В Городе, который административные схемы именовали Сектором-7, солнце было не столько светилом, сколько источником смутного стыда. Оно не согревало, а лишь подсвечивало серость бетонных громад, ложась на улицы блеклым, водянистым пятном. Воздух был густым от запаха остывшего металла, промышленных испарений и чего-то ещё — сладковатого, лекарственного, что постоянно щекотало ноздри, напоминая о стерильности и порядке. Порядок был главной добродетелью. А главной повинностью — Донорство.
Элиас был часовщиком. Его мир состоял из шестерёнок, пружинок и хрупкого стекла циферблатов. Он почитал точность, тиканье маятника, неизменный ритм, отмеряющий отрезки существования. Его жизнь была таким же отлаженным механизмом: мастерская, квартира-ячейка, раз в квартал — Донорский Центр. Процедура была столь же привычной, как чистка зубов: быстрая, безболезненная, сопровождаемая одобрительной улыбкой медсестры в безупречно белом халате и стаканом сладкого сока. «Спасаете жизни, гражданин Элиас. Ваша кровь — рубин в короне здоровья Нации».
Он никогда не задумывался, почему фраза была именно такой. Пока не наступил тот самый День Донора.
Все началось с мелочи. С пылинки. Пока он сидел в уютном кресле в зале ожидания, его взгляд упал на белую, идеально гладкую стену. И он заметил едва различимую трещину. Не глубинную, а скорее, тончайшую паутинку на безупречной поверхности, словно кто-то провёл иглой по слою краски. И сквозь эту паутинку проступал… цвет. Неясный, тусклый, но явно не белый. Бурый, ржавый. Элиас моргнул, и трещина исчезла. Спишем на усталость, подумал он. Напряжение глаз от часовой работы.
Но когда медсестра воткнула иглу в его вену, он почувствовал не привычный легкий укол, а что-то иное. Ощущение было мимолётным, но оттого более жутким — будто игла была не полой, а живой, и на мгновение она не забрала, а впрыснула что-то. Какую-то тёплую, тягучую мысль, чуждую и тревожную. Он вздрогнул.
— Не волнуйтесь, гражданин, — голос медсестры прозвучал как из далёкого тоннеля. — Это просто небольшой спазм. У вас прекрасные показатели. Рубин высшей пробы.
Слово «рубин» прозвучало в этот раз не как метафора, а как нечто осязаемое. Элиасу показалось, что по прозрачной трубке, ведущей от его руки к аппарату, побежала не алая жидкость, а густая, тёмная субстанция, почти чёрная, с крошечными, едва заметными золотыми искорками. Он зажмурился. Переутомление. Определённо переутомление.
Но с этого дня механизм его жизни дал сбой. Тиканье настенных часов в мастерской стало напоминать не размеренный шаг, а спешку, почти панику. Он начал замечать то, чего не видел раньше. Люди, выходившие из Донорских Центров, выглядели не просто уставшими. Они были… пустыми. Их глаза, блестящие и послушные до процедуры, после становились тусклыми, как у выпотрошенной рыбы. И запах. Тот самый сладковатый запах из Центра теперь, ему казалось, он чувствовал на них. Лёгкий, но стойкий аромат увядания.
Его одолела навязчивая идея. Он, мастер точности, начал изучать то, что должен был принимать на веру. В городском архиве, среди скучных отчётов о производственных успехах, он нашёл упоминания о «Программе гематологической стабильности», инициированной десятилетия назад после некой «Великой Усталости» — смутной эпидемии, о которой не было подробностей. Он раздобыл старые газеты, где на пожелтевших фотографиях новые Донорские Центры, ныне монолитные цитадели из стекла и стали, выглядели иначе: более старые, с странными архитектурными элементами, похожими на вентиляционные шахты гигантских размеров.
А потом был разговор с мясником, толстым, простодушным мужчиной по имени Бруно. Элиас как-то обмолвился о «рубинах». Бруно, обычно шумный и весёлый, вдруг побледнел.
— Лучше не говори о таких вещах, часовщик, — прошептал он, озираясь. — Камни бывают разные. Одни — для короны. Другие… для кормления.
И он рассказал старую, забытую детскую считалку, которую передавали шёпотом:
Раз в квартал, не опоздай,
Принеси свой алый край.
Для панов, что на горе,
Чтоб не выйти на зарю.
Кто донор — тому почёт,
Кто упрям — того в оборот.
Обернутся, заберут,
Где никто не позовут.
«Оборот». Слово повисло в воздухе, холодное и тяжёлое. Элиас понял, что стоит на краю пропасти. И не мог не заглянуть в неё.
Его спасение, а может быть, проклятие, пришло в лице Людвига, бывшего инженера Центра №7. Элиас нашёл его в самой мрачной части Низин, в квартире, заваленной чертежами, которые выглядели как бред сумасшедшего. Людвиг был живым скелетом с горящими глазами.
— Они не берут кровь, часовщик, — прошипел он, хватая Элиаса за рукав. — Они её выращивают. Центр — это не клиника. Это улей. Ферма. Аппараты — это не просто насосы. Они… меняют её. Обогащают. Делают её не просто пищей, а эликсиром. Для них.
Людвиг выложил на стол схему. Элиас, привыкший к сложным механизмам, с ужасом понял, что видит перед собой чертёж гигантской, многоуровневой системы жизнеобеспечения. Этажи под землёй. Сотни, тысячи капсул. Системы подачи питательных веществ, релаксации, подавления агрессии. Людей не убивали. Их содержали. Холили, как породистый скот. Кормили особыми коктейлями, чтобы их кровь приобретала нужные свойства. Донорство для всех остальных было лишь побочным продуктом, ширмой и, что страшнее, системой отбора. Тех, у кого кровь была особенно «чистой», особенно «рубиновой», после нескольких сеансов объявляли «высокоэффективными донорами» и отправляли «на повышение». На самом деле — в эти самые капсулы, на постоянное содержание. Это и был «оборот».
— А те, что наверху? — спросил Элиас, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
— Они не вампиры из сказок, часовщик! — засмеялся Людвиг, и смех его был похож на лай. — Им не нужны клыки и гробы. Им нужно то, что мы производим. Время. Силу. Ясность ума. Они… акционеры. А мы — скот. И самое ужасное… — Людвиг придвинулся вплотную, и его дыхание пахло тлением, — самое ужасное, что система добровольна. Мы сами несём им себя. Мы гордимся этим. «Почётный донор» — звучит ведь гордо, да? Это высшая награда для барана, которого откармливают на убой.
Элиас хотел бежать, кричать, предупредить всех. Но Людвиг остановил его.
— Никто не поверит. Система слишком совершенна. Она предлагает утешение: ты не умираешь, ты приносишь пользу. Это религия, часовщик. Религия, где боги реальны и пьют из твоих жил. Твоя единственная надежда — сломать не систему, а её идею внутри себя. Перестать быть скотом.
Путь Элиаса в ад был обставлен с бюрократической точностью. Уведомление о присвоении статуса «Почётный донор». Приглашение в Центр №1, тот самый, что на холме, для «прохождения углублённого медицинского освидетельствования». Вежливые, улыбчивые люди в белых халатах. Он шёл на это, как приговорённый к казни, с чертежами Людвига, спрятанными за подкладкой пиджака, с безумной надеждой что-то доказать.
Его провели не в привычный кабинет, а в лифт, который плавно и бесшумно понёсся вниз. Глубже, чем он мог предположить. Двери открылись, и его обдало волной того самого сладковатого запаха, но здесь он был густым, почти осязаемым, как бульон.
Он оказался в огромном зале. Это и был настоящий Донорский Центр. Бесконечные ряды прозрачных капсул, расположенных ярусами, уходящими ввысь и вглубь, теряясь в туманной дали. Внутри капсул, в насыщенной розовой жидкости, плавали люди. Их тела были идеальны, без единого изъяна, кожа сияла здоровьем. К их рукам, ногам, торсам были подключены десятки трубок, по одним вводились питательные вещества, по другим медленно, капля за каплей, выводилась густая, алая, почти светящаяся жидкость. Их лица были искажены блаженными улыбками. Они спали. И видели самые прекрасные сны на свете. Это был рай скотобойни.
— Восхитительно, не правда ли? — раздался спокойный, бархатный голос. К нему подошёл высокий, худощавый мужчина в безупречном костюме. Его кожа была слишком бледной, а глаза — слишком живыми, в них плескалась бездна времени. — Аппараты гарантируют полный гомеостаз. Ни боли, ни страданий. Только покой и польза. Они счастливы, гражданин Элиас. Счастливее, чем когда-либо были снаружи.
Элиас попытался говорить, протестовать, показать чертежи. Но слова застревали в горле. Воздух, насыщенный испарениями крови и релаксантов, парализовал его волю.
— Вы мыслите категориями старого мира, — покачал головой аристократ. — «Рабство», «эксплуатация». Это примитивно. Мы предлагаем симбиоз. Вы, люди низин, даёте нам ресурс, сырьё. А мы… мы даём вам стабильность. Порядок. Избавляем вас от бремени выбора, от ужаса свободы. Вы как часовщик должны это ценить. Разве не прекрасен этот механизм? Бесшумный, вечный.
Элиас смотрел на блаженные лица в капсулах. Он видел среди них мясника Бруно. И девушку, которая когда-то продавала ему цветы. И ещё десятки знакомых, объявленных «переселившимися в лучшие районы».
— Вы не монстры… — прошептал Элиас, и это было самым страшным прозрением. — Вы… логичны.
— Монстры — это те, кто сеет хаос, — улыбнулся аристократ. — Мы же — сама стабильность. И у вас, гражданин Элиас, редкая группа крови. Особенный оттенок рубина. Мы предлагаем вам вечный покой. Стать частью системы. Или… — в его глазах мелькнул холодный огонёк, — мы можем стереть эту встречу из вашей памяти. Вы вернётесь к своим часам. Будете жить как прежде. С одним лишь отличием: вы будете знать. И каждый ваш визит сюда будет для вас маленькой смертью. Выбор за вами.
Элиас выбрал. Он вернулся в свою мастерскую. Часы по-прежнему тикали. Но теперь он слышал в их ходе не ритм, а отсчёт. Отсчёт до следующей сдачи. До следующей квитанции, где будет стоять штамп «Почётный донор».
Он больше не чинил часы. Он сидел и смотрел на городское окно, на блеклое солнце. Он видел, как люди шли на работу, смеялись, спорили. Они были живыми, настоящими. Но он также видел и другое: бледные, ухоженные фигуры, изредка появлявшиеся на пустынных аллеях холма. Они смотрели на город внизу не с ненавистью или голодом, а с спокойным, хозяйским одобрением. Смотрели на свой сад. На свою ферму.
И Элиас понимал, что настоящий ужас — не в вампирах, пьющих кровь. Настоящий ужас — в идеальной, неопровержимой логике зла. В системе, где тебя не приносят в жертву, а включают в цикл. Где твоё существование имеет смысл только как питательная субстанция для кого-то более совершенного. И где самый страшный приговор — это не смерть, а осознание того, что ты уже давно, с самого рождения, является скотом. И что твой хлев чист, удобен, а кормление — безболезненно.
Он подошёл к своему лучшему хронометру, сложному механизму с кукушкой. Медленно, с наслаждением, он вставил ключ и стал переводить стрелки назад. Против течения. Против их логики.
Но шестерёнки, смазанные до блеска, лишь тихо взвыли от сопротивления и лопнули одна за другой.
