Настоящая Россия, та самая, которая умеет выстаивать в сложнейших ситуациях, та самая, которая призвана прокладывать всемирно-исторические пути для всего человечества, не может быть буржуазной. Но сделано было всё для того, чтобы она стала именно таковой Газета Суть Времени № 532
Взрыв беспилотника над Кремлем
Какая Россия бросила вызов Западу?
Этот вопрос относится к числу сложнейших и наиболее существенных в плане русского выстаивания на новом этапе мировой истории.
Что касается меня, то, наблюдая за тем, куда движется тот Запад, которому противостоит Россия, и одновременно понимая всю трагичность противостояния Западу современной России, я испытываю два диаметрально противоположных чувства.
Первое — кто бы ни бросил вызов этому Западу, окончательно отрекшемуся от гуманизма, истории и многого другого, этот кто-то является при любых своих качествах спасителем истории и человечества. Отсюда моя гордость за то, что происходит.
Второе — Россия, бросившая вызов Западу, в течение очень долгого времени приводилась в состояние, при котором выстаивание в долговременном конфликте с Западом крайне проблематично.
Ниже я попытаюсь осуществить анализ специфичности этого состояния и его далекости от того, что является ядром спасительной для человечества русской инаковости.
Краткий тезис, который я постараюсь развернуто обосновать, состоит в следующем: настоящая Россия, та самая, которая умеет выстаивать в сложнейших ситуациях, та самая, которая призвана прокладывать всемирно-исторические пути для всего человечества, не может быть буржуазной. Но сделано было всё для того, чтобы она стала именно таковой. И всё это сделанное теперь парадоксальным образом направлено на цели, диаметрально противоположные тому, что делалось. Такой антагонистический конфликт между созданным бытием и новыми целями не может быть снят в одночасье. Бытие формировалось долго. Его можно быстро обрушить, но тогда обрушится и Россия. Поэтому его приходится поддерживать, понимая, насколько оно антагонистично тому, что сейчас лежит на весах, тому, во что Россия ввязалась спасительным, подчеркну еще раз, для человечества образом.
Но поддерживая это бытие, нельзя не понимать, насколько вопиющим образом это относительно старое бытие противостоит новым целям.
Постсоветская жизнь в разных ее модификациях длится уже тридцать два года. Нужно ли к этому периоду добавлять еще четыре года так называемой перестройки, в течение которых не только элита, но и широкие общественные массы стремились вырваться из предыдущего советского бытия и перейти в то бытие, которое потом начало складываться?
По мне — так нужно. Но это не имеет решающего значения. Гораздо важнее то, что прошло более тридцати лет формирования бытия на иной основе, нежели оно формировалось в советскую эпоху.
Даже если бы в течение такого периода времени всё было полностью пущено на самотек, всё равно какое-то бытие, существенно отличающееся от того, из которого так хотели вырваться очень и очень многие, было бы сформировано. Но этот процесс не был пущен на самотек. Он яростно управлялся очень специфической элитой, связь которой с Западом была обнажена до предела. И было ясно, что руководит процессом именно Запад. А наша так называемая элита старательно выполняет задания Запада, сочетая эту старательность с административной лихостью и вздорностью. То есть с тем, что было унаследовано постсоветской элитой от самого разного нашего прошлого, как советского, так и досоветского.
Это негативное элитное наследие Белинский описывал не худшим образом, с горечью говоря о том, что современная ему Российская империя представляла собою «ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей!»
Возможно, какие-то мои соотечественники не разделяют такой оценки досоветского прошлого и находят в нем очень много позитивного. Я не буду этого оспаривать. Как не буду я оспаривать и того, что в советском прошлом были замечательные черты.
Но эти замечательные черты и досоветского, и советского прошлого, во-первых, причудливым образом сочетались с тем, что описывает Белинский.
И, во-вторых, могли позитивным образом влиять на уклад жизни в той степени, в какой страна не принимала западной гегемонии, прямо или косвенно настаивала на своей инаковости, ухитрялась сочетать эту инаковость с вестернизацией, ничуть не меньшей, чем в те постсоветские годы, на которые я хочу обратить внимание читателя.
Вот что Пушкин об этой стародавней вестернизации элиты империи пишет в своем романе «Евгений Онегин»:
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Не изъяснялася по-русски,
К почтовой прозе не привык.
Константин Рудаков. Татьяна у окна. 1949
Далее создатель того русского языка, на котором потом говорила вся наша великая литература на протяжении двух столетий, с тонкой иронией размышляет о том, нужно ли заставлять дам читать по-русски. Он обсуждает влияние того, что представительницы высшего сословия Российской империи слабо владели русским языком, на специфическое формирование самого этого языка, делая при этом очень глубокие замечания касательно результата взаимодействия чужой культуры с русской почвой. Конечно же, русский язык знали совсем плохо, французский намного лучше, признает поэт, не впадая в оголтелую почвенность, но, говорит он в своей поэме, произошел какой-то странный синтез, и эти светские дамы с их французскостью специфически повлияли на формируемую языковую среду.
Не обратился ли в родной?
Вздыхая по поводу того, что никто, кроме него, не сможет переложить иноплеменные слова страстной девы на русский язык, Пушкин далее создает высочайший шедевр русского поэтического стиля, оказавший огромное влияние на мировидение и мирочувствование нескольких поколений русских людей. Этот шедевр называется «Письмо Татьяны Лариной к Евгению Онегину». И никто из тех досоветских и советских школьниц, которые учили это письмо наизусть, не задумывались над смыслом того, что Пушкин предварял своему переводу на русский язык письма Татьяны, написанного по-французски.
Но почему при таком вопиющем перекосе в антинациональную сторону российская элита могла худо-бедно и расширять, и отстаивать огромную страну? А также участвовать в создании совсем не похожей на западную величайшей в мире литературы? А также каким-то причудливым образом отстаивать почти незнакомую ей русскую самобытность?
Лично мне кажется, что тут огромную роль сыграла задержка в переходе России от феодального бытия к тому буржуазному бытию, которое сначала так много обещало, а потом показало свою уныло-свирепую изнанку. А также то, что к изнанке в итоге всё и сводится.
В любых своих по-настоящему ярких проявлениях, то есть в самой сути своей, русская досоветская культура в целом, и прежде всего великая русская литература, были неистребимо дворянскими, то есть антибуржуазными. И если даже великие произведения создавались так называемыми разночинцами, проклинавшими дворянское сословие, этот дворянский антибуржуазный дух загадочным образом управлял творчеством самих антидворянских разночинцев. А поскольку антибуржуазный дух был не только дворянским, но и народным (русское крестьянство в массе своей столыпинские реформы не приняло, а кулаков презирало и ненавидело), то так или иначе сплетались в своей антибуржуазности дворянские и простонародные начала. И именно это сплетение породило Ленина, большевизм, восстановление страны после позорного краха русской буржуазии, пришедшей к власти в феврале 1917 года и ничего не сделавшей за время подаренных ей судьбой восьми месяцев властвования над огромной расползающейся территорией и растерянным населением.
Антибуржуазность аристократии и связь этой антибуржуазности с народными добуржуазными традициями проявляла себя по-разному в разных странах. Всё во многом зависело от того, насколько прочными были народные антибуржуазные традиции. И каков был их подлинный сокровенный смысл.
Что же касается антибуржуазности той или иной аристократии (английской, немецкой, итальянской, австрийской, русской и т. д.), то здесь налицо две тенденции внутри одного антибуржуазного течения, сформировавшегося уже в первые десятилетия XIX века и решающим образом повлиявшего на всё XX столетие. Это антибуржуазное течение принято называть романтизмом. Его источником является страшное разочарование в той изнанке, которая была обнаружена за фасадом революционных деклараций по поводу «свободы, равенства и братства». Романтизм проклял буржуазию за ее притворное желание осуществлять на практике этот высокий идеал. Романтизм безжалостно обнажил всё то, что я здесь называю изнанкой буржуазного строя и что на самом деле, как показала история, является его нутром и подлинной сущностью.
Что же касается тех двух тенденций, которые очевидным образом присутствовали внутри этого самого романтизма, то советское литературоведение назвало их революционным и реакционным романтизмом. Байрон, Шелли, Гейне были, по мнению советских литературоведов, именно революционными романтиками, а Вордсворт, Кольридж, Саути и другие, будучи в молодости яростными поклонниками Великой французской революции, в свой «озерный период» становятся почитателями феодальной старины. И в каком-то смысле сторонниками феодальной реставрации.
Романтизм доминировал в качестве чего-то большего, чем идеология, в течение первых десятилетий XIX века. Надо сказать, что в этот относительно короткий период о внятной антибуржуазной идеологии говорить еще не приходилось. Потому что память о феодализме с его уродствами и очевидным вырожденчеством была еще жива. И прямо говорить о том, что нужно возрождать феодализм в его известном виде, могли только малоавторитетные представители совсем уж ультраправых тенденций. А идеология борьбы против буржуазии еще не могла сформироваться по-настоящему. Потому что эту буржуазию ждали, на нее надеялись. И прямо так сходу сказать «за что боролись, на то и напоролись» было очень трудно — коль скоро речь идет о необходимости внятного идеологического высказывания, предполагающего не только критику буржуазии, но и указание на то, какие именно силы должны эту буржуазию низвергать, что произойдет после этого низвержения буржуазии и так далее.