Глава 1: Утро над Днепром
Холодный, липкий туман, словно влажный саван, наброшенный утопленницей-русалкой, цеплялся за голые ветви прибрежных ив. Он не просто скрывал мир, он его пожирал, оставляя лишь смутные очертания и запахи. Пахло сырой, жирной землей, которая никогда не просыхала, едким духом вчерашних очагов, речной гнилью и неотвратимой промозглостью, проникающей под одежду, в самые кости. Деревня спала тревожным сном, придавленная тяжелым одеялом предутреннего безмолвия. Люди во сне ворочались, отгоняя дурные видения. Лишь в одном месте, в черном брюхе старой кузницы, эту тишину рвали на части размеренные, нутряные, сотрясающие землю удары.
Внутри, в адовом полумраке, освещаемый лишь рваными, яростными вспышками из сердца горна, стоял Всеволод. Он был наг до пояса. Его тело, молодое и мощное, казалось высеченным из камня. Пот, смешиваясь с вездесущей сажей, стекал по живой карте мышц на его широкой спине, блестящей темной глазурью в отсветах огня. Напряженные предплечья, огрубевшие от постоянной работы, вздувались венами-канатами при каждом замахе. Он был младшим сыном старосты. В этом мире, где право рождалось из лона матери, это означало – он был никем. Пустотой. Весь отцовский двор, вся власть, какой бы жалкой она ни была, весь род – все достанется старшему, Доброгнезу. Ему же не останется ничего, кроме этих рук, этой спины и того слепого, дикого огня, что горел внутри жарче, чем угли в горне.
Он поднял молот – продолжение своей руки. Замах. Удар обрушился на кусок железа, раскаленного до слепящей белизны. Металл податливо, с утробным вздохом сплющился, издав жалобный, почти человеческий визг и осыпав земляной пол снопом оранжевых, кусачих искр, которые шипели, умирая на его мокрой коже. Еще удар. И еще. Это не была работа. Это была его молитва богам, которых он не знал, его разговор с миром, который он ненавидел. Каждый оглушающий удар молота был ударом по лицу трусливого односельчанина. Каждый вздох мехов – плевком в сторону жирующего князя. Каждая искра – мыслью о хазарской стреле.
Он не ковал лемех, чтобы терзать им землю, или серп, чтобы унижаться перед колосьями. Нет. В его руках, под его молотом рождался зверь из стали. Короткий, безжалостно широкий клинок, похожий одновременно и на меч, и на топор – скрамасакс, созданный не для щегольства на поясе, а для грязной, кровавой работы в тесной лесной свалке. Он уже чувствовал его вес в руке, его смертоносный баланс. Таким можно подцепить вражеский щит и с хрустом вывернуть сустав. Таким можно с одного удара разрубить кожаный доспех и услышать тот мокрый, глухой чавкающий звук, с которым сталь входит в живую плоть. Он видел, как этот клинок раскалывает череп, забрызгивая лицо горячей кровью и мозгами. Он ковал не железо. Он ковал смерть.
Тяжело скрипнула дверь, впустив внутрь клочья серого тумана и запах страха. Вошел его отец, Ратибор. Лицо старосты было полем битвы, где морщины, как шрамы, боролись с отчаянием. Его глаза, выцветшие и уставшие, несли на себе тяжесть всех зим, всех голодных весен, всех смертей, что он видел.
– Опять железо мучаешь, сын? – голос был хриплым, надтреснутым, как старый горшок. – Скоро землю пахать, скотину кормить. А ты все игрушки себе куешь, словно смерти ищешь.
Всеволод не обернулся, не удостоил его взглядом. Он сжал раскаленный клинок щипцами и погрузил его в дубовую бочку с водой. Кузницу оглушило яростное, злобное шипение. Клубы густого пара взметнулись к закопченному потолку, неся с собой запах горячей стали и горелой окалины. Это был запах его души.
– Эти «игрушки» однажды спасут чью-то шкуру, отец, – ответил он, не поворачиваясь. Его голос был низок и ровен, но в нем звучал тот же холодный металл, что он держал в руках. – Плуг от хазарского аркана не укроет и глотку от разбойничьего ножа не заслонит.
Ратибор тяжело, со свистом вздохнул. В груди старика заворочался холодный ком. Он видел слепую, звериную силу своего младшего, видел ум, острый и опасный, как осколок стекла, в его глазах. Но эта одержимость насилием, эта тихая, сосредоточенная ярость его пугала до дрожи в поджилках. Старший сын, Доброгнез, был его продолжением, его надеждой. Крепкий, хозяйственный, рассудительный. Он был землей. Плодородной, понятной. А этот… Этот был словно дикий огонь, который вырвался из-под контроля. Зверь, которого он сам породил, но которого совершенно не знал, как приручить. Он смотрел на могучую спину сына, на игру мускулов под кожей, на тот жар, что исходил от него, и с ужасом понимал, что этот зверь однажды либо спасет их всех, либо сожжет дотла вместе с врагами.
Жизнь в деревне была грязной, короткой и целиком зависела от тех, кого никто не видел, но чье присутствие ощущалось кожей. Здесь не рассуждали о богах – с ними жили. Жили в постоянном, унизительном страхе и раболепном почитании. Мир был пронизан невидимыми нитями силы, и дернуть не за ту нить означало обречь себя на муки. Это было не абстрактной верой, а brutal-ным знанием, выученным на сломанных костях и опухших от голода животах предков.
Каждая баба, прежде чем отдать остатки кислого молока свиньям, выплескивала густую струю на землю у порога, шепча хриплые, заискивающие слова домовому. Пусть не шалит, пусть не душит по ночам, пусть не путает пряжу и не сглаживает скотину. Каждый охотник, углубляясь в сырую, мрачную пасть леса, оставлял на замшелом пне краюху хлеба и каплю липкого меда для Лешего. Задобрить Хозяина, чтобы не водил кругами, не насылал хворь, не подводил под лапы медведя-шатуна. Водяному в омут бросали черного петуха, чтобы не требовал человеческой жертвы, чтобы не затягивал под коряги купающихся девок, оставляя на берегу лишь их одежду. Духи были так же реальны, как гной в ране и ледяной ужас зимней ночи. Их неуважение каралось беспощадно: у скотины текли кровавые поносы, младенцы умирали в колыбелях с синими лицами, а мужчин по ночам посещали липкие, изматывающие кошмары, после которых они просыпались в холодном поту, сжимая в руке бесполезный нож.
Сегодняшний день требовал особой жертвы. У гигантского, раскидистого дуба на окраине деревни, чьи корни, словно змеи, уходили глубоко в землю, впитывая соки и тайны мира, собрался почти весь люд. В центре, у подножия идола Перуна, грубо вырезанного из дерева, с торчащими в разные стороны молниями-сучьями, стояли волхвы. Главный из них, старик по имени Мрак, был страшен. Кожа, дубленая ветрами и временем, обтягивала его череп. Из-под кустистых седых бровей смотрели глаза, похожие на два выцветших осколка зимнего неба. Казалось, они видели не лица людей, а их гниющие внутренности, их мелкие страхи и грязные тайны. Он проводил обряд. Горький, удушливый дым от тлеющего в плошке можжевельника и белены поднимался к черным, могучим ветвям, унося с собой бормотание, похожее не на мольбу, а на сделку. Рядом с ним молодой помощник держал брыкающегося козла с черной, как смоль, шерстью. Животное чуяло свою судьбу и отчаянно блеяло.
Всеволод шел мимо, направляясь к реке, чтобы смыть с себя кузнечную грязь. Его мало интересовали эти ритуальные пляски. Он сам был своим богом, а его верой был тяжелый молот. Он не искал ничьего внимания, но его молчаливая, сгущенная сила была как магнит. Мрак поднял голову, словно почуяв запах озона перед грозой, и его пустые глаза впились в юношу. Губы волхва, тонкие и бескровные, скривились в улыбке, от которой по спинам мужиков пробежали мурашки. Это не была улыбка живого человека.
– Пламя! – прохрипел он, и его голос, сухой, как шелест змеиной кожи, заставил всех обернуться. Он указывал на Всеволода костлявым пальцем. – Я вижу вокруг тебя огонь, сын Ратибора! Не тот теплый огонь, что в очаге, не тот покорный, что в горне! Я вижу дикий, голодный огонь, что пожирает частоколы, обращает дома в пепел и слизывает с лиц кричащих людей плоть, оставляя лишь обугленные кости!
По толпе пронесся нервный смешок. Кто-то из молодых парней, чья храбрость рождалась из глупости, громко сказал:
– Слыхали, мужики? Наш кузнец-молчун скоро Царьград спалит! Дайте ему медовухи, может, он еще чего расскажет!
Хохот был жидким, неуверенным. Всеволод даже не повернул головы, лишь желваки заходили на его щеках, а кулаки сжались так, что ногти впились в ладони. Но Мрак не унимался. Его взгляд сверлил Всеволода, проникая под кожу.
– Смейтесь, овцы. Вы всегда смеетесь, когда волк ходит вокруг овчарни. Вы блеет и толкаетесь задами, пока его клыки не вцепятся в первую глотку. Но вы не видите. Этот – сам станет волком. Не одним из стаи. Он станет вожаком. Черным вожаком, что выгрызет себе кровавый путь сквозь эту гниющую тьму, и на его пути будут лежать не только враги, но и те, кто встанет не с той стороны!
В этот момент помощник волхва занес ритуальный нож. Лезвие сверкнуло на солнце, и он одним ловким, отработанным движением полоснул козла по горлу. Горячая, густая кровь хлынула на землю, на корни дуба. Животное захрипело, задёргалось, и его глаза остекленели от ужаса и боли. Кровь впитывалась в землю, умилостивляя древних богов, и ее парной, железный запах ударил в ноздри.
Всеволод ускорил шаг, отвернувшись от этого зрелища. Ему были чужды эти туманные, кровавые пророчества. Сила – вот единственная истина. Сила в натренированных руках, в остро заточенной стали, в холодной решимости убивать. А слова… слова старика – это лишь ветер, пахнущий кровью и страхом. Но где-то глубоко внутри, в той части души, о которой он не подозревал, зерно было брошено. Зерно судьбы. И кровь жертвенного козла была первой влагой, что его полила.
Раз в месяц, а то и реже, если боги гневались и насылали на дороги дожди или разбойников, в деревню забредал караван. Это было событие, прерывающее тягучую, однообразную вонь повседневности. Это был глоток иного, большого мира, который существовал где-то там, за лесами и реками. Купцы привозили не просто соль, железные котлы и дешевые стеклянные бусы, на которые падали жадные женские взгляды. Они привозили новости. И новости эти чаще всего были такими, что кровь застывала в жилах и стылый ужас поселялся в сердцах на долгие недели.
Сегодня в деревню не зашел, а ввалился, вполз на последнем издыхании караван купца Сбыслава. Вернее, его жалкие, окровавленные остатки. Всего три телеги из десяти, ведомые изможденными волами. Сами люди выглядели еще хуже. Лица их были серыми от потери крови и пережитого ужаса, одежда изорвана в клочья, наспех перевязанные раны гноились под грязными тряпками. Половина товара была разграблена, другая – залита кровью. Их встретили молча, помогая распрячь скотину и обработать раны. Вопросы задавать было бессмысленно. И так все было понятно. Юг.
Вечером, когда спала дневная суета и из каждой избы потянуло запахом скудного ужина, у главного костра на площади собрались мужики. Сбыславу, полному, краснощекому купчине, от которого всегда пахло дорогими мазями и сытой жизнью, сейчас превратившемуся в седого, трясущегося старика, поднесли рог с крепкой, горькой медовухой. Он осушил его залпом, даже не поморщившись, и начал рассказывать. Его голос был сломлен.
Всеволод сидел чуть поодаль, в тени от навеса, но так, чтобы видеть лицо рассказчика и ловить каждое слово. Он не пил. Ему нужен был ясный ум.
– Хазары... – Сбыслав харкнул кровавой слюной прямо в огонь. Пламя зашипело, словно плюнули на раскаленное железо. – Они не воины. Не волки. Они... они саранча. Чума, ползущая из степи. Они не появляются. Они просто возникают из ниоткуда. Горизонт чист, и вдруг он начинает дрожать, а потом эта дрожь превращается в сотни всадников на низкорослых, жилистых конях. Они не кричат боевые кличи. Они гикают, свистят, как змеи, окружая тебя со всех сторон. Мы встали в круг, выставив телеги, но что наши полтора десятка топоров против их тучи?
Он замолчал, уставившись в огонь невидящими глазами, снова переживая тот ад.
– Стрелы… Они просто засыпали нас стрелами. Мы прикрывались щитами, шкурами, но эти их кривые луки бьют страшно. Один из моих охранников, здоровенный парень, поднял щит, а ему стрела пробила и щит, и руку, и вошла глубоко в грудь. Он просто упал, как мешок с дерьмом, и даже не вскрикнул. А потом они пошли в атаку. Я видел... я видел, как один из них на полном скаку метнул аркан. Петля захлестнула шею Милавы. Девка-служанка, совсем молоденькая, еще груди толком не выросли... Ее просто сдернуло с телеги, как куклу. Она ударилась о землю, а конь продолжал тащить... Ее отец, Прокопий, обезумел. Он с одним топором кинулся прямо на всадника. А тот даже не обернулся. Другой хазарин, рядом, просто вскинул лук и почти в упор выстрелил. Стрела вошла Прокопию прямо в горло, сбоку. Он схватился за нее, упал на колени, и из его рта хлынула кровь, он булькал и захлебывался ею... А Милава все еще кричала, пока ее тащили по ковылю...
Купец затрясся, слезы текли по его грязным щекам. Мужики в кругу мрачно молчали, сжимая в мозолистых руках рукояти ножей. Женщины, подслушивающие из темноты, тихо выли и крестились старыми знаками, отгоняя злых духов, призывая Сварога и Макошь.
– Они даже не смотрят на тебя как на человека. Как на врага. Ты для них – вещь. Скот. Товар. Когда мы перестали сопротивляться, они спешились. Подошли к Милаве... Она была вся в крови, одежда разорвана... Они просто... они взяли ее. Прямо там, в степи. Трое. Один за другим. На глазах у всех. Она уже не кричала, только скулила, как побитый щенок... Они кончили, вытерлись о ее же юбку и пошли дальше.
Он снова осушил поднесенный ему рог.
– Еще двоих парней, молодых охранников, они повалили на землю. Взяли шило и проткнули им пятки, сухожилия. Те орали так, что у меня до сих пор в ушах стоит. Продели в дыры сыромятный ремень и привязали их к седлу. Чтобы не сбежали. И повели за лошадьми. Так ведут на убой скотину, чтобы мясо было мягче. А нас, тех, кто выжил, просто раздели донага. Забрали все, что блестело, что могло пригодиться. А потом просто сели на коней и ускакали обратно в свою степь, оставив нас голыми умирать от жажды и солнца посреди мертвых тел и сломанных телег.
Рассказ окончился. Сбыслав уронил голову на грудь и затих, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.
Всеволод сидел неподвижно. Он не чувствовал ни страха, ни жалости. Он чувствовал другое. Ледяную, отточенную, как его лучший клинок, ярость. Но это была не слепая ярость берсерка. Это была ярость кузнеца, стоящего над сложным куском металла. Его мозг, минуя эмоции, работал с холодной эффективностью. Он прокручивал сцену снова и снова, разбирая ее на части.
«Поставить телеги плотнее. Колес к колесам. Забить пространство между ними щитами. Стрелков – наверх, бить по лошадям, а не по всадникам. Пеший хазарин – пол-хазарина. Аркан? Низко пригибаться, рубить веревку топором. На прорыв идет конница? Встречать не щитами, а копьями, уперев их в землю. Целиться в грудь коню, не всаднику. Падающая лошадь сама сломает всаднику ноги. Отец девки? Глупец. Эмоции убивают. Нужно было бить с телеги, из-за укрытия. Девка? Потеряна с момента, как накинули аркан. Пытаться спасти ее – потерять еще людей. Плен? Не допускать. Последний нож – себе в сердце. Лучше умереть человеком, чем жить скотом».
Это не было жаждой крови. Это была задача. Сложное уравнение, написанное на земле кровью и страданиями, и он, стиснув зубы, решал его снова и снова, подбирая единственно верный ответ. И ответ этот всегда был один: убить. Быстрее, эффективнее, безжалостнее, чем они. Не дать им шанса. Превратить их тактику в их же могилу. Он еще не знал как, но он знал, что однажды ему представится такая возможность. И он будет готов.
Если хазары были ураганом горячего, вонючего ветра с юга, приносящим смерть и рабство, то с севера по великой реке приходил ледяной, чистый холод в лице варягов. Их драккары, длинные и хищные, скользили по воде, как змеи. Загнутые к небу носы, увенчанные резными, скалящимися драконьими головами, внушали первобытный ужас. Их круглые щиты, раскрашенные в яркие цвета, висели вдоль бортов, словно чешуя мифического чудовища. Их появление всегда было лотереей: сегодня они могли пройти мимо, завтра – высадиться, чтобы поторговать, а послезавтра – вырезать всю деревню, сжечь дома и увести баб и скот. Они были силой природы, непредсказуемой и безжалостной.
Сегодня боги были милостивы. Драккар причалил к отмели, и с него сошли люди, которые несли не топоры, а тюки с товаром. Но даже в их мирных намерениях сквозила угроза. Они были другими. Высокие, широкоплечие, со светлыми, выгоревшими на солнце и ветру волосами, заплетенными в сложные косы. Их лица и руки были покрыты синей, витиеватой татуировкой – переплетениями змей, волков и непонятных, острых рун. И глаза… Их глаза были цвета зимнего неба – холодные, ясные и абсолютно безразличные. Они двигались не как крестьяне, а как стая волков – каждый знал свое место, движения были экономными, отточенными до автоматизма. Дисциплина, рожденная в кровавых битвах, сквозила в каждом жесте.
Они раскладывали на берегу свои товары: франкские мечи с двойными долами, чья сталь пела, если щелкнуть по ней ногтем; целые ожерелья из неровного, медового янтаря, хранящего в себе солнце севера; яркие византийские шелка, казавшиеся нереальными в этой грязи; фибулы из литого серебра, изображавшие диковинных зверей.
Всеволода не интересовали ни сукно, ни янтарь. Его, как кусок железа к магниту, тянуло к ним, к этим людям. Он подошел ближе, встав у кромки их импровизированного торга. Он вдыхал их запах – смесь соли, дегтя, пота и чужой стали. Он не смотрел на товары, он смотрел на воинов, на то, как сидят на них кожаные доспехи, как непринужденно лежат руки на рукоятях саксов и боевых топоров, висящих на поясах.
Один из них, молодой парень, почти ровесник Всеволода, с редкой соломенной бородой и наглым, любопытным взглядом, заметил его. Норманн по имени Бьорн увидел, что славянин смотрит не на блеск серебра, а на потертую рукоять его меча. Это был взгляд знатока. Бьорн усмехнулся, обнажив ровные белые зубы. На одном из клыков у него блеснул золотой ободок.
– Нравится? – заговорил он на ломаном, но вполне понятном славянском, который они подхватывали на долгом пути «из варяг в греки». Он вынул меч из ножен на треть. Клинок был безупречен. Темный узор дамасской стали змеился по лезвию, выдавая работу мастера. – Хорошая сталь. В далеком Миклагарде, в городе великого Конунга, за такой дают три фунта чистого серебра. За серебро можно купить трех таких баб, как та, что смотрит на тебя из-за частокола, – он кивнул в сторону Заряны, – и еще останется на выпивку на месяц.
Всеволод не ответил на скабрезную шутку, лишь кивнул, оценивая оружие профессиональным взглядом.
– Хороший баланс. Рукоять коротковата для двух рук.
– Второй рукой держат щит, парень! Или голову врага за волосы!
Они разговорились. Бьорн, подогретый вниманием и гордостью, рассказывал, не таясь. Его слова рисовали перед Всеволодом совершенно иной мир. Мир, где мужчины не гнут спину над землей, а берут свою судьбу за горло. Он рассказывал о туманных берегах Англии, где они высаживались с топорами, сжигали монастыри, полные золота и беззащитных монахов, и возвращались с добычей, которую не заработать и за сто жизней. Рассказывал о службе в личной гвардии византийского императора, о золотых палатах, о вине, которое льется рекой, и о женщинах с кожей цвета слоновой кости, которые знают такие ласки, что здешним девкам и не снились.
– …а потом он приказал вырезать всю его родню, – буднично говорил Бьорн, описывая очередной дворцовый переворот. – И мы резали. Ночью. Тихо. Женщин, стариков, детей. Император хорошо платит за верность. А кто его враг сегодня, нас не волнует. Сегодня один, завтра другой. Главное, чтобы серебро звенело.
Он посмотрел на деревню Всеволода, на серые избы, на грязных детей, на угрюмые лица мужиков. В его взгляде читалось не высокомерие, а искреннее недоумение.
– Зачем сидеть в этой грязи? – спросил он прямо, глядя Всеволоду в глаза. – Зачем ждать, пока тебя зарежут лесные разбойники, сожрут степняки или твои же собственные духи потребуют твою башку в качестве жертвы? Мир огромен! Он ждет, чтобы его взяли! Бери свой топор, садись в лодку и иди! Иди за своей славой. Завоюй себе имя, чтобы скальды слагали о тебе песни. А если на славу плевать, иди за золотом. За женщинами. Что тебе больше по нраву? В конечном счете, и то, и другое открывает все двери. Самые красивые бабы ложатся под самого сильного или самого богатого. Это закон, парень. Закон покрепче этого вашего частокола.
Слова варяга упали на пересохшую, жаждущую почву души Всеволода. «Сидеть в этой грязи». Да, именно это он и делал. Он, со своей силой, со своей яростью, со своим огнем, гнил заживо в этой серой деревне, как гниет в болоте упавший дуб. Он чувствовал себя сильным зверем, запертым в слишком тесной, вонючей клетке, пока мимо проходит целый мир, полный опасностей, богатства и настоящей жизни. В тот момент он понял, что его путь лежит не здесь. Его путь – там, за горизонтом. С топором в руке.
Хоромы князя Боримира не просто пахли, они смердели. Сладковатый, тошнотворный дух прокисшей медовухи, въевшейся в деревянные полы и нестиранные скатерти, смешивался с тяжелой вонью прогорклого жира, сочащегося из недоеденных кусков мяса. Но хуже всего был запах немытых, потных тел – животный, кислый смрад десятков людей, запертых в душном помещении. Дым из очага, не находя выхода, ел глаза, смешиваясь с испарениями перегара. Здесь власть не вершили, здесь в ней гнили.
Князь Боримир был выродком. Кровь великих воинов, когда-то покоривших эти земли, в его жилах превратилась в жидкую, мутную грязь. От славных предков ему достались лишь животная жадность, звериная жестокость и неутолимая похоть. Вся его энергия, весь его "княжий дух" уходил в бесконечные пьянки, азартные игры в кости и ненасытное поглощение девок, которых ему, как дань, поставляли со всей округи. Молодых, старых, охочих до власти или сломленных страхом – ему было все равно. Он брал их, как берет еду или питье – грубо, жадно и без остатка, оставляя после себя лишь пустые, униженные оболочки.
Ратибор, староста, пришел к князю с последней надеждой в сердце и тяжестью на душе. Он знал, что идет в волчье логово, но долг обязывал. Всеволод, которому отец строго-настрого велел ждать снаружи среди слуг и собак, ослушался. Он проскользнул в темные, заваленные хламом сени и припал глазом к широкой щели в грубо отесанной двери. Картина, открывшаяся ему, была омерзительнее любого кошмара.
Князь Боримир, развалившись, сидел на своем троне – массивном, неуклюжем сооружении из почерневшего дуба, украшенном уродливой резьбой. Его лицо, отекшее и багровое от выпивки, лоснилось от пота. Редкая, сальная борода была заляпана жиром и крошками. Он был похож на огромного, налившегося кровью клеща. На одном его колене, извиваясь под его тяжелой лапой, что сжимала ее ягодицу, сидела совсем юная, полуголая девка. Ее рубаха была разорвана на груди, обнажая маленькие, испуганные груди, а в глазах стоял туман страха и унижения. На другом его колене примостилась баба постарше, с опытным и циничным лицом, которая непрерывно подливала князю в огромный, окованный серебром турий рог хмельную медовуху. У ног князя, на затоптанных шкурах, валялись обглоданные кости и остатки еды, в которых уже копошились мухи. Вокруг сидели его "дружинники" – такая же пьяная, рыгающая свора отбросов, чья верность измерялась лишь количеством выпитого.
Ратибор вошел и, как положено, согнулся в низком поклоне. Пол под ногами был липким.
– Княже, – начал он, и его голос звучал чужеродно и трезво в этом смрадном бедламе. – Беда у нас великая. Разбойники вконец охамели. Не просто грабят, убивают уже. Лес наш рубят, людей твоих режут. Скоро к самой деревне подойдут. Просим твоей защиты, княже. Твоей крепкой руки, твоей дружины.
Князь с шумом выпустил воздух, и по гриднице прокатился раскат грубого хохота его собутыльников. Он лениво, словно через силу, повернул свою бычью голову. Его мутные, маленькие глазки с трудом сфокусировались на старосте.
– Разбойники-и? – протянул он, икая. – А дань... дань вы платить не забываете? Мне и моим верным псам? Нет. Дань исправно везете. Так какого хрена ты приперся сюда, старый вонючий козел, и отвлекаешь меня от дел? Это ваши проблемы. Твои и твоих смердов. Учитесь топорами махать, землепашцы. Защищайте сами свое барахло.
Он отвесил девке, что сидела на его колене, такой смачный шлепок по заднице, что та взвизгнула. Он грубо задрал ей подол, обнажая ее полностью, и провел своей заскорузлой пятерней между ее ног.
– Вот, видишь? – проревел он, глядя на Ратибора. – Каждый должен быть занят своим делом. Я – делами государственными! Великими! – он снова расхохотался. – А ты иди и разбирайся со своими волками. И скажи им спасибо, что они пока только твоих овец режут, а не моих.
Князь наклонился вперед, его лицо исказила пьяная злоба.
– А не то я и впрямь пришлю дружину. Но не разбойников твоих гонять по лесу. А шкуру с тебя живьем сдирать за то, что от дел меня отрываешь! А девок ваших и дочек мы и без разбойников заберем. Понял, старый хрыч?!
Ратибор попятился, бледный как смертник, идущий на плаху. Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. Всеволод за дверью стиснул зубы так, что в ушах зазвенело. Он смотрел на этого жирного, потного борова, на его тупое, самодовольное лицо, и в нем не было ненависти. Ненависть – слишком сильное, слишком человеческое чувство для этого существа. В нем было лишь холодное, брезгливое отвращение, как к опарышу, копошащемуся в падали.
Он понял в тот миг одну простую вещь. Хазары – это внешний враг, буря, которая может убить. Лесные разбойники – дикие звери, которые могут разорвать. А этот человек, этот князь, был раковой опухолью. Гнилью, что разъедала их землю изнутри, превращая воинов в пьяную мразь, а людей – в бесправный скот. И прежде чем лечить раны, нанесенные извне, нужно вырезать эту гниль. Даже если придется резать по живому.
Ярость была как черная, ядовитая желчь, подступившая к горлу. Она требовала выхода, немедленного, кровавого. Воздух в кузнице, наполненный запахом остывающего металла, казался слишком тесным, он душил. На этот раз Всеволод не стал разжигать горн. Его огонь горел внутри, и ему нужно было не железо, а плоть. Что-то, что сопротивляется, что отвечает ударом на удар.
Он схватил тяжелый, окованный железом тренировочный щит и дубовый меч-палицу, такой тяжелый, что неподготовленный человек едва мог бы его поднять. Во дворе, на утоптанной и превращенной в грязное месиво площадке, его уже ждал Добрыня.
Старый воин был живым воплощением войны. Седой, как лунь, с одним-единственным глазом, который смотрел на мир с ледяным, хищным прищуром. Второй глазницы не было – на ее месте зиял уродливый, затянувшийся шрам, пересекающий пол-лица. Все его тело было картой битв: рубцы, вмятины от ударов, узловатые пальцы, сломанные и сросшиеся неправильно. Он служил еще отцу Боримира, тому самому, настоящему князю-воителю, и после его смерти ушел, не пожелав прислуживать его жирному, похотливому выродку. Старик был единственным, кто видел в одержимости Всеволода не юношескую блажь, а суровую необходимость. Он чуял в парне сталь.
– Пришел дурную кровь спустить? – прокряхтел Добрыня, поднимая свой старый, побитый щит. Его единственный глаз внимательно оглядел лицо Всеволода. – Вижу, князь опять тебя осчастливил своим гостеприимством. Ну давай. Выплесни это дерьмо на меня.
Им не нужны были слова. Они сошлись.
Это не был изящный поединок. Это был скрежет, грохот, рычание. Танец двух разъяренных медведей в грязи. Щит в щит, с таким треском, что казалось, лопается дерево и кости. Глухой, мокрый, отвратительный звук ударов дубовой палицы по щиту, отдающий тупой болью в предплечье, в плечо, в самые зубы.
Добрыня не давал ему ни секунды передышки. Он не фехтовал, он убивал. Медленно, методично, грязно. Он не целился в щит, он бил подло: по коленям, по голени, пытаясь сломать, покалечить. Он толкал плечом, ставил подножки, использовал каждый грязный трюк, которому научился за полвека битв.
Всеволод, ослепленный яростью, пер напролом. Каждый его удар был предназначен жирной морде князя Боримира. Он вкладывал в них всю свою ненависть, все свое унижение.
– Честь?! – прорычал Добрыня после того, как его щит с лязгом встретил удар Всеволода, и он, воспользовавшись моментом, ткнул парня краем своего щита под ребра, заставив того согнуться и захрипеть. – Забудь это слово! Вырви его из себя вместе с кишками! Разбойник не будет ждать, пока ты встанешь в красивую позу! Он пырнет тебя ржавым ножом в пах, пока ты будешь замахиваться! Он выколет тебе глаза пальцами, пока ты будешь орать о чести!
ХРЯСЬ! Удар старика пришелся по ноге Всеволода. Боль обожгла от колена до лодыжки.
– Думай, щенок, думай башкой, а не злобой! Где его слабое место? Глотка! Глаза! Подмышка, куда не достает доспех! Яйца! Схвати и вырви! Бей, чтобы убить, а не чтобы красиво выглядеть! Убивай!
Всеволод взревел и ринулся вперед. Добрыня, вместо того чтобы принять удар, отступил на полшага. Всеволод, вложивший в удар всю инерцию, провалился вперед. Старик тут же ударил его в опорную ногу. С глухим стуком кость встретилась с деревом, и нога подломилась.
Всеволод рухнул лицом в холодную, жирную грязь. Удар выбил из легких воздух. В рот и ноздри набилась земля. Он на миг потерял ориентацию, ошеломленный болью и унижением. Этого мига было достаточно.
Добрыня тут же навалился на него сверху, прижав к земле всем своим костистым, но тяжелым телом. От него пахло потом, старой кожей и смертью. Он придавил плечо Всеволода коленом, причиняя острую боль, и приставил тупой, зазубренный конец тренировочного меча прямо к его горлу, с силой вдавливая в кадык.
– Мертв, – выдохнул он прямо в лицо парню. В единственном глазу старика не было ни злости, ни торжества – лишь холодная, усталая констатация. – Лежачего не бьют только в сказках для девок. В жизни – добивают. Протыкают глотку, чтобы не хрипел. А потом, если время есть, еще и на трупе твоем отымеют твою жену, пока она теплая. Вставай.
