- Девушка вы что здесь делаете?

- Чистомена знаете? (@chistomen, )

- Который мусор убирает? Да, знаю...

- Так вот, он мусор убирает а я источник мусора устраняю.

- И я видела ты сигарету курил пока сюда шёл, окурок быстро показал...

Тяжелые времена не обошли стороной даже чудо-женщину

- Товар принесла?

- Товар в сумке, показывай деньги...

@Criaz, огромное спасибо! И за слова поддержки тоже, теперь это новый самый крупный донат за всё время в размере 700 рублей! Это очень круто!

P.S. Запущено новое закрытое NSFW сообщество Отборная хламина от фу до вау! для истинных аристократов и ценителей отборного хлама. Пока на стадии наполнения... Новые соавторы приветствуются!

Говорил тебе, мать, не затевай стирку на дворе, холодно ещё!
Подвинь ноги, кипятку долью, не ошпарься...

Сегодня с неводом опять пойду, что у рыбки просить?

Да ладно, ладно, корыто ей... Здоровья попрошу, и шоб лето было тёплое, а корыто, глядишь, сам выдолблю.
Ну пошел. Кухвайку-то принести? Замёрзнешь!

У, упрямая!.. Корыто оставь, сам потом вылью!

Сказки, которые мы заслужили...

Предлагаю рецензию на книгу Николая Островского «Как закалялась Сталь»

В 1934 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга «Как закалялась Сталь». Автор книги, кандидат исторических наук Н.А. Островский, подробно рассказывает о спорте и закалке Иосифа Виссарионовича Сталина. Или как называли его близкие, Сталь.

Автор показывает, что спорт и закалка были важной частью жизни Иосифа Сталина. Он занимался спортом с детства и продолжал заниматься им всю жизнь. В книге подробно описываются тренировки Стали, его режим питания и сна.

Особое внимание автор уделяет тому, как спорт и закалка влияли на характер и личность Сталина. Он показывает, что благодаря спорту и закалке Сталь стал более уверенным в себе, целеустремлённым и решительным.

Книга «Как закалялась Сталь» будет интересна всем, кто интересуется историей СССР и личностью Иосифа Сталина.

Гнетет осенний холод. Незабвенно

5 февраля 2054

Во Францию мы прибыли 3 февраля рано утром. На таможне у нас проверили багаж и все документы, и нам едва не пришлось оставить Джеймса в порте. Впрочем, он довольно быстро выкрутился: мне даже не пришлось его отмазывать. Тогда я точно убедился, что он сможет позаботиться об Элис.

Бюджет у нас пока был профицитный. Свой фунт стерлингов я обменял на евро, и в цифрах получилось даже чуть больше, чем было, так как один евро это все равно, что 1.3 фунта стерлингов. Удивительно, что мне так повезло, потому что буквально несколько дней назад он обрушился и стал меньше американского доллара. Инфляция. Застой. Депрессия.

Нам нужно было где-то провести следующую ночь. Джеймс посоветовал «снять какой-нибудь дом на отшибе», и сказал, что это выйдет даже дешевле, чем снимать номер в отеле или квартиру. Он оказался прав, однако домишка неподалеку от Гавра стоял престранный: низкий и нескладный, он едва держался на земле, и в особо ветреную погоду всегда немного покачивался из стороны в сторону, как неваляшка. Хлипкая крыша, сооруженная из нескольких досок, соломы и чего-то вязкого, почти не грела и постоянно протекала, и во время грозы можно было услышать, как частые капли воды разбивались о дно банок и тазов. Там всегда было холодно, гниющие доски пропускали всю влагу и многочисленные потоки ветров. Согреться было нечем. У меня был только жалкий осенний плед, который тоже разваливался, как и сам дом, и почти догоревшая свечка. На кончике фитиля дрожала маленькая огненная капелька и скоро готова была погаснуть. А я думал, что электрические обогреватели теперь стояли везде.

Реальность на отшибе заметно отличалась от реальности в центре, и я решил, что, как только мы прибудем в Париж, я сниму номер в отеле. Плевать, сколько это стоит. Я не могу рисковать своим здоровьем или здоровьем Элис, иначе все наше путешествие было напрасно. Иначе зачем нам в Москву?

Тем не менее той ночью я все равно заболел. С утра нам уже надо было выезжать в столицу республики, и все уже было готово: и транспорт, и вещи, и Элис. А я еще нет. Но времени ждать совершенно не было: территорию нужно пересечь за кратчайшие сроки, поэтому до Парижа я добирался кое-как. Утром 4 февраля моей головы коснулось что-то большое и теплое. Мир повернулся на девяносто градусов, все потемнело, как помехи в телевизоре, закрутилось и стало меняться в размере. Чья-то широкая ладонь лежала у меня на шее: она поддерживала мою голову. Та, что располагалась под ребрами, тоже имела опорную функцию. Мои руки легли на грубую загорелую конечность. Чей-то низкий хриплый голос предупреждающе произнес: «Не надо, Ланкастер. Все равно упадешь». Данная фраза показалась мне совершенно непонятной, как будто была произнесена обрусевшим немцем на северном диалекте испанского. Я приложил невероятное усилие — и не сдвинулся с места. Некто продолжал грубым настойчивым тоном: «Я непонятно говорю? Тебе нельзя двигаться». Попытки занимали много сил, но минимальный порог преодоления силы Джеймса был явно выше. Он понял, чего я хочу: «Что, хочешь найти Нелл?» — Услышав знакомое имя, я кивнул. Джеймс стал говорить еще более настойчиво: «Она в безопасности. Ясно? В бе-зо-пас-нос-ти. Ждет нас. Ты меня не слышишь? Ладно, ладно… Хорошо. Мы пойдем и встретимся с ней. Но тогда…» — Дальше я его не слышал, потому что все мое размытое внимание сосредоточилось на груди Джеймса — большой, широкой, удобной… Дорога в моей памяти отсутствует.

Аморальный, безнравственный асей с большим носом и относительно неплохими зубами — так говорят обо мне многие, кому пришлось столкнуться со мной за границей. Я был иностранцем, хотя это насмешливое прозвище применимо обычно к американцам из-за их вечного и назойливого «I say». Самого факта того, что моим родным языком является английский, им хватило, хотя американцем я никогда не был. В Париже мне стало лучше, и я не смог удержаться, чтобы хотя бы мельком не осмотреть культурную столицу Франции. Она невольно напомнила мне о детстве, далеком и разноцветном, как ногти Элис. Впрочем, сейчас это уже не тот Париж, который я знал семь лет назад: мир довольно неспокоен в последние десятилетия. Страшно подумать, что же стало с Амстердамом или… или Тулузой! Раз Париж почти превратился в Новый Лондон, то как преобразились остальные крупные города Европы?

В местной библиотеке (единственной работающей во время войны) я нашел старое учебное издание, которому было уже больше сорока лет, и выяснил вот что: оказывается, XX век принес в Париж беспорядки, войны и бурные политические события. В годы Великой Войны город пострадал от обстрелов дальнобойной артиллерии и бомбардировок. В годы Второй Мировой — с июня 1940 по 26 августа 1944 — был оккупирован вооруженными силами Третьего рейха. С освобождением страны французский генерал Шарль де Голль возглавил парад победы на Елисейских Полях. С тех пор прошло более полувека, но Париж, древний и вечно юный, украсившийся десятками зданий и футуристическим районом небоскребов с аркой Дефанс, остается верным себе. Я помню Париж теплым… Столица прекрасной Франции чем-то напоминает героиню французской же сказки — Спящую Красавицу: она и молода, и стара, наивна и мудра, открыта и полна тайн. Город расположен на севере центральной части страны, на пересечении 48 градусов северной широты и 2 градусов 19 минут восточной долготы, в регионе Иль-де-Франс, на берегах реки Сены. Исторический центр невелик и занимает всего 41 квадратную милю. Город рос радиально. От острова Сите прослеживается система улицы магистралей в форме концентрических колец, которые последовательно с XII века огораживались укрепленными валами. Бульвар Периферик — кольцевая автодорога, образующая границу современного города, проложена на месте укреплений 1840-1845 годов, снесенных в 1919. Монсеньор рассказывал, что в годы правления короля Филиппа Августа границы Франции раздвинулись, и это не могло не сказаться благотворным образом на столице: в Париже появились новые аббатства, церкви, больницы, школы и товарные склады; центральные улицы города были вымощены камнем. Король приказал также выстроить укрепленный вал, а на правом берегу, за его пределами, возвести palais du Louvre для защиты города с запада. Лувр, один из крупнейших музеев мира, расположен на правом берегу Сены, на улице Риволи, в бывшей резиденции французских королей. Коллекция Лувра состоит из 35 тысяч экспонатов — от античных времен до конца XIX века. Здесь же хранится и «Ritratto di Monna Lisa del Giocondo».

Школы и колледжи объединились в университет, получивший название Сорбонна, и провозгласили самоуправление. В 1200 году они получили королевские привилегии, а через пять лет Папа Иннокентий III предоставил Сорбонне хартию вольности. На острове Сите был воздвигнут величественный Notre-Dame de Paris в стиле «пылающей готики». Его строительство началось в 1163 году при Людовике VII Французском. По различным данным, первый камень в фундамент собора заложили либо епископ Морис де Сюлли, либо Папа Александр III. Строительство было завершено спустя почти два века. Во время Великой Французской революции и в период culte de la Raison Нотр-Дам-де-Пари был переименован в Храм разума. Площадь Согласия, разбитая между Елисейскими Полями и садом дворца Тюильри, изначально носила имя Людовика XV. Она была спроектирована архитектором Габриэлем в 1755 году. Площадь украшала конная статуя Людовика XV работы Бушардона и Пигаля. В те же времена место статуи короля заняла гильотина. Нынешнее наименование площадь получила в 1795 в знак примирения сословий. На площади находится Луксорский обелиск, подаренный Франции правителем Египта Мехметом Али. На обоих берегах Сены появилось много элегантных особняков, однако всему этому великолепию нанесли немалый урон религиозные войны шестнадцатого столетия: кровопролитная борьба сторонников реформации —  гугенотов и католиков — привела к гибели десятков тысяч жителей. Напоминает об этом печально знаменитая ночь с 23 на 24 августа 1572 года — massacre de la Saint-Barthélemy. Объективно считается, что организатором резни была Екатерина Мария Ромола ди Лоренцо де Медичи — супруга Генриха II Валуа и мать короля Карла IX. Двумя днями ранее также произошло покушение на Адмирала де Колиньи, а шестью — бракосочетание Королевы Марго и короля-протестанта Генриха Наваррского. Но неужели после всего этого хаоса все мгновенно забыли о Мишеладе в Ниме и сюрпризе в Мо?..

А сейчас все забыли Великую Войну и Вторую Мировую, и вновь мы наступаем на те же грабли во второй раз. Как не хочется об этом думать, вы бы знали! Фернандес умел отвлечь от постылых мыслей любого, будь то даже такой сложный и депрессивный ребенок вроде меня. Хотелось бы на несколько дней приехать в Тулузу, узнать, как она изменилась с тех пор. Стоит ли еще Летающий замок? Кто теперь им владеет? Осталось ли еще что-то от меня?

Я очень просил их об этой поездке: умолял, складывал руки, предлагал разделиться, едва не ползал на коленях — ведь понимал, что Тулуза от Антверпена далеко-далеко, и мы лишь потеряем драгоценное время и деньги, если отправимся туда. Но что ж поделать? Элис не могла противиться моему желанию, а Джеймс в конце концов со скрипом уступил. Завтра мы окажемся в Тулузе. Всегда буду любить этот город. A solis ortu usque ad occasum.

Летает над рекой Левиафан:

1 апреля 2054

Уже как два месяца я, Элис и мой дорогой сержант живем в (бывшем?) Летающем замке. Удивительно, как похожи нынешние владельцы участка на монсеньора и Фернандеса. Или это Белиал шутит со мной такие добрые шутки? Ведь они, должно быть, уже давно умерли…

В последнее время я стал интересоваться абсурдной теорией о существовании формулы Эликсира Бессмертия. Кэрролл как-то узнал о ней, хотя сейчас, в середине XXI века, человечество давно перестало верить в возможность вечной жизни (исключая, разумеется, метод криогенной заморозки, но это не совсем то, что нужно). Что если Эликсир действительно существует, и кто-то даже испытывал его действие на себе? Этому нет ни доказательств, ни опровержений — только многоуважаемые собственники территории Летающего замка. Если это правда, то они прожили все события XX и первой половины XXI веков. Это значит, что монсеньор и Фернандес пережили Великую Войну, Великую депрессию, Вторую Мировую, гонку вооружения Запада и Востока, смерть Сталина, контрреволюцию в СССР и реставрацию в нем же социализма 90-х и остались целы и невредимы. Невероятно…

Я сомневаюсь, что это просто галлюцинации. Я спрашивал у Элис и Джеймса, и они рассказали мне то же, что видел я.

«Ну, я никогда бы не подумала, что они братья, ведь, мой бог, они такие разные и внешне, и внутренне! Фернандес, он нежный, веселый, с ним легко и приятно общаться, и еще он красивый… У него даже волосы цвета как у меня, он такой смешной! Еще он играет на флейте. Мы сидели в саду, и он сыграл мне какую-то знакомую мелодию, кажется, папа тоже играл такую… А еще он обещал, что поможет нам добраться до Москвы, хотя здесь безопасно и так. Он такой милый, я не могу! Лиам, я же не влюбилась, верно? Ты выглядишь каким-то сокрушенным, что-то случилось?»

Это в точности Фернандес… С каждым словом, которое она произносила, мой взгляд становился все более узким и безжизненным. Даже сейчас, когда я перечитываю ее цитату, я не могу спокойно реагировать на его описание, я понимаю — это он. Это Фернандес. Нежный, веселый и легкий на подъем… Даже лицо такое же. Фер… Мой дорогой старший брат. Я же не могу быть совсем сумасшедшим!

«Мутный тип, не нравится он мне, хотя его братец ничем не лучше: закрытый, высокомерный, слишком мало говорит. Ведет себя, тьфу, как аристократ, словно бы он какой-то «прынц»… На обед к нему по расписанию приходите, а то моветон, бля… Я тебе говорил, Ланкастер, что не надо к черту на кулички ехать, а ты мне — Тулуза! Тулуза! Летающий замок! Ну и где мы сейчас?! Да если б я пушку не вытащил, нас бы тут же на мушку взяли — вот те и Тулуза… Болван ты, Ланкастер, ой, болван… И нечего так пялить на меня — я вас защитить пытался, не стрелять же мне тебе в руку…»

Это правда. Самым сложным в этой поездке было не достать билеты или найти сам замок, а остаться в живых и проникнуть на территорию.

Замок невероятно большой! Когда мы его увидели, я поразился почти так же, как и в первый раз. Спокойствия и уверенности, как у меня, у моих товарищей он не вызвал. Да, вокруг территории Летающего замка выкопан ров шириной 8.7 ярда и глубиной 4.3 ярда. Он был поначалу пустой, но лишь мы приблизились, невидимые с такого ракурса клапаны пришли в действие: искусственный канал с огнестойкой подкладкой на всей площади наполнился маслом на полтора ярда. Значит, думалось мне тогда, некоторые системы защиты сохранились и по сей день (сейчас же я убежден, что они все в целости и сохранности, все до одной, если их не стало больше). Монсеньор, говорили, всегда приказывал поднимать мост, открывать клапаны и поджигать масло, если чувствовал опасность, хотя эту процедуру я видел лишь один раз в жизни — два месяца назад. Тогда я не думал, не знал, что все осталось так, как есть… Все то время, что я провел в этом новом, странном, апокалиптическом мире, я думал, что замком давно владеет кто-то другой, что его собственник сменился далеко не один раз, что Летающий замок перешел кому-то по наследству, или же его продали на аукционе, что он много раз переходил из рук в руки, и в конце концов мог быть национализирован и переквалифицирован в какую-нибудь государственную резиденцию или военную базу… Как можно понять, этого не случилось.

Массивный перекидной мост был, как и всегда, опущен. Внутренний двор выглядел не очень-то и приветливо, прямо как в старые времена: в ряд были расставлены баллисты, требушеты, кое-где замок был оснащен современным оборудованием вроде боевых ракет и автоматических турелей. У Джеймса подобный вид вызывал удивление: он не понимал, зачем людям в XXI веке требушеты и баллисты. Скорее всего, думал он, это какие-нибудь коллекционеры-любители, пока не встретился с владельцами участка в реальности. Элис такие вещи даже пугали. Она, помню, удивлялась, как это я могу идти мимо всех этих машин для убийств так твердо и неспешно, словно бы это не боевые конструкции, а ухоженный английский сад в Виндзорском замке. Мы подошли к большим деревянным воротам — на них еще был выгравирован феникс, священный символ древнего рода Ревинсен — я взялся за массивное кольцо и постучался три раза. Поначалу никто не выходил. Я хотел только представиться, как и подобает всем культурным людям, рассказать нашу тяжелую ситуацию (зачем?) — но лишь один из собственников участка вышел на переговоры, лицевой и языкоглоточный нервы в моей голове потеряли всякую чувствительность. Я не мог ничего сказать! Я нагло рассматривал его, словно бы увидел перед собой мертвеца. Сначала я подумал, что это и есть мертвец — он так похож на Фернандеса, просто копия! Я невольно вспомнил ночь, когда оказался в лондонском особняке Ревинсен. Я смотрел на Фернандеса ровно так же, как смотрел на этого господина. И он… тоже повел себя похожим образом: он не на шутку забеспокоился о своей прекрасной внешности, достал откуда-то небольшой гребень, беспокойно поправил золотистые волосы и все время приговаривал: «Уволю, уволю своего цирюльника…» — то же самое говорил и Фер в тот день… Я подумал, что это галлюцинация. Что я один вижу его, что это мой дорогой друг Белиал так для меня старается, что на самом деле все другое, более реальное. Мой язык упал и не подчинялся нервным импульсам. Я не мог сделать ничего, кроме как закрыть ладонью дуло американского пистолета. Джеймс вытащил его (не знаю, чего он хотел этим добиться), потому что так ему было спокойнее. Свободный затвор угрожающе смотрел немного вниз, рассеяв вокруг себя и туман, и влагу, и тепло: взять стоящего перед нами на мушку Джеймс не решился. Совладелец (их на самом деле двое), разумеется, это заметил, и Элис тоже, и даже я. Но разве можно было сказать сержанту вслух, чтобы он убрал оружие? Обстановка была отвратительная, Элис паниковала, Джеймс был злой и упрямый, как дикий кабан, а у меня закружилась голова… Моя ладонь легла поверх опасного и холодного дула и слегка опустила ствол ниже. Вернее, это не моя ладонь опустила его, а Джеймс последовал моему движению. Выяснилось, что на самом деле он вовсе не собирался уступать мне, а просто знал по опыту, что руку я все равно не уберу, а специально стрелять в меня он не хотел, что делает оружие в его руках совершенно бессмысленным. Вот и опустил.

«Стал бы ты стрелять, не будь там моей руки?»

«Отвянь, Ланкастер. Без тебя тошно».

Ситуацию спасла Элис. Она первая заговорила с человеком, сильно похожим на Фернандеса (далее, если позволите, я буду писать просто Фернандес, надеюсь, дорогой брат не оскорбится такой наглостью по отношению к его памяти?), сама деликатно и грамотно рассказала всю историю и попросила, чтобы он оставил нас «ну хоть на день, потом мы совсем исчезнем». Фернандес… галантно поцеловал ее миниатюрную ручку, крепко пожал наши с Джеймсом руки и еще раз спросил у меня о его стрижке. Я поспешно извинился за такое свое поведение — высшей степени moveton, как сказал бы монсеньор, — заверил, что его стиль весьма оригинален, несмотря на многие стандарты красоты, которым он соответствует, и зачем-то сказал, что не нужны ему никакие камзолы без рукавов, хотя он о камзолах — ни слова… Дурак. Что ж поделать…

Мы, конечно, прошли, но остаться вот так, не допрошенными и не обысканными было нельзя. Внутреннее убранство зала представляет собой типичный антураж XVIII-XIX веков: по центру стены находится большой красный камин, в котором тогда уже потрескивал огонь, лицевой стороной к нему обращены два глубоких кресла с теми же синими подушками. Оттоманка монсеньора стоит подле одного из них… прямо на натуральной шкуре бурого медведя. Между креслами расположен низкий прямоугольный журнальный столик, на нем — большая салфетка нежно-бирюзового цвета и ваза из китайского фарфора… С лилиями. Отношение хозяев дома к охоте показывает уникальный карабин с вензелем на деревянном прикладе и огромная щетинистая кабанья голова с двумя белоснежными бивнями, торчащими из-под большого пятака. Левее от всей композиции находится рояль. Блестящий, черный, старенький, но звучащий превосходно. Ничего… совершенно ничего не изменилось, только убрали из виду старый фотоаппарат, который раньше стоял в углу и был частично закрыт мягкой темной тканью.

По винтовой лестнице спустился второй собственник, и тогда я едва не свалился в обморок. Он был точь-в-точь похож на монсеньора! В левой руке послушно лежал набалдашник тонкой трости в виде свирепого ястреба, мужчина хромал и передвигался медленно… Взгляд ясных голубых европейских глаз пронзил меня в саму аорту, и я невольно сглотнул небольшое количество слюны. Это было очень заметно, потому что когда я глотаю, мой кадык ходит вверх и вниз, словно сцепное дышло у паровоза. Я как будто испугался, но в то же время хотел заговорить, прежде — поздороваться, поклониться, спросить по-французски «Puis-je savoir comment ça se passe à la maison»… Быть может, броситься ему на шею… Но ведь нельзя. И ведь он так похож: те же глаза (такие холодные, но вместе с тем такие справедливые, как у Бога), такая же конституция тела, те же прямые, черные, обязательно собранные в хвост волосы до плеч, те же шрамы вокруг пальцев… Я вздрогнул, как и в первый раз, когда увидел их, правда перчатки в этот раз монсеньор не надел. И его нос… с маленькой горбинкой, прямо французский. И губы тонкие, аристократические. Да и чего мелочиться? Все его лицо и тело копировали внешность монсеньора. Даже, наверное, можно гордиться тем, что я так хорошо их помню после стольких лет разлуки. И все же… все же…

Я снова замолчал, но в этот раз замолчали и мои товарищи. Фернандес поспешил объясниться и сообщил по-французски (среди нас никто, кроме меня, по-французски не понимал), что понятия не имеет, кто эти люди, но что он уверен, никто из них не сможет никаким образом навредить, что эта девушка рассказала, будто мы ищем пристанище хоть на один день, а потом навсегда исчезнем из их дома и т. д. и т. п… Человек с тростью посмотрел на Фернандеса весьма укоризненно, показывая свое явное неодобрение, и на нас вскоре за такую наглость обрушилась настоящая кара: он дал резолюцию подержать всех троих в подземелье Летающего замка, пока он не примет решение выпустить нас. Все это время его тяжелый взгляд перемещался между мной и его братом. На Элис и сержанта он взглянул лишь пару раз. Он рассматривал меня так же пристально, как и я его, однако еще был в состоянии говорить, достойно держаться и принимать быстрые решения. Таким был монсеньор! Однажды, когда в наш дом впервые наведалась тетушка Оливия (лишь стало известно, что дом Хайда сгорел, а тела детей не были найдены, она начала искать меня и Мэри Джейн в округе: думала, что хоть так сможет иметь сколько-нибудь родного ребенка, хоть и считала нас обоих бастардами), дверь, по традиции, открыл Фернандес. Он увлек ее светским разговором, и тетушка Оливия поверила, что никакого Винсента у них нет. А вот я тогда сильно перепугался: мне казалось, что она прямо сейчас войдет и заберет меня к своему графу и бабушке, заставит что-нибудь делать для нее и все-все-все повторится. Панический, необоснованный страх сжимал меня, словно титановый пресс. Я готов был кричать и биться в конвульсиях (каким же больным я был ребенком), чем непременно бы себя выдал, и тогда все точно пропало: прощай, счастье, прощай, семья, прощай, не успевшее начаться детство! — но монсеньор среагировал быстро: прижал к себе, тем самым подавив крик, готовый исходить из самого живота. Это был первый в нашей жизни раз, когда он обнял меня. Его прохладные руки, его ровный бархатистый голос действовали как хлороформ: я постепенно, минута за минутой успокаивался, а вскоре и вовсе уснул. Я всегда хотел, чтобы у меня был кто-то, кто был бы способен привести в порядок мою светлую голову, кто был бы достаточно храбр и силен, чтобы спасти меня, и достаточно  благороден, чтобы простить мне мою кабальную слабость. Словом, кто был бы fidelis et forfis. Тот, к чьим ногам я мог бы упасть, и чьи ноги не стали бы использовать меня в качестве объекта фурнитуры. Тот, кто… смог бы легко поднять меня, словно упавшую шляпу?

Итак, нас отвели в подземелья. За семь лет я никогда там не был: мы обычно уезжали из Англии в более солнечную Францию, когда Лондон был особенно дождлив и холоден, и, таким образом, осень и зиму проводили в Летающем замке. Однако за несколько лет я не успел осмотреть замок полностью, ведь есть в нем такие помещения, в которые мне заходить запрещалось: например кабинет монсеньора, комната прислуги, комнаты управления ловушками и боевыми машинами или вот эти подземелья. Ребенку это ни к чему, и такие походы могут быть даже опасными. Впрочем, Фернандес обещал мне, что, когда я подрасту, он все-таки покажет мне комнаты управления, даже если придется делать это втайне от Люца, но при условии, что я тоже его прикрою… Очень жаль, что этот момент так и не наступил.

Поэтому тогда я рассматривал темницу с большим интересом, чем вызвал у Элис легкий страх, а у Джеймса невероятное удивление и возмущение. У хозяев же — латентный интерес. Я и не знал, что там так холодно. Все верно, это же подземелье — оно под землей, а там всегда прохладнее, чем наверху, потому что горячий воздух легче холодного и в условиях земной физики поднимается вверх. Камеры в подземелье были открытыми: они представляли собой прямоугольные углубления в стенах, вход в которые был заблокирован стальной решеткой. Всех нас посадили в разные камеры: я, Джеймс по соседству и Элис напротив меня. Таким образом, сержанта избавили от созерцания ненавистной британской рожи, благодаря которой он оказался здесь. Мы проводили время за разговорами и бытовыми делами. В каждой камере были прикреплены к стене тяжелые цепи, хотя заковывать в них нас не стали, было по койке и по санузлу. Скромно, лаконично, ничего лишнего. Люблю такой стиль. Пока сидели, провел всем ликбез по истории Франции и патологии. Джеймс грозился набить мне морду, как только его оттуда выпустят, а Элис уговаривала его не делать этого, ведь я ну совершенно ни в чем не виноват, так получилось. Хотелось бы и нам с Джеймсом в это поверить.

Из нового все. Из-за радиации, которую я все еще мог разносить, Элис была одета в специальный антирадиационный костюм, из-за которого я не мог видеть ее светлых волос и прекрасных ушей, но зато мог видеть большие светлые глаза. Они довольно яркие, хотя защитные стеклянные очки немного искажают цвета переливчатой радужки. Костюм с тех времен уже преобразился: теперь он плотно прилегает к телу, прямо как водолазный, имеет какие-то флуоресцентные вставки и немного карманов. Такой же плотный и надежный, кожа так и не дышит, но лучше выбирать меньшее из двух зол.

Пора было заниматься водными процедурами. В адекватном состоянии я бы еще сходил в душ и полностью переоделся, но меня хватило лишь на чистку зубов, умывание и мытье рук с антибактериальным мылом. Человек в зеркале показался мне отвратительным: он изрядно себя запустил. Я чувствовал, что волосы должны были быть значительно короче и светлее, а лицо не таким… угловатым, что ли? Отчетливо было видно, что оно на самом деле острой треугольной формы, как равнобедренный треугольник с углом, противолежащим основанию, в тридцать градусов, но отчего-то выпирали скуловые кости. И… боже мой… нет… щетина. Нужно было срочно побриться, но где? Здесь не было ни бритвы, ни банально скальпеля, а если и был, мне бы его не дали. Зубы большие, но ровные (прямо-таки британские), серо-желтые. Может, кофе; может, курение. Может, все вместе. Из большого британского носа текла бордовая кровь. Я посмотрел вниз и обнаружил, что она капала на больничную рубашку, на холодный кафельный пол и на самом деле на мои руки. Скорее всего это из-за перепада давления: капилляры не выдержали и какие-то из них лопнули. Серая рука медленно встала под ноздрями, проехалась под ними тыльной стороной ладони. Что-то теплое потекло к локтю. Я снова поднял взгляд. В стеклянных глазах образовалось по маленькой гифеме. Я понял: это из-за контузии. Не так страшно. Ведь кровь не заполнила даже трети передней камеры глаз. Скоро пройдет само.

Позади меня раздался голос Элис. Было похоже, что она крикнула мое имя, но я почему-то не обернулся. Даже не вздрогнул. Прохладная ручка легла на мое жесткое плечо и мягко развернула. Я подчинился движению и попытался разглядеть лицо, но обнаружил, что зрение мое сильно ухудшилось… Я не видел ничего дальше четырех ярдов, да и сейчас не вижу. Еле пишу. Глаза устают…

Она вздрогнула: за эти дни она еще не успела увидеть гифемы. Странно… Что такого пугающего? Этого я не понимал как врач. Элис схватила мою голову, притянула к себе и заглянула в глаза своему страху. С кончика моего длинного носа сорвалось несколько темных капель, и они со стуком упали на ее широкие очки. Я признался, что болен. Я очень болен… Рассказал о той штуке с потолка. Почему я вижу все это, выглядывая наружу? Там такого не может быть. Это противоречит законам природы. Она, кажется, не поверила мне. Или поверила, но сильно испугалась, потому что сама не видела. Она зашла в туалетную комнату, потому что время, отведенное пациентам на личную гигиену (20 минут, только и всего), закончилось, все вышли из туалетных комнат, а я сделал все за пять минут и оставшиеся пятнадцать стоял в кровавой рубашке и пялился на свои зубы и треугольник в подбородке. Как овощ. Это немного пугает. Я слишком похож на ипохондрика.

Пока я нес ей всякий бред, она вставила мне в ноздри влажные тампоны из ваты, вымыла руки по локоть, аккуратно протерла кровавые губы, подбородок и шею. Так… терпеливо. Элис нежно взяла меня за ломаные руки и ненавязчиво потянула на выход из туалетной комнаты. Больше она не смотрела в мои глаза. Больничная рубашка на мне все еще была страшно заляпана кровью, словно бы я кого-то убил. Элис подготовила стерильную, полностью свободную от бактерий, мешковатую больничную рубашку и аккуратно положила ее на столик. Она взялась за нижний край окровавленной шероховатой туники и осторожно потянула его вверх. Чтобы ей было удобнее, мне пришлось совершить больших размеров труд: поднять руки вверх. Они показались мне такими длинными и в то же время такими тонкими и бледными, что я едва не перепутал их со свернутыми в цилиндры листами офисной бумаги. Они легко сминаются, и одно только неосторожное обращение оставляет на них заметные и некрасивые вмятины и складки. Больничная рубашка легла на меня, как сеть из колючей проволоки.

Время принимать пищу.

Элис принесла поднос с довольно скудным набором: стакан воды, какие-то таблетки, мятый картофель и две помидорки черри. Впрочем, даже такая маленькая порция выглядела как какое-то испытание. Я не уверен, полезен ли для меня свежий сок не особо свежих овощей. Можно ли мне крахмал. В состоянии ли я жевать. Я принял только таблетки, и вдруг мне стало дурно. Я вскочил и полетел. Нашел дверь с людьми на картинке. Врезался и навалился всем тощим телом на девственно чистую больничную раковину, на которую пару минут назад покусились темные капли крови. Живот скрутило, желудок стал ныть и извергаться. Я промыл рот и поднял к зеркалу слезящиеся глаза. У меня всегда были проблемы с желудком, так написано в медкарте. От еды я отказался. Она хотела возразить и сказать, что поесть необходимо, что у меня и так нет сил и долго я не протяну, если продолжу голодать, что, если я хочу, она сама может меня покормить, аккуратно, ненавязчиво, терпеливо — но тут я взял с тумбочки часы и спросил у нее, что это такое. Сперва она растерялась и начала очень осторожно: что эти часы достались мне от моего погибшего le père, что это очень ценный артефакт для меня и моей семьи, что их ни в коем случае нельзя терять или продавать и все такое прочее. Конечно, это было не все. Она поняла, что я ждал от нее более информативного продолжения, и тогда рассказала все.

Смотри же! Ведь настоящий владелец часов — не mon père и не я, а сакральное существо, сын Голода и брат Асмодея, борец с заповедями Белиал. Жадность его не знает границ, а сам он является настоящим вместилищем всех человеческих грехов и пороков. Белиал исполняет желания лишь подлецов и эгоистов, каковым и был mon père. Добродетель Белиал не признает.

Его нрав очень капризен, поэтому при ритуале призыва нужно быть крайне аккуратным и внимательным. Вам понадобится: пара компаньонов (мальчик-помощник и девушка (Верховная Жрица), оба обязательно девственники), большое количество черной ткани, купленной на уходящей луне, медный ламен, девять штук черных не освященных свечей, мел или уголь, какие-нибудь драгоценности в качестве подношения, благовония с приторным вкусом, две большие одинаковые металлические чаши, вода и трут. В новолуние необходимо создать алтарь в пустом и хорошо проветренном помещении, предварительно все участники ритуала должны постоять под холодным душем и соблюсти тринадцатидневный пост, отказавшись от всех развлечений. На них не должно быть никакой одежды или украшений, кроме свободных черных ряс. Первым делом маг должен начертить мелом или углем описанную окружность с девятиконечной звездой, образованной тремя треугольниками. По кругу написать имя демона на иврите. На алтарь положить ламен и установить благовония. Алтарь должен находиться за черной завесой. После этого мальчик-помощник должен расставить свечи по окружности, проходя при этом против часовой стрелки, и вернуться на место справа от демонолога. Далее Верховная Жрица по порядку зажигает свечи, проходя так же противосолонь, и встает слева от мага. Все трое должны произнести часть слов призыва.

Далее мальчик-помощник и Верховная Жрица должны налить воду и зажечь огонь соответственно в чашах напротив них, вернуться на места и сесть на колени, склонив головы. Проситель кладет подношения на черную ткань перед алтарем, возвращается и один читает заклинание.

Ожидайте появления князя лжи. Далее действуйте по ситуации: произнесите желание, если чувствуете присутствие демона. Ни в коем случае нельзя сходить со своего места! Иначе демон может навредить, а проситель останется ни с чем.

Так появились эти часы. Mon père отдал меня Белиалу взамен на возможность относительно контролировать такое явление, как течение времени, что, бесспорно, привело бы к необратимому росту энтропии, если бы в доме не случился страшный пожар, и я не остался единственным выжившим. Вот так! А потом Элис пропала по милости этих часов, и я исчез вместе с ней, и мы оказались тут. Такая вот коротенькая и простая история.

Картофель с помидорками я оставил ей. У медработников совсем нет на себя времени, и я понимаю это лучше нее самой. Как говорится, врачи не лечатся. Они умирают стоя.

12:21 pm. Как выяснилось, ключика от комода у нее нет. Невероятно досадно. А ведь там наверняка что-то важное, о чем мне догадываться не следует. Просто шприцы? Морфин? Как странно… Но она обещала, что обязательно его достанет, если мне так нужно то, что находится внутри. Какая хорошая девушка! По ее рассказам и поведению, понятно, что ради меня она готова на все. Так будем же друг другу родными.

Но что же о родстве? Кто мой отец? Я так часто вспоминал о нем, но при этом Элис говорит, что он ужасный человек, пожалуй, самый ужасный из всех людей, что она встречала, и что он очень долгое время меня истязал, пока не умер. Как я мог любить его? У меня сработал знаменитый и набивший всем оскомину стокгольмский синдром? Эта реакция стала так называться после захвата заложников в Швеции в 1973 году: по показаниям самих заложников, они больше боялись не преступников, а полиции и даже на собственные средства наняли им адвокатов. Ранее он назывался норрмальмсторгским синдромом, но название решили упростить. Похожая история произошла в Перу: 17 декабря 1996 года в городе Лима члены местной экстремистской группировки «Революционное движение имени Тупака Амару» захватили резиденцию японского посла с требованием освободить из тюрем их сторонников. Неожиданно освобожденные заложники стали выступать с речами о стойкой правоте преступников. Нестор Картолини, их непосредственный лидер, был человеком хладнокровным и жестоким, однако некоторые отзывались о нем как о «вежливом и образованном человеке, преданном своему делу». Этот случай стал поводом для появления лимского синдрома. Обратным примером стокгольмского синдрома являются случаи, когда террористы испытывают симпатию к своим заложникам и по этой причине не причиняют им вреда, а впоследствии освобождают их.

И у меня был стокгольмский синдром? Я спросил у нее, когда Элис пришла во второй раз измерить показатели моего здоровья, и она ответила, что я ненавидел отца лютейшей ненавистью и горячо желал ему мучительной и позорной смерти, что впоследствии и сбылось, и что называл я его преимущественно Хайдом, никаких «отцов». Тогда я ответил, что в обрывках своего дневника часто вспоминаю если не его, то какого-то другого отца: зову монсеньором, нежно называю иногда «мой дорогой отец», не смею подвергнуть сомнению правильность его действий и зову на помощь, словно Бога. Она ответила только, что не знает такого человека и что я никогда не называл Хайда монсеньором. Это уже совершенно меня запутало.

Но вот в чем радость: уходя, Элис оставила на моей койке ключ. Я взял его (он маленький, легко спрятать), открыл ящик, делая вид, что обронил таблетку (ведь тут наверняка были камеры, они все-превсе записывают, как я), а сам открыл его. (Ключ между страницами!!!) И вот что я там обнаружил помимо морфина и шприцев:

Прозрачные пластинки из фибрина

27 января 2057

Летим эконом-классом в Портленд, дабы не привлекать лишнего внимания бизнесом. Прикидываюсь гостем, наносящим визит близкому другу. Ведь, по сути, так и есть: я обещал Джеймсу, что приеду к нему, как только положение наше стабилизируется, и перелеты станут менее опасными. Безопаснее они не стали, но возможность у меня появилась. Вернее даже сказать, не возможность, а нужда: я должен сопроводить своих товарищей до самого Де-Мойна, а ведь именно там и проживает мой дорогой сержант. Не терпится увидеть его вновь. Он очень много сделал для меня и для Элис. Tu n'as pas chômé, mon ami!

Сатаневский, Ангелов и Линдберг остались с Элис в Москве. Они обещали мне, что позаботятся о ней, пока мы втроем будем решать дела в Северной стране, и я им верю. За пару лет нам удалось стать хорошими приятелями, я даже стал похоже думать. Они научили меня нетерпимости к национальной и расовой неприязни. Ведь разве я виноват, что родился англичанином, а Джеймс американцем, и сейчас наши страны имеют довольно враждебные интенции? Разве это мешает нашим доверительным отношениям? Мешает ли это его контактам с Элис?

Мой русский за это время заметно улучшился. Я полностью выучил эти долбанные падежи и даже понимаю разницу между глаголами «ходил» и «хаживал». Мое произношение все еще не идеально, но тот факт, что я могу произнести несколько скороговорок, немного мне льстит. Русский стал четвертым по популярности языком после китайского, английского и испанского, поэтому его изучение еще сильно пригодится мне в жизни — таков процесс языковой ассимиляции в обществе, хотя отказываться от английского я не собираюсь. Всегда приятно учиться чему-то новому. Монсеньор очень любил во мне это качество. Я помню еще, как учил французский. Этот язык дался мне нелегко: хоть он и принадлежит индоевропейской семье, он все же входит в ветвь романских языков, в то время как английский принадлежит германской ветви, а русский так и вообще восточнославянской. Ужасно, правда? Мне кажется это восхитительным: настолько разнообразна человеческая культура, столько всего еще можно было бы для себя открыть, если бы не человеческая лень и Третья Мировая.

Цель моих товарищей — остановить это как можно скорее при минимуме жертв. Я лишь помогаю им. Война никому не нужна. Почему так много здравомыслящих людей не думает об этом? Это очень печально, и я весьма разочарован нашим будущим. Прошло чуть больше сотни лет, а мы снова развязали Мировую войну! Ничему история нас не учит. Сомневаюсь, что наши предки были бы нами довольны. Как хорошо, что они не видят всего того, что происходит сейчас с человечеством. И все же я сильно скучаю по монсеньору… Быть может, существует способ вернуться? Хотя бы мои часы? Je ne sais pas si c'est possible…

Вот оно как было. Элис полетела за мной? Зачем же, если я по-человечески просил ее остаться? Женщины…

Я полностью убедился, что тот сержант, который понес меня в изолятор, и есть Джеймс. Я должен найти его. Нельзя нам вот так расставаться.

Снова монсеньор! Судя по всему, это очень хороший человек из моего прошлого. Надо к нему вернуться, как только завершатся мои дела здесь, а сделать это будет возможно, лишь когда я верну себе свою память. Если часы Белиала умеют перемещать владельца вперед, то должен существовать механизм, обратный этому. Это логично. Это закономерно. Так должно быть!

1:27 pm. Навещал Ангелов. В палату его не пустили, поэтому разговаривали через окно. Удивительно, что он приехал сюда! Оказалось, это он привез Элис в Де-Мойн, потому что она очень сильно просила его. Линдберг ни за что бы не согласился, а с Сатаневским она бы обязательно попала в беду, и они бы навели шуму. Женечка, говорит, до сих пор мозг ему выносит, мол, неправильно это, опасно, из-за них все может испортиться. Он не прав. Если бы Ангелов не привез Элис сюда, я бы так и не вспомнил, кто я такой. Я и сейчас слабо понимаю.

По его рассказу, я эмигрировал в СССР в конце 2054, а последние два года прожил в Москве. Давал клятву советского врача, работал хирургом общего профиля, но числился среди таких интересных людей, как Сатаневский и Соколовский. До переезда в Москву посещал университетские курсы по медицине, а на жизнь зарабатывал тем, что декламировал стихи и прозу русских классиков и других талантливых писателей. Получал какие-то суммы от Линдберга и Сатаневского, потому что на одном актерском мастерстве далеко не уедешь. Они быстренько сделали из меня местного, даже документы русские состряпали: теперь я, оказывается, Виктор Александрович Королевский, советский врач и народный артист. Последние два года жил хорошо, а сейчас сижу в стерильном боксе в Де-Мойне с лучевой болезнью и амнезией. Удивительно, как резко меняется жизнь!

Ну что же, Виктор Александрович, будем как-нибудь с вами вспоминать, чего мы еще такого учудили. Все так смешалось! Тяжело осознать, что все вот это — один человек, и это я. Не может такого быть! Не бывает!

Я взглянул на свое отражение и замер. Долго пялился и наконец заключил: «Прямо гадкий утенок».

Сказку про гадкого утенка рассказал мне Соколовский. Он знает много детских сказок, но сказка про гадкого утенка является с тех пор одной из моих любимых. Тогда я еще не знал, что конкретно значит выражение «гадкий утенок» — мне казалось, что так обычно называют какого-нибудь очень уродливого и отталкивающего наружностью человека, которому изначально суждено было родиться отвратительным.

«Гадкий утенок потом вырос и превратился в прекрасного лебедя», — ответил Ангелов. Хотелось бы верить ему. Возможно, Виктор Александрович поверил бы...