«У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на земле — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью». (Из письма Лермонтова Алексею Лопухину.)
Сегодня это трудно себе представить: чтобы утончённый образованный юноша из хорошей семьи командовал специальной сотней казаков — полуротой спецназа, на наши деньги.
Сражение на реке Валерик. Акварель Лермонтова
Но сначала был Петербург и «та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости». Лермонтов комплексовал по поводу своей внешности. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» о Григории Александровиче Печорине сказано: «Небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен… лицо смуглое, неправильное».
Потом, уже в «Герое нашего времени», пришлось вместо своей внешности назначить ему внешность чиновника Красовского — тонок в кости, высок, бледен, блондинист. Иначе непонятно, с чего бы в него стали влюбляться женщины.
Остроумие, эполеты и умение сочинять стихи тоже позволяют добиваться успеха, но это, так сказать, успех второго сорта, вроде как о женщине говорят, что у неё красивые глаза или красивые волосы. (А остальное?!..) Это заставляло Лермонтова страдать, делало его мрачным и желчным. Всё-таки он был ещё очень молод.
Д.Н. Кардовский. Иллюстрация к неоконченному роману "Княгиня Лиговская"
О том, какая это сложная штука, чтобы два человека — одновременно! — полюбили друг друга, и затевалась «Княгиня Лиговская». Краткое содержание: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда».
Ужасно жаль, что роман не дописан, интересно, как бы там расплёлся сюжет. С другой стороны, понятно, почему не дописан. В нём чувствуется влияние петербургских повестей Гоголя (быть современником Гоголя и не писать, как Гоголь, означало либо быть болваном, либо выпендриваться) и вместе с тем — некоторая повествовательная монотонность (при всей отточенности стиля). А Лермонтов быстро перерастал пору ученичества — быстрее, чем писался роман, и, главное, тема становилась ему тесна.
«Страсти ни что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие — часто признак великой, хотя и скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов…»
Лермонтов эту силу в себе уже ощутил.
Кстати, реки, начинающиеся с бурных потоков, — это уже типично кавказское наблюдение. Уж не война ли заставляла его так быстро взрослеть? Впрочем, новый роман содержит в себе едва ли не ещё больше «принадлежностей юности сердца»; если отвлечься от всего, что нам теперь уже известно о «Герое нашего времени», и взглянуть на него незамутнённым читательским взглядом, о чём получится этот роман? Что формирует характер его героя? Боязнь «серьёзных отношений» и уверенность в невозможности личного счастья!
Ну, а что вы хотите, автору двадцать шесть…
Недаром Печорин так нравился школьникам. Учителя им талдычили, что Печорин — лишний человек и выражает кризис дворянского этапа освободительного движения, а им нравился!.. Бледный, гордый… умнее всех… Как побороть ощущение, что Печорин — это ты?!
«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть… В груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».
Это же манифест подростковости!
Правда, предваряет сей монолог ремарка: «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид…» — но кто же обратит на это внимание? («Приняв вид» — значит «притворившись». Печорин это говорит, чтобы задурить княжну. Знает, на что падки подростки.)
И Лермонтов тоже знает, иначе с чего бы стал давать своему роману такое публицистическое, прямо-таки рекламное название? «Не секрет для малышей, что боится кот…» И малыши, счастливые, в едином порыве орут: «Мышей!..» Автор в предисловии открытым текстом предупреждает: игра нечистая, «портрет героя составлен из пороков», но мы ему не верим.
...Нечто похожее было с комедиями Чехова, над которыми публика элегично рыдала вместо того, чтоб смеяться. Чехов в них высмеивал свою аудиторию, а у той в голове не укладывалось, что её можно высмеивать. («Как?! Нас? Подписчиков?!!») Смеяться можно над дворником, лакеем, городовым, генерал-губернатором... Но не над почтеннейшей публикой! Потому что ей над собой не смешно смеяться. Помните, как Незнайка был художником?.. То, что применительно к другим вызывает смех, применительно к себе кажется весьма серьёзным и драматичным обстоятельством...
Знаменитая сентенция Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» — это ни что иное, как вывернутое мехом внутрь изречение одного из столпов романтизма – Новалиса: «Мир существует, чтобы войти в книгу».
Печорин стремится из книги выйти, но у него не получается. (Он даже из жизни и из романа уходит по-книжному – в Тегеран. «Кого везёте?» – «Грибоеда»...)
П.Ф. Борель. Пушкин встречает гроб с телом Грибоедова
Пушкин изобразил героя, а Лермонтов объяснил. Он ведь не только фамилию Печорина с Онегина перепёр, но и комплекс онегинских проблем: презрение к общественным устоям, отвращение к браку и неверие в возможность личного счастья.
Онегин: «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, напрасны ваши совершенства, их вовсе недостоин я».
Печорин: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! Моё сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». И дальше: «Отчего же я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего? Право, ровно ничего».
И вот тут начинается объяснение. Как это можно ничего не хотеть.
Для Печорина «мир как текст», а текст – это структура. Поняв структуру, властвуешь над текстом. Ровно это делает Печорин: видит всю нехитрую структуру человеческой психологии (потяни за эту ниточку — получишь такой результат, потяни за другую — этакий) и заставляет людей делать то, что ему угодно. Будь он кабинетный теоретик, «человек текста», он упивался бы такой способностью: эва, теория воздействует на практику! Часто ли увидишь такое?.. Но он практик, и от предсказуемости результатов ему скучно.
Печорину не хватает неподвластности мира его воле. Жизнь для него — всё равно что игра с самим собой в шахматы. Интриги нет, элемента непредсказуемости. Чуда.
И вот ключевой абзац романа — быть может, один из лучших по высоте в русской литературе:
«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…»
(Дальше — как раз про жизнь, прожитую в уме, и про дурное подражание прочитанной книге.)
Мир без Бога — это шахматы с самим собой. Помните, как одинокий крокодил Гена играл в шахматы с чайником?
Восхитителен конец романа, когда после печоринских холодных вершин автор возвращает нас к Максиму Максимычу с его неизменным чайником (право, уж не приходится ли предком лермонтовский «Кавказец» товарищу Сухову?), и тот бормочет что-то заземляющее, примирительное про короткие приклады и паршивые курки — «больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».
Журнал "Лучик" можно заказать на "Озон" или на Wildberries. Cкачать и полистать (бесплатно и без регистрации) можно тут.
