи Андрея Битова – вот герои интеллигенции, понятные только ей. Персонаж Довлатова понятен и близок гораздо более широкому кругу читателей. У него богатый опыт – от службы в конвойных войсках до попоек в среде «черной богемы». Он ведет рассказ легко и просто, его жизнь – цепочка анекдотических историй, грустных и веселых.
Довлатов стал «своим» почти для всех, кроме узкой прослойки населения, в которой повышенная совестливость считается слабостью, слово «неудачник» – ругательством, а самоуничижение – смертным грехом.
Переезд в Нью-Йорке. О своей американской жизни Довлатов говорил: "Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии"
В России Довлатов был одним из первых, кто убедительно выступил в жанре автобиографической прозы. На Западе в ХХ веке такая литература бурно цвела благодаря Генри Миллеру, Джеку Керуаку, Чарльзу Буковски и им подобным. В отечественной литературе главным конкурентом Довлатова – по крайней мере, в его поколении – представляется Эдуард Лимонов, хотя во многом он его антипод.
Есть ли смысл рассказывать о жизни Довлатова, когда он столько написал о себе сам? Все уже описано в классическом трехтомнике: ленинградское детство в еврейско-армянской семье (отец администратор Александринского театра, мать бывшая актриса, корректор в «Лениздате»), короткая учеба на филфаке и несчастная любовь к девушке, любившей роскошную жизнь. Надорвавшись в таких отношениях, Довлатов бросает университет, добровольно идет в армию и попадает в Коми, в конвойные войска. Затем возвращение, питерская литературная среда, учеба на журфаке и работа журналистом. Три года в Таллине, затем экскурсовод в Пушкинских Горах, пьянство, эмиграция, газета «Новый американец», радио «Свобода»...
Автобиографическая проза не обещает правдивой истории жизни автора. События из жизни – лишь удобный материал для художественной работы, в которой фантазия важнее откровенности.
И все же выбрать именно себя в качестве главного героя – шаг ответственный и для времен Довлатова не совсем обычный. Это сейчас все привыкли сообщать граду и миру свое мнение по любому вопросу, а тогда это могло показаться слишком прямолинейным, грубоватым и, главное, самовлюбленным.
Довлатов далеко не сразу стал писать о себе. Сначала упражнялся в более традиционных формах, скрывающих личность автора за событиями из жизни его персонажей. Думается, немалую роль в переходе на собственную личность сыграло отчаяние: когда у автора много лет не получается создать живой правдивый текст, он вполне может прибегнуть к «последнему средству» – исповеди, на которую так похоже начало «Невидимой книги», первого довлатовского текста зрелого периода.
Уже теперь, в эпоху реалити-шоу и видеоблогов, стало очевидно, что следить за жизнью другого человека – даже незнакомца – крайне интересное занятие.
Друзья и современники Довлатова любят подчеркивать его черту, теперь кажущуюся абсолютно заурядной, но в условиях советского коллективизма выглядевшую чуть ли не революционным новшеством. Это индивидуализм, желание быть отдельным человеком, иметь право на частную жизнь. Автобиографичность его текстов была манифестом этого скромного и естественного по нашим временам желания.
Предвидя обвинения в нарциссизме – прежде всего от самого себя, – Довлатов старался компенсировать необходимость повышенного внимания к своей персоне постоянной самоиронией и даже самоуничижением.
Юз Алешковский, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Саша Соколов и Карл Проффер в Мичиганском университете, США, 1984 год.
Его герой настолько самоироничен, что становится почти что антигероем. Этот великан пассивно плывет по течению, угрюмо отказываясь не только от подвигов, но и от образа жизни обычного советского гражданина.
Став виртуозом самоиронии, Довлатов понял: этого недостаточно. Он все равно выглядел слишком привлекательным. Тогда в ход пошло саморазоблачение. В этом жанре он виртуоз – здесь важно подчеркнуть свои слабости, но не переборщить, отбив у читателя всякую охоту следить за слишком уж никчемным персонажем.
Довлатов не щадит себя и безжалостно подчеркивает недостатки, начиная с внешности и заканчивая самым драгоценным – литературным творчеством. Внешность, которая всем окружающим кажется на зависть эффектной, для Довлатова повод посетовать: слишком большой, слишком неуклюжий, бицепсов нет, ноги тонкие, лицо неинтеллектуальное. А вот о писательстве: «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».
Если Лимонов везде, кроме ранних романов, представляет себя суперменом, то Довлатов решительно требует признания своей несостоятельности. Его герой как бы стесняется себя: своих габаритов, своих желаний и своей в общем-то неплохой жизни. И хочет извиниться за то, что он такой, но заодно и немного полюбоваться на себя. Писатель, чьи рассказы печатались в The New Yorker – главном эстетском журнале Америки, куда и Курта Воннегута не пускали, – мог себе позволить повздыхать о своей ограниченности.
Для выбранного Довлатовым личного жанра важна не столько яркая биография, сколько умение увлекательно описать заурядный бытовой эпизод. В этом Довлатов достиг высот. Он показывает читателю вроде бы хорошо знакомые ситуации, мимо которых тот проходит по сто раз на дню, и в изложении Довлатова из ничего получается нечто: абсурдные, нелепые, смешные истории.
Один и тот же случай можно встретить сразу в нескольких его повестях, и каждый раз он излагается по-новому, с другими деталями. Писатель намекает: «А как было на самом деле, вы не узнаете никогда». Ведь «на самом деле» могло быть вовсе не так интересно. Более того, в истории могли быть компоненты, которые писателю не хотелось разглашать. Так, ни в одном описании жизни Довлатова в Эстонии не упоминается Тамара Зибунова – женщина, которая приютила мятущегося писателя, всячески устраивала его таллинские дела и в итоге родила от него дочь Александру. Дочь, конечно, тоже не упоминается.
Сергей Довлатов и Яков Гордин. Ленинградский Союз писателей.
Довлатов славился не только наблюдательностью. Как правило, он «дорисовывал», достраивал ситуации в своем воображении, и тогда неловкая сцена из жизни становилась на бумаге значительным событием. Он создавал конденсированный мир, в котором персонажи говорят крылатыми фразами, а анекдотические ситуации происходят одна за другой.
Друзья Довлатова отмечали, что он был склонен не только приукрашивать, но и создавать нужные ситуации: скандалы, происшествия, сцены, разговоры, которые потом описывал в рассказах. Выставляя своего лирического героя неуклюжей и пассивной жертвой обстоятельств, писатель на самом деле был не чужд ни предприимчивости и находчивости, ни саморекламе.
Довлатов не из тех писателей, что создают искусство ради искусства. Ему до болезненности важна была реакция читателей (и писателей) – не только чтобы совершенствоваться, но и сама по себе. Он не скрывал, что хотел бы быть писателем не великим, но популярным – как Куприн.
Проза Довлатова лишь притворяется флегматичной. На самом деле она очень хочет понравиться читающему: смотри, как я могу. Такое бывает с профессиональными юмористами, произносящими свои монологи деланно безразличным тоном, за которым стоит точный расчет: вот в этом месте все должны засмеяться.
Довлатов порой годами оттачивал эффектные фразы, обороты и истории, обкатывая их в устных пересказах друзьям и знакомым, переписывая из текста в текст. И в конце концов эти перлы заблистали в его классических повестях и рассказах.
Довлатов делает вид, будто его произведения рождались как-то сами собой на фоне бурной жизни. Между тем, наоборот, скорее жизнь была фоном и материалом для его прозы, которая появлялась благодаря тяжелому ежедневному труду.
С тех пор как молодой Довлатов вернулся из армии, переполненный дикими впечатлениями, так и просившимися в роман, литература стала центром его существования. Он решил стать писателем и почти до конца жизни мучился, что ему это (якобы) не удавалось.
По канонической версии, Довлатов очень страдал оттого, что в Советском Союзе его не печатали. Его действительно почти не печатали, особенно если учесть, сколько в тот период выходило из-под его пера – в «Ремесле» Довлатов упоминает 400 рассказов. Хотя иногда в журналах все же что-то выходило: в «Крокодиле», «Юности», «Неве».
Довлатов, в отличие от большинства его друзей из андеграунда, честно хотел стать официальным литератором, благо что оттепель дала дорогу и другим жанрам, помимо соцреализма. В начале 1960-х появилась масса интересных молодых авторов – Андрей Битов, Василий Аксенов, Борис Вахтин, Юрий Трифонов. Они делали новую литературу, и Довлатов страшно хотел оказаться с ними в компании – не только за столом, что случалось нередко, но и в литературном пространстве.
Но долгое время это не получалось. Довлатов писал как одержимый, заваливал своими рассказами друзей и редакторов журналов. Однако получал отказы не только от официальных лиц – даже друзья говорили: пока слабовато.
Памятник Довлатову в Санкт-Петербурге
Неслучайно в одной из первых работ своего классического периода «Невидимая книга» (позже вошедшая в «Ремесло») Довлатов называет себя литературным неудачником. В этом, конечно, и его излюбленное самоуничижение, но и горькое признание (конец 1970-х) своего пока еще сомнительного статуса в современной литературе.
Те мучительные годы, что Довлатов описывал как мытарства талантливого прозаика, которого не пускают в печать, на самом деле были скорее школой, где вызрела настоящая довлатовская проза. Незадолго до смерти он признал: «Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться». Ведь классический корпус своих повестей и рассказов он написал уже в эмиграции.
Долгое время он был невнятным персонажем на фоне признанных мэтров того времени. Теперь же, как заметил его друг и биограф писатель Валерий Попов, многих из этих авторов помнят только потому, что Довлатов упомянул их в своих книгах.
Другое дело, что страдания Довлатова были пусть и субъективными, но реальными. Многие его товарищи не видели большой трагедии в том, что их не публикуют. Писали спокойно в стол, в самиздат, а деньги зарабатывали каким-то официальным трудом.
У Довлатова тоже была официальная работа в ленинградской многотиражке «За кадры верфям», затем в «Советской Эстонии», но желание публиковаться было его идеей фикс. Более того, он спешил заявить о себе, словно времени было в обрез. Отчаяние, которое вызывала невозможность пробиться, «лечилось» классическим способом непризнанных гениев – тяжелыми запоями.
Пьянство Довлатов в своих повестях романтизировал, представляя в виде этакой драматичной и забавной советской неизбежности, приложения к сюрреализму нашей жизни. В его реальной жизни оно было тяжелой проблемой. «Если годами не пью, то помню о Ней, проклятой, с утра до ночи», – писал он. Она – это водка.
«Его пьянство, с точки зрения психиатрии, да для этого не нужно быть психиатром, любой пьющий мужик это знает, это была форма самоубийства. Именно так, как он пил. Он как бы втыкал нож в свое сердце и говорил: «На тебе, на тебе, на тебе», – объяснял скульптор Эрнст Неизвестный, хорошо знающий, что такое запой. Но Неизвестному был чужд самоубийственный надрыв, и прожил он, несмотря на все излишества, 91 год. Довлатов же умер от инфаркта 24 августа 1990 года, на пороге 49-летия и своего триумфа на родине.
Если в жизни Довлатов очень хотел занять достойное место в литературной «табели о рангах», то для своего литературного героя выбрал более романтическую роль вечного аутсайдера.
А вот и в компании с тем самым Куртом Воннегутом.
Поэзия неудачи – это то, в чем Довлатов знал толк. Читал он роман Леонарда Коэна «Прекрасные неудачники» или нет, но название этой книги хорошо бы подошло к прозе Довлатова. Он воспел неудачу, возвеличил провал, упивался горечью поражения. При этом создается ощущение, что неудача – это в известном роде большая удача. Довлатовское восхищение ловкачами, которые «умеют жить» – светскими львами, фарцовщиками, приспособленцами, – лукаво: ни за что не поменялся бы он с ними местами. Успешных людей много, а совестливые наперечет.
«Он вообще не любил очень всяческое преуспеяние», – утверждает его ближайший друг писатель Андрей Арьев.
Иллюстрации Александра Флоренского к произведениям Довлатова
Живя в Ленинграде, герой Довлатова оказывался «на обочине» из-за внутренней неспособности участвовать в абсурде окружающей действительности. В эмиграции он обнаруживал, что этот абсурд успешно экспортирован в Америку бывшими советскими гражданами. Писатель не застал капиталистическую Россию, но можно быть уверенным, что и в ней он бы разглядел до боли знакомый бред.
В первую волну довлатовской популярности начала 1990-х, в эпоху малиновых пиджаков, романтизация неудачи и неудачника выглядела даже еще более актуальной, чем в советское время. Поза маргинала для многих – и особенно для интеллигенции – была альтернативой суете периода первоначального накопления капитала.
Для нынешних коучей, гуру «успешного успеха» и создателей «лучшей версии себя» Довлатов настоящий антипример: сплошное самоедство и никакой восторженной «любви к себе». То же самое можно сказать почти обо всех классиках русской литературы. Так что Сергей Донатович в хорошей компании. Лучшей версии себя он, несомненно, предпочел бы лучшую версию своей рукописи.
Планируя путешествие в Беларусь, мы рассматривали Пушкинские Горы исключительно как вариант для ночевки, предполагая, что под конец у нас накопится усталость от постоянных переездов. Да, для меня это было место, где глубоко уважаемый мной Довлатов в одной из самых любимых для меня его книг был мне коллегой. Да, для Миши, моего товарища по путешествию и работе, это было место первого путешествия в детстве. Но всё-таки мы не делали ставок на этот поселок в Псковской области.
Приехали мы туда, когда было уже темно. Горизонтальный небоскреб в два этажа, где была забронирована наша квартира, находился среди деревьев и освещался бедным светом нескольких фонарей на весь двор. Когда мы увидели то пропадающие, то снова разрезающие тьму лучи фонарика из глубины чащи, стало немного жутко. Мы взяли чемоданы, крепко сжав пальцы на ручках и зубы во рту, и пошли ко второй парадной, где под ковриком нас должен был ждать ключ.
Квартира оказалась отличной - свежий ремонт, мебель от шведской фирмы из четырех букв, которая теперь выглядит недоступной роскошью, две одинаковые комнаты и комфортные кухня и санитарные комнаты.
Проснувшись утром я занялся текстами статей и обработкой фото, а после душа и завтрака вышел во двор с чашкой кофе, чтобы разведать погодные условия, познакомиться с местными котами и послушать разговоры пушкинских горцев (не знаю, как правильно называть местных жителей, но это вариант, который я придумал только что, мне нравится), которые занимались ремонтом крыльца нашего подъезда.
Довольно быстро закончив, они начали собираться:
- Ну, а теперь на нашу основную работу!
- Да, мне вчера даже щуку удалось зацепить.
Мы собрали вещи и первым делом поехали к могиле Пушкина в Святогорском монастыре. Главный храм был скрыт строительными лесами, а проход к захоронениям Пушкиных огорожен красной лентой, которую, правда, уверенно перешагивали редкие посетители. Справедливости ради, мы были первыми перешагнувшими, запустив тренд. А дальше мы направились в Михайловское - родовое имение Пушкиных, куда его отправляли в ссылку и куда он любил возвращаться «вольным, в покинутую тюрьму».
Могила Пушкина в Святогорском монастыре.
К счастью ли, к сожалению ли, но музей-заповедник был закрыт в связи с проведением санитарного дня. По самой территории гулять было можно, а вот в помещения заходить нет, поэтому главный дом я снял через стеклянные двери, сумев зайти только в домик Арины Родионовны. Где поучаствовал в абсолютно кафкианском диалоге. Дверь была приоткрыта, я сделал шаг и фото, а затем:
- Закрыто! - раздался агрессивный женский голос, а из комнаты слева появилась, как ни странно, тоже женская фигура.
- Но было открыто, - парировал я.
- И что?
- Я и подумал, что можно зайти, раз открыто.
- Ну, конечно!
Арт-объект подозрительно напоминающий зайца.
Главный дом в Михайловском.
Внутри главного дома. Фото через стеклянные двери.
Внутри домика Няни.
На самом деле, мы не были огорчены недоступностью помещений, ведь благодаря этому людей в заповеднике было совсем не много, что делало наш визит ближе к Александру Сергеевичу (гораздо ближе, чем его воссозданные письменный стол или кровать), поскольку вряд ли в дни его пребывания в Михайловском были толпы одухотворенных людей с телефонами и камерами.
В конце нашей прогулки у нас состоялось удивительное и приятное знакомство. Возвращаясь от мельницы, мы увидели на дорожке у главного дома пожилую даму с мольбертом. Поскольку наш интерес был явным, а она была доброжелательна и открыта, мы побеседовали. Валентина рассказала, что всю жизнь мечтала заниматься живописью, но родители были против, поэтому она выучилась на инженера и долго работала по специальности. А в 68 лет (!!!) поступила в художественно-промышленный университет Строганова, отучилась 4 года, а теперь готовит работы для выставки в Пушкинских Горах.
Знаете, я уверен, что жизнь нужно прожить именно так: чтобы в 68 лет захотелось поступить в ВУЗ. Для меня история Валентины теперь одна из лучших метафор для изображения сохранения вкуса к жизни.
Валентина за работой.
Работа Валентины.
Вид на усадьбу.
Настало время обеда и по рейтингам Яндекса мы поехали в туркафе Тоболенец (чистые 5 баллов на основе 215 оценок). Здесь обойдусь без подробного рассказа. Кафе стильное, вкусное и недорогое.
А вот через дорогу от него находится место, где мы провели столько же времени, сколько за поеданием борща и котлет - сувенирный магазин Галерея. И это сувенирный магазин, который словно создан по моему заказу. У меня есть два варианта сувениров, которые я привожу из путешествий: живопись местных художников или безделушки с историей из антикварных лавок. В Галерее было и то, и другое. Мой выбор пал на картину художницы А.Р. Смолоноговой, на которой был изображен вид на мельницу, которую мы осматривали за пару часов до этого и место, где Пушкину перебежал дорогу заяц, из-за чего Александр Сергеевич не попал на восстание декабристов. Это показалось мне интересной историей для сувенира, поэтому из прочих вариантов была выбрана именно эта работа.
Наш сувенир из Пушкинских Гор.
Прежде чем отправиться в Петербург, мы поднялись на Савкину Горку, где Пушкин любил отдыхать и даже хотел выкупить эту территорию, сделали последние фотографии и поехали на север, замыкать круг нашего путешествия.
Часовня на Савкиной Горке.
Вид с Савкиной Горки.
Вид с Савкиной Горки.
Ставьте лайки, оставляйте комментарии - это будет лучшей благодарностью, если вам нравится то, что я делаю!
Подписывайтесь на мой канал в Telegram: https://t.me/nbrzh
Евро-2024 уже на носу! Готовы ли вы к самому грандиозному футбольному событию года? Проверьте свои знания вместе с нами. Даже если футбол не ваш конек, присоединяйтесь — будет весело!
Для всех поклонников футбола, Hisense подготовил крутой конкурс в соцсетях. Попытайте удачу, чтобы получить классный мерч и технику от глобального партнера чемпионата.
Реклама ООО «Горенье БТ», ИНН: 7704722037
3 сентября 1941 года родился Сергей Довлатов
▪В разговоре с женщиной есть один болезненный момент.
Ты приводишь факты, доводы, аргументы.
Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса.
▪Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь.
▪Порядочный человек — это тот, кто делает гадости без удовольствия.
▪Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает.
▪Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких.
Не принципиальных, а снисходительных.
Иначе говоря — беспринципных.
▪Человек привык себя спрашивать: кто я?
Там учёный, американец, шофёр, еврей, иммигрант…
А надо бы всё время себя спрашивать: не говно ли я?
▪Не деньги привлекают женщин. Не автомобили и не драгоценности.
Не рестораны и дорогая одежда.
Не могущество, богатство и элегантность.
А то, что сделало человека могущественным, богатым и элегантным.
Сила, которой наделены одни и полностью лишены другие.
▪Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело.
И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?
▪Единственная честная дорога — это путь ошибок, разочарований и надежд.
▪Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество — никогда…
▪Это безумие — жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится…
▪Я шёл и думал — мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда.
▪Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец.
Другой не будет…
▪Чем безнадёжнее цель, тем глубже эмоции.
▪Любовь — это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов…
А тут всё гораздо сложнее.
Тут уже не любовь, а судьба.
▪Я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.
▪Мне стало противно, и я ушёл. Вернее, остался.
▪У Бога добавки не просят.
▪Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.
▪Нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера!
▪Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то…
Сергей Довлатов