Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, с новой частью цикла про Римскую империю 4 века и мы наконец добрались до этого временного периода, да.
Есть довольно популярная точка зрения, что причина краха Римской империи в жёстком контроле государства над экономикой, буквально установлении командно-административной модели управления в 4 веке н.э. Обычно обосновывается такой подход тем, что были серьезно ужесточены налоги, созданы государственные предприятия, а также введено регулирование цен эдиктом Диоклетиана. Вот только на деле столь беспрецедентный уровень вмешательства государства в экономику был крайне недолог, а за ним скрывается многими незамеченная экономическая революция.
Начнём издалека. Основой римской монетарной системы со 2 века до н.э. была пара из бронзовых и серебряных монет разных номиналов. Сложилось так исторически: оба металла в достатке имелись в Средиземноморье и были ценны, так как активно использовались в ремесле. Бронза, как более дешевый металл, использовалась в основном для мелких покупок, тогда как серебро — для крупных. Золотые монеты чеканились, но использовались гораздо реже, серебряных и бронзовых.
Монетарная система Октавиана Августа. Асс, дупондий и сестерций (да, я сам знатно удивился, когда узнал, что он не из серебра был в имперский период) из бронзы, денарий из серебра, аурей из золота.
Покупательная способность монет напрямую зависела от количества ценного металла в них (пробы) и его цены на рынке. Поэтому возникало сразу несколько интересных следствий:
1. Любые изменения веса монеты или содержания металла в ней требовали пересмотра курса пересчёта.
2. Долгосрочное изменение соотношения цен на металлы могло также требовать корректировки курса.
Так как главным эмитентом денег всегда было государство, то у него возникала возможность манипулировать курсом валют. Основным способом было либо изменение веса монеты, что очень быстро обнаруживается, либо более незаметная порча — увеличение доли более дешевых металлов. Последний метод был распробован во времена империи, так как позволял из одного и того же количества серебра сделать больше денег. Пока все экономические агенты поймут, что в монете стало меньше серебра и больше меди, пока скорректируют цены, государство могло извлечь немалый гешефт.
Почему вообще империя обратилась к порче монеты? Потому что нередко её расходы не сходились с доходами. Масштабные строительные проекты, увеселения столичного плебса и войны требовали огромных средств. А резко нарастить сбор налогов было сложно, так как это сопряжено с рисками недовольства местных элит и населения. Добыча серебра на рудниках, вероятно, покрывала лишь небольшую часть расходов бюджета и тоже не могла быть резко увеличена. А порча монеты выглядела легким и безопасным способом создать больше денег почти из ничего.
Однако у этого метода были крайне неприятные последствия — раскручивание инфляционной спирали. Ведь налоги собираются в том числе и в порченой монете, а цены уже выросли, что снова могло привести к дефициту бюджета, для покрытия которого портить монету нужно было ещё сильнее… Императоры осознавали эти проблемы, и поэтому до середины 2 века н.э. старались часто не прибегать к такому способу. Но войны, похолодание климата и вспышки чумы в конце 2 века привели к снижению доходов казны, а всё более затратная покупка лояльности армии династией Северов резко увеличила расходы бюджета. Поэтому монету стали портить ещё чаще.
При этом на проблемы с серебром оказывали влияние ещё два фактора: во-первых, оно утекало из экономики через покупку у Индии роскоши (китайского шелка, специй), а во-вторых, с конца 2 века н.э. наблюдалось снижение добычи серебра. Иногда вообще можно увидеть утверждения, что у империи в 3 веке серебро просто кончилось. Но это не совсем так. Действительно, археология свидетельствует о том, что в Иберии с конца 2 века снизилась его добыча [26: c. 1]. Однако, роль испанского серебра в монетной политике империи уже в 1 веке н.э., на пике добычи, была не определяющей, и заметное место заняло серебро из Галлии, Балкан, Малой Азии [21: с. 321].
В то же время само испанское серебро было недешевым — его добыча в тот период требовала строительства серьёзных шахтных комплексов, из которых необходимо постоянно откачивать воду. А это было дорого, даже с учётом широкого использования рабской силы. Малейший перерыв в работе шахт мог привести к их затоплению, что делало возобновление работ почти невозможным. Что конкретно привело к остановке многих шахт в Иберии в конце 2 века — неизвестно. Кроме очевидного истощения руды, есть ещё несколько вероятных причин. Возможно, что добыча серебра на них стала просто слишком дорогой при текущих уровнях цен на серебро. Возможно — чума заставила на время бросить добычу, а потом её не смогли восстановить [26: с. 14-15; 31: с. 8]. А может быть всё дело в выводе легионов из Иберии, так как именно военные контролировали добычу серебра и его доставку на монетные дворы [21: 317-318, 320]. В любом случае добыча серебра не могла бы спасти бюджет империи от дефицита из-за ограниченности её объемов.
Когда начался масштабный политический кризис и военная анархия второй половины 3 века, портить монету начали постоянно, так как значительно выросшие расходы на армию было просто нечем покрывать [50: c. 8]. К концу 3 века в «серебряном» денарии весом 4 грамма было только тонкое напыление серебра. Из-за этого экономика пошла в разнос, и цены за полвека выросли десятикратно.
При этом сложившаяся ситуация была близка к катастрофе, так как на руках у населения ходили монеты совершенно разного содержания серебра, но формально с одним и тем же номиналом. Как собирать налоги, так и расплачиваться с солдатами в условиях такого зоопарка и роста цен было чертовски сложно. А простое на первый взгляд решение собирать налоги в натуральной форме — часто было невыгодным. Империя так делала только в том случае, если собранные ресурсы было легко и дешево отправить потребителям: в армию или крупнейшие города.
Поэтому стабилизация денежного обращения была крайне необходима, вот только Диоклетиан столкнулся с тем, что ему одновременно с этим нужно поддерживать высокие траты на армию и городское строительство. В результате рост экономической активности, совпавший с ростом денежной массы, снова привёл к росту инфляции [50: c. 21-22]. И, стремясь побороть инфляцию, Диоклетиан решил просто её отменить. В ноябре 301 года он ввёл эдикт, которым были установлены жёсткие пределы цен товаров и услуг в новых стабильных монетах и штрафы за нарушение. Это действительно был небывалый уровень вмешательства в экономику. И это решение, как и многие попытки жёсткого госрегулирования, не сработало.
Фрагмент текст указа, выбитый на камне для публичной демонстрации, из Пергамского музея в Берлине
С одной стороны, доверие к серебряной монете вернуть удалось — ведь её проба стабилизировалась. С другой — возник обширный чёрный рынок с более соответствующими рынку ценами на товары. Дошло до того, что из-за негибкости всей монетарной системы стоимость серебра в монетах оказалась выше её установленной покупательной способности. И поэтому серебряные монеты переплавляли в слитки или украшения и продавали, даже несмотря на запрет, под страхом смертной казни. Так что директивно отменить инфляцию не вышло, она просто переместилась на чёрный рынок, показав тем самым, что государство не может эффективно навязывать гражданам невыгодные им законы.
Константин (306 – 337 г. н.э.), сменивший Диоклетиана, решил, что вышла какая-то фигня, и эдикт о пределе цен тихонько отменил. Решение же проблемы инфляции он увидел в полной смене парадигмы денежного обращения. Им была проведена радикальная финансовая реформа. Государство вообще отказалось от регулярной чеканки серебряной и бронзовой монеты. Единственной монетой, обращение которой империя теперь систематически поддерживала, стали новенькие золотые солиды. Ими взимались налоги, ими платились зарплаты и госконтракты. Содержание золота в монетах было стабильным и максимально возможным, так что они быстро завоевали доверие и популярность. А обилие этого металла, в том числе достигнутое благодаря изъятиям у языческих храмов, позволило полностью отказаться от участия в государственных финансах бронзы и серебра [33: c. 105].
А теперь самое взрывающее мозг. Курс золотой монеты был полностью отдан во власть рынка. Государство более не манипулировало им и не устанавливало жёсткие курсы пересчёта в другие валюты. Бронза и серебро из экономики никуда не делись, но стали вторичными средствами расчета — их периодически дочеканивали, но по какому принципу — неясно. Курсы пересчёта золотых номиналов, как в модии (единицы веса) пшеницы, в которых выражались натуральные налоги, так и в бронзовые, и серебряные монеты, не были зафиксированы и зависели полностью от рыночной конъюнктуры.
В сложившихся условиях чрезвычайную важность приобрели сборщики налогов и аргентарии (менялы). Они проводили операции коммутации (обмена), руководствуясь сведениями о текущих рыночных ценах. Т.е. в поздней империи монетарная система была целиком во власти рыночных отношений, и единственный способ воздействия на неё у государства был в контроле за эмиссией новых золотых монет.
Как это все повлияло? Инфляция для той части экономики, которая вела расчёты в золоте, вернулась в норму. Империя более не испытывала финансовых кризисов сопоставимого масштаба с тем, что охватил её в 3 веке. А золотые монеты быстро вытеснили серебро и бронзу из многих финансовых операций. То есть победа?
Не совсем. У современных историков есть довольно полярные мнения о том, как реформа сказалась на простых людях. Например, Джарус Банаджи считает, что реформа не оказала серьёзных негативных эффектов, так как золота у империи было достаточно, чтобы к середине века значительная часть торговли велась в нём [33: с. 105, 111, 114-116]. Вторит ему и Лукас де Блуа, утверждающий, что в 4 веке 2/3 всей денежной массы империи были в золоте [1: с.38]. Однако в то же самое время большая часть находок кладов 4 века — это серебряная монета [14: с. 330]. Паоло Тедеско [5] обращает внимание, что налоговые агенты (и аргентарии) получили возможность наживаться на бедняках, манипулируя курсами обмена в золото. В то время, как Джон Муни [10: с. 2], Андреа Джеардина [20: c. 760] и Гиллес Брансбург [35: c. 10] уверены, что из-за реформы все инфляционные риски просто были перенесены на простой народ, в основном использующий серебряные и бронзовые монеты. Это привело к обеднению простых людей и обогащению элит.
Истина, как водится, лежит где-то посередине. Солид был очень дорогой монетой, излишней в повседневной жизни. Даже наличие его дробных номиналов не сильно меняло суть. Зарплата поденщика на селе составляла 4,5 солида в год [10: с. 42], каменщика — 7, причём на эту сумму он кормил всю семью [54: с. 66]. Очевидно, что эти люди едва ли оплачивали солидами свои повседневные расходы. А следовательно инфляция серебра и бронзы относительно золота не могла не оказывать на них влияния. Однако, так как платежи не были привязаны к этой монете и часто в документах указывался эквивалент в мерах зерна, то можно предположить, что через него и могли осуществлять расчеты.
С точки зрения государства, реформа Константина наконец-то позволила получить стабильное налогообложение. Заодно она закончила длительный период интервенций государства в экономику с помощью контроля за курсом монет. С этого момента именно золото станет основой монетарной системы империи, а позже и всей Европы.
Однако, не только монетарной политикой ограничивалось вмешательство империи в экономику: были ещё налоги и прямой контроль над некоторыми отраслями производства. Довольно часто их считают исключительно отрицательными явлениями, но так ли это — мы разберемся в следующей части.
Продолжение следует...
Источники данной главы: 1 - Сборник «The transformation of economic life under the roman empire» под ред. LUKAS DE BLOIS & JOHN RICH, 2002 г. 5 - Paolo Tedesco «THE POLITICAL ECONOMY OF THE LATE ROMAN EMPIRE:AN ESSAY IN SPECULATION», 2019 г. 10 - John Steven Mooney «Fourth-Century Gothic Settlement and the Late Roman Economy», 2018 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 20 - «THE CAMBRIDGE ECONOMIC HISTORY OF THE GRECO-ROMAN WORLD», 2008 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 26 - Alfred M. Hirt «Gold and Silver Mining in the Roman Empire», 2020 31 - Wilson Andrew «Indicators for Roman economic growth: A response to Walter Scheidel», 2009 г. 33 - Jairus Banaji «EXPLORING THE ECONOMY OF LATE ANTIQUITY», 2016 г. 35 - Gilles Bransbourg «The later Roman empire», 2015 г. 50 - Prodromos Prodromidis «Economic Environment, Policies and Inflation in the Roman Empire up to Diocletian’s Price Edict», 2009 г. 54 - Christopher Kelly «Ruling the later Roman Empire», 2004 г.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, и сегодня я предлагаю посмотреть на то, как Римская империя чуть не самоубилась в 3 веке. Этот кризис часто выбирают как рубеж, с которого началось падение западной части Римской империи. Её упадок и ослабление в этот период не вызывают сомнений. Однако ключевая проблема восприятия кризиса 3 века в том, что мы часто склонны видеть в нем не совсем то, чем он был.
Основной причиной и движущей силой кризиса 3 века, также называемого в литературе "военной анархией", был тот факт, что в период правления династии Северов (193–235 года н.э.) армия стала главной политической силой, которую были неспособны сдерживать прочие институты власти. Сенаторы уже не имели такого влияния, как прежде, и их постепенно выдавливали из армии сами императоры. А бюрократия, формируемая ещё со времен Августа, пока не была способна стать полноценной опорой власти, так как включала в себя слишком мало элит. До определённого момента сдерживало старт кризиса то, что армейские чины не вполне осознавали, какую власть они на самом деле имели, а вот императоры понимали, и поэтому заливали легионы деньгами, всё больше и больше год от года. Рано или поздно такая модель отношений армии и государства неминуемо дала бы сбой, так как нельзя было до бесконечности выкачивать финансовые ресурсы из населения.
Спад экономики, начавшийся еще в середине 2 века н.э., лишь усугубил проблему, приблизив тот момент, когда возможности империи платить войскам начнут серьёзно влиять на политику. Как только легионеры убьют собственного императора Александра Севера за то, что тот откажется идти у них на поводу, то разразится тотальный кризис политической системы, а армия превратится в малоуправляемый генератор постоянных проблем.
Мятежи легионеров и узурпации происходили почти ежегодно, прокатываясь кровавым катком по регионам. Редкий император мог похвастаться смертью в своей постели. На этом фоне осмелели и варвары, начавшие глубокие рейды. Ну а пиком кризиса стало появление сепаратистов. Местные элиты в Галлии и Малой Азии, видя слабость центральной власти, решили, что смогут лучше распорядиться имеющимися ресурсами. Они сумели на некоторое время отделить от империи огромные куски её территории, создав независимые государства.
Ситуация на пике кризиса империи. Оранжевым и желтым сепаратистские образования – Галльская империя и Пальмирская империя
Картина максимально мрачная, повествующая о глубочайшем упадке римского государства. Однако за ней скрывается куда более сложная история. До недавнего времени считалось, что кризис 3 века вызвал глобальное и значительное падение экономики, которое мешало выйти из него. Но, как мы уже видели в предыдущих частях, некоторый спад начался ещё во 2 веке, и был вызван несоответствием городской экономики её сельскому базису. Снижение числа заселённых участков в сельской местности и в городах сегодня не всегда считается следствием именно кризиса 3 века: ведь многие тенденции в экономике, проявившие себя во 2 веке, продолжились и в 3-м [14: c. 18 - 19, 459-460; 21: с. 177; 29: с. 9; 68: с. 156].
Однако, нужно помнить, что империя была огромна, и многие процессы в ней протекали крайне неравномерно. Упомянутый выше спад в экономической жизни наиболее видим там, где происходили основные боевые действия гражданских войн и вторжений варваров — в северо-восточной Галлии, Италии, Балканских провинциях и Малой Азии. На Южную Галлию и Иберию кризис 3 века не оказал явного влияния [21: с. 391; 29: c. 8; 61]. А в Британии и Африке и вовсе есть признаки экономического подъема [21: c. 209; 36: c. 8; 51: с. 87]. Из-за этого сложно судить о масштабе потерь от кризиса для всего государства. С одной стороны, внутренние конфликты и вторжения варваров не могли не нанести ущерб. С другой же, пока в одних местах гибли люди, уничтожались урожаи и рушилась торговля, в другие перетекали ресурсы, стимулируя их рост. То есть опять мы видим ситуацию схожую с той, что была во 2 веке, с поправкой на глубочайший политический кризис — кто-то проигрывал, а кто-то от этого и выигрывал.
Да и сами по себе проблемы в экономике были всё же второстепенны. Куда важнее для хода событий и государства был кризис фискальной системы. В условиях снизившейся экономической базы империя оказалась ещё и неспособна эффективно реквизировать средства на собственные нужды из-за противодействия местных элит [54: с. 109-110]. Неспособность постоянно платить легионерам лишь усиливала нестабильность.
Армия была источником всех бед, и только вернув полный контроль над ней можно было прекратить безумный круг насилия. Деньги всё ещё были важной частью уравнения, и на них можно было купить лояльность солдат. Но только выбив из них уверенность в том, что через мятеж можно всегда добиться большего, возможно было достижение хоть какой-то стабильности.
И ключом к этому стала кристаллизация в ходе кризиса новой военной элиты, не связанной со старой аристократией. Имперская армия была построена на отборе и продвижении в первую очередь наиболее эффективных и талантливых кадров, и лишь во вторую — лояльных. Задача армии была успешно воевать, а бесталанные, но лояльные делали это плохо, подрывая тем самым авторитет императора. Поэтому, к 3 веку многие высшие офицерские должности в легионах занимались дослужившимися до них солдатами.
Именно такие командиры, имевшие очень похожее низкое происхождение, прошедшие одинаковый карьерный путь и с огромным авторитетом у солдат, выдвинулись в первые ряды в 3 веке. На пике кризиса эти люди сформируют нечто вроде генштаба, выходцами из которого будут многие императоры вплоть до Диоклетиана (правил с 284 по 305 год н.э.). Армия была проблемой, и из её рядов и должно было исходить решение. Эти командиры были посредственно, по меркам аристократии, образованы, и не имели толком опыта гражданского управления, но они были сплочены и готовы унять личные амбиции ради стабилизации армии и государства. А это было важнее всего.
Легионы даже под управлением таких людей всё ещё были опасным зверем, периодически срывающимся с поводка. Но постепенно их удалось вновь сделать инструментом политики, а не главным её движителем. Немало помогли в этом военные победы над варварами и сепаратистами, дававшие мощный моральный авторитет и трофеи. Именно эти люди во главе с императором Аврелианом вновь соберут империю воедино, вернув ей широкую экономическую базу, без которой ни о каком восстановлении речи быть не могло.
Но путь к стабилизации был сложен. Старая система управления государством показала себя недееспособной, так как единственной силой, сдерживающей армию, оказалась сама армия. Поэтому требовалось создать ей противовес —- усилить гражданскую власть, забрав у армии функции собственного снабжения и, тем самым, усилить её зависимость от гражданских. Военные должны были заниматься только вопросами обороны и нападения, а за их обеспечение всем необходимым отвечали бы чиновники (милитарум и администратум, да).
И вот только после этого имели шансы сработать другие меры по стабилизации ситуации, в том числе покупка лояльности деньгами. Без реформы управления империей любая стабилизация снабжения армии и в целом государственных финансов и экономики, не имели смысла, так как армия рисковала вновь сорваться с поводка. Потребуется десяток лет, чтобы нащупать этот путь и начать его реализацию Диоклетианом.
Была и другая причина для интенсификации процесса создания бюрократии. Кризис 3 века чётко показал, что в условиях высокой автономности цивитасов у центральной власти было мало способов обеспечить рост налоговых поступлений в случае необходимости. В условиях нестабильности 3 века местные элиты могли не просто саботировать этот процесс, но и вообще показали, что при определённых условиях они могут отделиться от империи. Поэтому установление прямого контроля за сбором налогов было жизненно важно.
Диоклетиан не стал изобретателем бюрократии — она всё же существовала и задолго до него, но он превратил её, наконец, в стройную иерархическую и очень разветвленную систему. В каждой провинции теперь был свой гражданский наместник и военный командующий (dux). Задача наместника была обеспечить сбор налогов и функционирование системы армейских поставок. Военные командующие отвечали за использование этих поставок для нужд обороны и войны.
Провинции объединялись в диоцезы, у каждого из которых тоже был свой гражданский руководитель — викарий, и военный — дукс диоцеза. Диоцезы, в свою очередь, объединялись в префектуры во главе с префектом претория (гражданский) и магистром милитум (военный), а над префектурами была канцелярия императорского двора (палатин).
Организация империи: провинции и диоцезы
Вся эта иерархическая система была основана на командном начале — т.е. подчинении приказам вышестоящих, и нужна была с одной стороны для надзора за нижестоящими уровнями и ограничения их самостоятельности, а с другой — для более эффективного использования ресурсов. Для военных такое положение было привычно, а вот в гражданском управлении это было в новинку, так как долгое время сохранялись пережитки республиканизма с формальным равенством магистратов.
Разделение гражданской и военной сфер было осуществлено не только на уровне полномочий, но и на куда более глубоком — ментальном. В чиновники шли представители землевладельческих элит, как сенаторских, так и провинциальных (куриалов). В военные — выслужившиеся солдаты и сыновья офицеров. Это были буквально два разных слабо пересекающихся мира. И речь тут не только о разном образовании и воспитании, но даже языке — далеко не каждый офицер мог хорошо изъясняться на литературной латыни. Хотя своим детям они старались дать некоторое образование, за своих в аристократических кругах их принимали очень с трудом. А так как для многих аристократов военная служба была в принципе закрыта законом [55: с. 3], то между армией и бюрократией создавалось намеренное отчуждение, мешавшее устроить сговор.
Кроме того, чтобы чиновники и командиры не прирастали к должностям, была постоянная ротация, их старались не назначать в родную провинцию. Таким образом данная политическая система встраивала армию и местные элиты в сложную систему взаимоотношений, в которой единственной константой был императорский двор, утверждавший назначения. Армия не могла полноценно функционировать без бюрократии, а значит её опасность как самостоятельного игрока уменьшалась. В то же самое время эта реформа унифицировала управление империей и позволила теснее привязать к себе региональные элиты.
Параллельно с решением проблемы армии и бюрократии, Диоклетиан полностью преобразовал и налоговую систему. Здесь тоже произошла унификация, в ходе которой были отменены все прежние иммунитеты, даже у Италии, и введена единообразная система прямого налогообложения capitatio-iugatio. В прежние годы имперское налоговое бремя было запутанным и неравномерным: граждане, проживавшие в Италии, не платили никаких прямых налогов, провинциалы — кто платил, кто — нет. Часть налогов взималась серебром, другая — натурой. Сложная, запутанная система с кучей лазеек.
Теперь на её месте была прямая как палка система, где налоговое бремя зависело от размера земли, оценки ее производительности и числа людей, живущих или работающих на ней. Но, что еще важнее, с помощью этой системы взымался единый для всех постоянный военный налог. Это было подлинным новаторством, так как в эпоху принципата государство тратило значительную часть налогов на армию, но прямо это никогда не афишировали. Диоклетиан же, наоборот, стремился дать понять всем жителям империи, что теперь защита её границ — это общее дело [10: с. 25].
Кроме этого, были закреплены и многие другие обязательства (литургии на греческий манер или мунус на римский), важные для государства: предоставление кораблей и животных для перевозок анноны, участие в городских праздниках, передача по наследству важнейших профессий и т.д. Большая часть таких литургий были связаны с обеспечением обороноспособности, но некоторые — с функционированием традиционных городских институтов. Хотя такое государственное вмешательство может показаться беспрецедентным, компенсировалось оно тем, что литургии давали иммунитет или ослабление других налоговых обязательств. Например, такими иммунитетами пользовались ветераны или владельцы кораблей, используемых для перевозок в рамках анноны [10: с. 27; 42: c. 328].
Тем не менее эти нововведения создали, фактически, новую систему отношений между государством и гражданином. Теперь подлинным гражданским статусом обладал лишь тот, кто вкладывался в оборону государства — платил налоги. Это был моральный долг гражданина [63: с. 12], но он также мог надеяться на большую защиту его интересов правительством и лояльное отношение [9: с. 57]. И это было настоящей революцией в сознании людей.
Отсылка на то, что отказавшись от власти после 20 лет правления Диоклетиан будет выращивать капусту у себя на вилле
В комментариях почему-то часто можно услышать, что не было в Римской империи гражданства, а было только подданство. Но это дурная игра в ярлыки, скрывающая за собой истину. Гражданство в античных обществах было набором прав и обязанностей перед общиной или государством. В ранней империи гражданство давало налоговые льготы, а также больший уровень правовой защиты по сравнению с негражданами. То есть гражданином было быть выгодно.
Однако постепенное расширение числа граждан привело к тому, что эта плоская система гражданства перестала отвечать задачам. Тогда при Антонине Пие во 2 веке была введена новая классификация граждан — honestiores (почтенные) и humiliores (низшие). К первой категории относились сенаторы, чиновники и военные офицеры — т.е. полезные люди, от которых зависела стабильность государства. Они имели более легкие наказания в случае преступлений, а также могли рассчитывать на льготы по налогам. Это не было новинкой, так как в Риме всегда были категории более привилегированные, чем иные. Но впервые это законодательно закрепили.
После эдикта Каракаллы с распространением гражданства на большую часть жителей империи наличие более элитного статуса honestiores было стимулом для куриалов переходить на имперскую службу. Реформа Диоклетиана же изменила логику римского гражданства, и теперь оно фактически стало синонимом слова «налогоплательщик». Таким образом внутри honestiores и humiliores появлялись две дополнительные градации.
Однако, в то же самое время, лояльность гражданина теперь становилась зависима от успешности выполнения государством своих обязательств по защите и поддержанию привычной жизни. Требуя больше, нежели прежде, от населения, империя и брала на себя публично куда больше обязательств.
Гражданство продолжало быть и важной юридической категорией — одни из самых суровых наказаний касались лишения гражданства. В этом случае человек лишался прав на получение наследства, составление завещаний и серьёзно ограничивались его возможности по владению имуществом [64: c. 78-79].
Империя Диоклетиана была государством более милитаризированным и централизованным, чем 2 века назад. Иногда историки даже идут настолько далеко, что описывают поздний Рим вовсе как страну с командно-административной экономикой. И на то у них есть причина — эдикт Диоклетиана о ценах, установивший максимумы цен на большую часть товаров. Вот только в реальности всё куда сложнее, и эдикт был самой неудачной реформой спасителя империи. Но об этом в следующей части.
Продолжение следует...
Источники данной главы:
9 - Clark Patrick «Taxation and the Formation of the Late Roman Social Contract», 2017 г. 10 - John Steven Mooney «Fourth-Century Gothic Settlement and the Late Roman Economy», 2018 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 29 - Сборник «Archaeology and Economy in the Ancient World. 8.7» под ред. Martin Bentz and Michael Heinzelmann, 2019 г. 36 - Paul Johnson «Late Roman economic systems: their implication in theinterpretation of social organisation», 2003 г. 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г. 50 - Prodromos Prodromidis «Economic Environment, Policies and Inflation in the Roman Empire up to Diocletian’s Price Edict», 2009 г. 51 - Simon Esmonde Cleary «The Ending of Roman Britain», 1989 г. 54 - Christopher Kelly «Ruling the later Roman Empire», 2004 г. 55 - Rita Lizzi Testa «CHRISTIAN EMPERORS AND ROMAN ELITES IN LATE ANTIQUITY», 2022 г. 63 - Koenraad Verboven, Paul Erdkamp «Introduction: Legal Systems and Economic Development», 2022 г. 64 - Andrew Wallace-Hadrill «The Idea of the City in Late Antiquity», 2025 г. 68 - Pilar Diarte-Blasco «Urban Transformations in the Late Antique West Materials, Agents, and Models», 2020 г.
Дорогие читатели, рад снова вас приветствовать! В прошлой части мы с вами узнали, что же из себя представляли американские вооруженные силы во время войны. Теперь, разумеется, нам нужно взглянуть на их противника - Богоспасаемую армию Мексики. Почему Богоспасаемую? Потому что иначе довольно трудно объяснить, каким образом она вообще существовала.
Если взглянуть на сухие цифры, то может показаться, что у мексиканской армии были отличные шансы отразить нападение северного соседа в 1846 году, ведь она почти вчетверо превосходила кадровые войска Соединенных Штатов по численности. Но если копнуть чуть глубже, то окажется, что такое весьма внушительное по меркам Нового Света войско плохо обучено, еще хуже оснащено и обмундировано, а ее офицеры в массе своей - политические назначенцы, уровень подготовки которых, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Такое положение дел неудивительно, ведь состояние армии было очень четким отражением всех тех процессов, что происходили в стране в первые годы ее независимости. Политическая нестабильность, коррупция, бедность населения, проблемы на расово-этнической почве - все эти беды молодой республики в полной мере касались и её вооруженных сил.
Мексиканская армия была основана в 1822 г., сразу после обретения страной суверенитета. Она объединила в себе разрозненные части бывших испанских колониальных войск и повстанческие отряды времен Войны за независимость. Организационная структура армии не менялась практически весь XIX век и представляла собой три основных элемента: Постоянную, или регулярную, армию (Ejercito Permanente), Активную милицию (Milicia Activa) и Гражданскую милицию (Milicia Civica), которая в 1845 году была реорганизована в Национальную гвардию (Guardia Nacional). Постоянная армия, или Перманентес, составляла основу вооруженных сил мирного времени, но на действительной службе практически все время находилось и определенное число подразделений Активной милиции. Эти части, которые являлись прямым наследником колониальных войск Испанской империи, комплектовались из добровольцев и были нужны для подавления беспорядков и участия в стычках со враждебными индейскими племенами. Гражданская милиция служила основным резервом армии, призыву в которую теоретически подлежало всё годное к службе мужское население в возрасте от 18 до 40 лет. Иногда (на практике крайне редко) ополченцы собирались вместе для отработки базовых приемов обращения с оружием, но обычно призывались на службу только в экстренных случаях. В ополчение обычно призывался всего лишь один человек на каждые 100 военнообязанных.
1. Сержант, 4-й легкопехотный полк 2. Фузилер, батальон Фихо де Мехико. 3. Офицер Активной милиции
Согласно реформе 1839 года армия делилась на шесть дивизий, которые были скорее административно-территориальными, нежели тактическими соединениями. Фактически, это был некий аналог внутренних военных округов, каждый из которых охватывал несколько штатов. Помимо этих зон ответственности, существовали региональные командования, расположенные в Мехико, а также штатах Юкатан, Чиапас и Верхней и Нижней Калифорниях. Некоторые отдельные города и форты также имели своих генерал-губернаторов, которые командовали местными войсками. Основной задачей армии мирного времени были осуществление полицейских функций и борьба с разнообразными повстанческими группировками. Благодаря этому многие части регулярной армии имели неплохой боевой опыт. Некоторые ее подразделения успели также повоевать в Техасе с повстанцами Сэма Хьюстона.
К маю 1846 года списочный состав армии составлял 24 550 человек. Было понятно, что этого явно недостаточно, и в августе того же года правительство выпустило указ, который гласил: "Все граждане Мексики от 15 до 60 лет подлежат призыву на военную службу. Все дезертиры, которые явятся в расположение своих частей, будут прощены и восстановлены в прежнем звании". Надо ли говорить, что этот указ, как, впрочем, и остальные постановления правительства, выполнялся спустя рукава, и реальное количество призванных граждан было далеко от того, на что рассчитывали власти. Те, у кого водились деньги, могли с легкостью откупиться от службы - по меткому выражению историка Ивана Косиченко, любой чиновник в Мексике покупался и продавался оптом. Остальные же при виде армейских вербовщиков просто разбегались по округе, и их ловля была делом абсолютно бесперспективным.
Все это привело к тому, что в Национальную гвардию попадали, как правило, беднейшие и несчастнейшие из крестьян, в основном, индейского происхождения. Участь их была незавидной - офицеры относились к ним с плохо скрываемым презрением, а побои и издевательства были настолько частым явлением, что на них просто никто не обращал внимания. Жалование этих бедолаг рассматривалось начальством как вполне законный источник дохода - хорошо, если рядовым перепадала хотя бы половина положенного оклада. Питание было скудным, а медицинская служба, если таковая вообще имелась в подразделении, могла скорее навредить, нежели помочь заболевшему рекруту. Немудрено, что эти воины при первом же удобном случае старались дать деру - дезертирство в армии цвело пышным цветом. Самое удивительное, что офицеры совершенно не спешили не то что разыскивать беглецов, но и сообщать об этом своему начальству! Почему? А всё очень просто - ведь теперь можно было прикарманить все денежное довольствие дезертира себе! На марше армия превращалась в злейшего врага собственного же мирного населения - полуголодные солдаты подобно саранче опустошали окрестные селения, реквизируя продовольствие и всё, чем можно поживиться.
1. Капрал, батальон Трес Вильяс. 2. Сержант, батальон Матаморас. 3-4 Гренадер и фузилер, мексиканская армия
В регулярной армии ситуация была, конечно, не столь плачевной. Одеты перманентес были довольно прилично, жалование получали более-менее регулярно, да и офицеры, естественно, не могли вести себя столь нагло, как их коллеги из ополчения. К тому же, регуляры вполне осознавали свою роль защитников отечества и были в целом искренними патриотами. Вообще, когда дело доходило непосредственно до боя, мексиканский солдат - что кадровый военный, что ополченец - сражался мужественно и стойко. В истории войны было немало примеров, когда подразделение сражалось практически до последнего человека, и многие бойцы показывали примеры подлинного героизма. Капитан Макколл из 4-го пехотного полка США вспоминал, как два мексиканских полка при Ресака-де-ла-Пальма "сражались, покуда не были полностью уничтожены. Один полк отступил, когда в нем оставалось не более двадцати человек". Однако как известно, одной храбрости для победы недостаточно. Помимо неадекватного снабжения, главной проблемой армии была вопиющая некомпетентность командного состава.
Британский посол в Мексике писал в своем отчете в Лондон: "Мексиканский офицерский корпус является, пожалуй, худшим в мире. Эти люди не имеют никакого представления о своих обязанностях". И надо сказать, определенные основания для такого высказывания у него имелись. Мексиканские генералы зачастую абсолютно не интересовались военным делом и воспринимали свои войска как собственную ОПГ, которую можно использовать дли политических маневров и личного обогащения. Армия традиционно являлась активным участником бунтов и государственных переворотов. Подразделение, которое еще вчера клялось в верности правительству, сегодня могло оказаться под стенами президентского дворца с требованием отставки очередного "тирана и диктатора". Командиры полков и батальонов были людьми храбрыми и патриотичными, но им недоставало нормальной подготовки и формального обучения, что самым скверным образом отражалось на управляемости подразделений в бою. В стране практически отсутствовала система высшего военного образования. Каждый мексиканец помнит подвиг детей-героев при обороне Чапультепека, когда шестеро мальчиков-кадетов военной академии героически погибли, защищая свою альма матер от войск Уинфилда Скотта. Но немногие знают, что всего этих кадетов было 46 человек! На всю страну! Офицеры получали свои должности благодаря личным или семейным связям, либо благодаря политическому влиянию, их профессиональные и личные качества при этом никого не интересовали.
Капитан 1-го линейного пехотного полка и дивизионный генерал
Учитывая все вышесказанное, героизм и самопожертвование мексиканских солдат в деле защиты своей родины вызывают еще большее уважение. Однако очевидные недостатки на оперативно-тактическом уровне, а также в логистике и подготовке личного состава не позволяли им на равных сражаться с противником. А теперь давайте подробно рассмотрим организационную структуру мексиканской армии, ее вооружение и обмундирование.
Пехота
1. Пехотный барабанщик 2. Рядовой 3-го пехотного полка. 3. Канонир артеллерийского корпуса
В организационном плане мексиканские войска довольно сильно отличались от своих северных противников. Согласно указу 1839 года, в Мексиканской армии насчитывалось 12 постоянных (или кадровых) полков пехоты двухбатальонного состава, имевших сквозную нумерацию. Во главе традиционно стоял полковник, которому подчинялись: подполковник (он же командир 1-го батальона), майор (командир 2-го батальона), два младших лейтенанта-знаменосца, два капеллана, два хирурга, несколько музыкантов и 16 полковых сапёров. Каждый батальон состоял из восьми рот - одной гренадерской, одной вольтижёрной и шести фузилёрских. Ротой командовал капитан, ему помогали лейтенант и два младших лейтенанта. Помимо этого, в роте были 5 сержантов, 9 капралов, 80 рядовых и 3 музыканта. Численность батальона в военное время составляла 1200 человек личного состава, но это в теории. Реально в мексиканском батальоне редко бывало более 600 - 700 человек.
Кроме полков, в Постоянной армии было еще восемь отдельных рот, а также батальон инвалидов. В нем служили ветераны, негодные более к несению активной строевой службы. К 1846 году были сформированы еще четыре полка легкой пехоты (Ligeros), гренадерский батальон Президентской гвардии и отдельный элитный батальон Фихо де Мехико. В Активной милиции числилось три двухбатальонных пехотных полка, восемь отдельных батальонов и восемь отдельных рот. Штатное расписание этих подразделений ничем не отличалось от такового в постоянной армии. К Активос также относились и 13 батальонов береговой обороны.
Форма солдат Постоянной армии и Активной милиции практически не отличалась и состояла из синего шерстяного мундира с красными воротниками и обшлагами рукавов, шерстяных штанов светло-голубого цвета, черного кожаного или фетрового шако и черных ботинок. На шако крепилась кокарда с номером или эмблемой полка (части Активос получали наименование по месту формирования, например, батальон Трес-Вильяс). Чуть позже каждый полк Постоянной армии получил воротники и рукава своего, уникального цвета. Они могли быть красными, голубыми, фиолетовыми, зелеными и т.д. В условиях жаркого климата солдатам обычно выдавалась белая хлопковая или льняная форма, а на ногах многие предпочитали носить легкие сандалии. К тому же, обувь была в страшном дефиците, и ботинок банально на всех не хватало. Вместо шако и киверов некоторые бойцы надевали традиционные сомбреро, гораздо более удобные и практичные в жаркую погоду.
Рядовой гренадерской роты 5-го пехотного полка в Техасе
Важным нововведением было принятие в 1841 году более легкой формы нового французского образца. По результатам Алжирской кампании во французской армии появились более свободно сидящие мундиры из ткани, а также конические шако вместо овальных (фактически, предшественники кепи). Мексиканцы, всегда внимательно следившие за военной модой, быстро переняли это новшество, и армия начала получать обновленную униформу, но к началу войны этот процесс так и не был завершен.
1. Фузилер, батальон Национальной Гвардии "Бравос" 2. Офицер, батальон береговой бороны Активной милиции Сан-Блас (обратите внимание на шако и мундир нового французского образца) 3. Кадет военной академии
В реальных полевых условиях далеко не всем солдатам удавалось оценить все разноцветное великолепие мексиканской военной формы. Бардак и хаос, творившиеся в стране, самым пагубным образом сказались на состоянии промышленности, и даже производство одежды нормально наладить не удавалось. Ситуацию отчасти спасали импортные поставки, но огромный госдолг серьезно ограничивал и этот способ снабжения армии. В результате, многие бойцы ходили либо в устаревшей и поношенной одежде, либо вообще были вынуждены снаряжаться за свой счет. Особенно это относится к частям Национальной гвардии, которые зачастую были одеты как попало, а об обуви могли лишь мечтать.
Рядовой медицинского копуса. На голове у солдата традиционная испанская шапочка c кисточкой, часто носимая в поле вместо шако
Плачевная ситуация с промышленным производством не замедлила сказаться и на обеспечении войск современным оружием. Если быть точнее, собственная оружейная промышленность в стране практически отсутствовала, и, как следствие, армия всецело зависела от поставок из-за рубежа. Неудивительно, что оружие это было далеко не самым новым и находилось зачастую в весьма изношенном состоянии.
Основным оружием мексиканской пехоты было знаменитое английское гладкоствольное ружье Браун Бесс .75 калибра. Оно стояло на вооружении британской армии более ста лет - с 1722 года до самой Крымской войны. Главным его достоинством была простота заряжания - хорошо обученный солдат мог производить до четырех выстрелов в минуту, но вот точность оставляла желать лучшего - максимальная прицельная дистанция едва достигала 90 метров. Кремневый замок этого мушкета в 1840-м годам уже окончательно устарел, и англичане в спешном порядке стали оснащать свои ружья новым капсюльным механизмом. Однако в арсеналах еще со времен окончания Наполеоновских войн еще оставалось большое количество старых мушкетов, которые надо было куда-то девать, и тут как раз удачно подвернулись мексиканцы. Они закупили почти 90 тысяч ружей, и, таким образом, решили вопрос с оснащением своей армии стрелковым оружием. Разумеется, Браун Бесс по всем статьям уступала новейшему американскому мушкету Спрингфилд образца 1842 года, но основная проблема была даже в не оружии как таковом. Порох, производившийся на мексиканских оружейных заводах был столь низкого качества, что зачастую даже не мог обеспечить пуле нормальную скорость на вылете. Солдатам приходилось засыпать в ствол двойную, а то и тройную порцию пороха, в результате чего отдача была такой, что о прицельной стрельбе можно было забыть. Естественно, такой "варварский" метод заряжания весьма неблагоприятно сказывался и на самих мушкетах, уже весьма не новых, и их стволы очень быстро приходили в полную негодность.
Мушкет Браун Бесс
На вооружении некоторых частей также были оставшиеся еще с колониальных времен испанские мушкеты образца 1752 года. Весьма удачное оружие для своего времени, оно верой и правдой служило колониальным частям Испанской империи, а также многим молодым республикам Нового Света. Однако к началу войны оно уже было абсолютным антиквариатом, хотя и отличалось надежностью и неприхотливостью в сложных условиях.
Испанский мушкет образца 1852 года
Мексиканцы также закупили некоторое количество нарезного оружия, в основном, винтовок Бейкера. Ими оснащались, в основном, полки легкой пехоты, которые были обучены действовать в рассыпном строю и обладали приличной стрелковой подготовкой. Несмотря на довольно успешный опыт применения, их небольшое количество не позволяет говорить о сколь нибудь серьезном его влиянии на ход боевых действий. Самым большим его преимуществом была возможность крепления штыка, благодаря чему легкая пехота не оставалась беззащитной в ближнем бою.
Винтовка Бейкера образца 1806 г.
В целом, мексиканская пехота находилась в крайне незавидном положении по отношению к своему противнику. Архаичное оружие, слабая стрелковая подготовка, плохая физическая форма из-за скудного питания - все это приводило к тому, что и в перестрелках, и в рукопашной американцы оказывались сильнее. Защитникам республики оставалось уповать лишь на свой высокий боевой дух, чего, как правило, оказывалось совершенно недостаточно.
Кавалерия
1. Полковник, драгунский полк Монкада 2. Офицер 9-го кавалерийского полка 3. Офицер кавалерии Активной милиции
Если и был род войск, в котором мексиканцы могли рассчитывать всерьез потягаться с противником, то это была кавалерия. Еще с колониальных времен конница была самым престижным местом службы будущего офицера, и многие влиятельные фамилии определяли своих отпрысков именно в кавалерийские части. Конечно, это не означало, что эти представители сливок общества автоматически становилась грамотными командирами, но солдаты под их началом хотя бы могли рассчитывать на хорошее снабжение и оснащение, что в мексиканских реалиях было уже немало.
Как и в случае с пехотой, организационная структура мексиканских конных частей представляла собой разительный контраст с ее американскими коллегами. Если американские кавалеристы по сути своей являлись исключительно драгунами, то в мексиканской армии были широко представлены все виды классической кавалерии XIX века. Регулярная мексиканская кавалерия состояла из девяти полков, в каждом из которых было четыре эскадрона - один гусарский, два тяжелых (кирасирских) и один драгунский. Каждый эскадрон, в свою очередь, делился на две роты примерно по 70 человек в каждой. 12 солдат в каждой роте были вооружены пиками, которые иногда сводились вместе в своеобразный ударный уланский отряд. Уланы считались настоящей элитой, отбирались среди лучших наездников роты и обеспечивались самым качественным конским составом. Также в армии существовал отдельный полк Улан Халиско, полностью оснащенный пиками. Теоретически, численность полка в военное время могла достигать 800 человек, но на практике редко превышала цифру в 400-500 всадников. Активная милиция также располагала своими кавалерийскими подразделениями - на начало войны в ней числилось 8 кавалерийских полков и большое количество отдельных эскадронов и рот, точное число которых определить довольно сложно.
Униформа кавалерийских частей неоднократно менялась, и в конце концов, каждый полк регулярной кавалерии получил свою уникальную расцветку - мундиры конников могли быть красного, желтого, зеленого, синего или голубого цвета. Один американский драгун так описывал свои впечатления от встречи с мексиканскими кавалеристами при Буэно-Висте: "у них была великолепная форма и отличные лошади. В каждом полку были лошади своей масти, каждый наездник был вооружен двухметровой пикой с маленьким красно-зеленым флажком на конце. Это было потрясающее зрелище". К концу войны были предприняты определенные попытки унификации формы кавалерийских частей, и большинство подразделений получили форму синего или небесно-голубого цвета.
1. Рядовой легкой кавалерии 2. Рядовой Конной Президентской гвардии 3. Рядовой драгун в форме образца конца войны
Также в Мексике традиционно было множество иррегулярных конных подразделений, набираемых их самых разных мест, этнических групп и слоев общества. Какой-то общей организационной структуры они никогда не имели, подчинялись армейскому командованию весьма условно и занимались, в лучшем случае, рейдами по тылам противника, а в худшем - банальным грабежом и мародерством. Тем не менее, такие подразделения могли быть весьма полезны в качестве разведчиков и летучих диверсионных отрядов.
Мексиканский иррегулярный конник
В целом, мексиканские конные части показали себя во время войны весьма неплохо - выучка рядовых всадников была довольно приличной, а ровный пустынный рельеф севера страны способствовал эффективному применению кавалерии. Но, к сожалению для мексиканских рыцарей, и здесь техническое превосходство противника сыграло свою роль - если с кавалерией неприятеля они сражались практически на равных, то вот атаки плотных строев пехоты неизменно оканчивались для доблестных кабальерос плачевно. Американская пехота, вооруженная эффективным стрелковым оружием и обученная строиться в правильное каре, наносила им серьезный урон, но самым страшным их врагом была артиллерия. Мобильные и потому практически неуязвимые летучие батареи буквально выкашивали картечными залпами мексиканскую конницу, и даже самые удачные атаки всегда сопровождались большими потерями. Можно сказать, что американская кавалерия, несмотря на свою меньшую численность и узкую специализацию, оказалась гораздо более адекватной вызовам современной технологичной войны, нежели яркая, храбрая, но тактически неготовая к ней мексиканская.
Артиллерия и инженеры
Модель испанской 8-фунтовой пушки, весьма распространенной в мексиканской армии
Отсталость мексиканской промышленности особенно ярко проявилась в обеспечении самых технологичных родов войск того времени - артиллерии и инженерного корпуса. Подобно другим видам вооруженных сил, мексиканская артиллерия была прямой наследницей испанских колониальных артиллерийских частей. Пиренейская монархия обладала в Новом Свете неплохим и довольно современным на начало 1820-х годов парком артиллерийских орудий, которые по окончанию войны за независимость попали в руки молодой республики. В основном, это были испанские варианты французских 4-, 6-, 8- и 12-фунтовых орудий знаменитой системы Грибоваля. Общее их число довольно трудно установить, но считается, что всего у мексиканцев было около 150 полевых орудий всех типов.
Это были весьма надежные гладкоствольные дульнозарядные пушки, обладавшие приличной точностью и способные вести огонь как цельными ядрами, так и картечью. Тем не менее, к началу войны эти орудия уже порядком устарели. Главными их недостатками были большой вес, а также громоздкий лафет и зарядный ящик, что не позволяло быстро перемещать их по полю боя. К тому же, мексиканской артиллерии катастрофически не хватало лошадей-тяжеловозов, и для транспортировки орудий приходилось использовать мулов, а то и вообще волов. Можете себе представить, какова была скорость таких повозок. В реальности это означало, что если мексиканская батарея заняла позицию на поле боя, она оставалась там до самого конца сражения, что делало ее крайне уязвимой для контрбатарейного огня и действий кавалерии. Американцы, сделавшие ставку на легкие подвижные артиллерийские системы, оказались правы и пользовались всеми преимуществами своих летучей батарей, и мексиканским канонирам было просто нечего им противопоставить.
4-фунтовое орудие системы Грибоваля. Это французская пушка, но испанские орудия, использовавшиеся мексиканцами, были аналогичными
Помимо полевых орудий, на вооружении мексиканской армии также было определенное количество испанских 16- и 24-фунтовых осадных орудий, располагавшихся в основном в фортах и крепостях. Транспортировка таких тяжелых махин была практически неразрешимой задачей, и использование их в полевом бою практически исключалось. В фортах также встречались и совсем антикварные пушки и мортиры, некоторые из которых были живыми реликтами XVII века. Понятно, что толку от такого старья было практически никакого. А вот при обороне Веракруса мексиканцам повезло несколько больше - в их распоряжении были сравнительно новые британские 24- и 32-фунтовки и даже несколько пусковых установок для ракет Конгрива. Впрочем, это им не особенно помогло, и американская артиллерия и тут оказалась сильнее.
16-фунтовое орудие на лафете, готовое к транспортировке
Главной же бедой артиллерии было ужасное качество пороха, что самым скверным образом сказывалось на точности и дальнобойности орудий, а также их долговечности. Тот же самое можно сказать и о боеприпасах - если ядра были еще довольно сносными, то вот картечь никуда не годилась, и вести ею огонь можно было разве что в упор. Было у мексиканцев и небольшое количество орудий собственного производства, но ужасное качество изготовления делало их гораздо более опасными для собственной прислуги, чем для противника. Известны случаи, когда отечественные пушки просто взрывались или раскалывались при стрельбе. Отвратительной была и система снабжения боеприпасами - артиллерийские обозы отсутствовали как класс, и командирам батарей приходилась самим реквизировать у местного населения повозки, а также волов и мулов для их перемещения. Так что если даже и удавалось доставить на позиции само орудие, совершенно не факт, что ему было из чего стрелять.
Что же касается организации артиллерийского корпуса, то на 1846 год он состоял по штату из 266 офицеров и почти 5 тысяч солдат, сведенных в три артиллерийских бригады (или батальона). В каждой бригаде было шесть батарей, а в каждой батарее - шесть орудий. Помимо этого существовала бригада конной артиллерии, ощущавшая постоянную нехватку конного состава, и девять отдельных гарнизонных артиллерийских рот. На бумаге это количество выглядело внушительно, но на деле, как обычно, даже половины штатной численности достичь не удавалось никогда. Систематическое обучение артиллерийских офицеров просто отсутствовало - несмотря на то, что в 1843 году был выпущен указ о создании специальной артиллерийской школы, из-за нехватки средств она так и осталась на бумаге.
Учитывая все вышесказанное, совершенно неудивительно, что в противостоянии с американской артиллерией мексиканских канонирам приходилось очень туго. Артиллерийский парк, вполне уместный на полях сражений конца XVIII - начала XIX века, к началу войны совершенно устарел, подготовка офицеров и солдат оставляла желать лучшего, а проблемы со снабжением еще больше ограничивали возможности этого рода войск. Храбрые и отважные мексиканские пушкари не имели никаких шансов в огневой дуэли с современными подвижными батареями нортамериканос, а низкое качество боеприпасов не позволяло им наносить хоть сколько нибудь серьезный урон атакующей пехоте противника.
Ну, и пара слов об Корпусе военных инженеров мексиканской армии. Он был основан в 1838 году, и за восемь лет так и не сумел серьезно вырасти в количественном отношении. Основной проблемой были, конечно, кадры. Людей с хорошим техническим образованием в Мексике и так было не очень много, а те, что были, не спешили связывать свою судьбу с таким весьма ненадежным институтом, как армия. Основной задачей инженеров (Zapadores) было строительство военных объектов и сооружение полевых укреплений, однако им доводилось принимать участие и непосредственно в боевых действиях. Численность его никогда не превышала 50 офицеров и 600 солдат, сведенных в 6 рот по 100 человек в каждой. Некоторое количество военных инженеров, в первую очередь, саперов, приняли участие в обороне Чапультепека, где весьма неплохо показали себя, но их небольшое число не могло серьезно сказаться на ходе этого сражения, как, впрочем, и всей войны.
Подполковник инженерного корпуса мексиканской армии
Итак, дорогие друзья, теперь, когда мы с вами познакомились, пускай и в первом приближении, с армиями воюющих сторон, нам нужно сделать некоторые выводы из наших наблюдений. Думаю, что после рассмотрения сильных и слабых сторон обеих воюющих армий не остается вопросов, почему практически во всех крупных сражениях войны окончательный успех сопутствовал именно американской армии. К середине XIX века война уже начинала приобретать современный технологичный характер, и хотя в полной мере этот процесс будет завершен уже к окончанию Гражданской войны в США и Бисмарковских войн в Европе, уже Американо-мексиканский конфликт показал, какую огромную роль играет в современных боевых действиях экономика страны и степень ее промышленного развития. Более продвинутые в технологическом отношении американские войска каждый раз доказывали свое превосходство над своими архаичными и слабо организованными противниками. Мексиканская армия, имевшая заметное преимущество в численности и сражавшаяся на знакомой местности, несмотря на всю отвагу своих солдат и офицеров, ничего не смогла противопоставить той машине, в которую уже начинала превращаться армия США. И хотя до окончательного становления Соединенных Штатов как одной из ведущих военных держав мира еще пройдет немало времени, первые шаги на этом пути были сделаны именно в это время.
А теперь настало самое время узнать, каким же образом американские войска сумели распорядиться своим несомненным качественным преимуществом. В следующей главе мы рассмотрим первые крупные сражения войны, а именно кампанию Закари Тейлора на Рио Гранде. Оставайтесь с нами, самое интересное только начинается!
Продолжение следует...
Подпишись на сообщество Катехизис Катарсиса, чтобы не пропустить новые интересные посты авторов Cat.Cat! Также читайте нас на других ресурсах: Телеграм↩ – новости, заметки и розыгрыши книг. ВК↩ –наша Родина.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, я пишу о древнем Риме и не только вещи, которые вам точно не рассказывали в школе.
Что чаще всего можно услышать от обывателя про сельское хозяйство времен римской империи? Что основой его были огромные рабовладельческие виллы, созданные на скупленной богачами земле. Что пока империя воевала и расширялась, то было много рабов и экономика процветала, но во 2 веке империя перестала расширяться, рабы стали слишком дорогими, а потому пришлось отказаться от рабства и заменить менее выгодными крепостными (колонами). Как это часто бывает, все эти тезисы современная наука ставит под серьезные сомнения.
К сожалению, экономическая жизнь империи — это тот раздел, который в античной литературе освещен довольно скупо. Книги и письма донесли до нас отдельные сведения о крупных землевладельцах, правильной организации вилл, методах расширения земельных владений, но эти сведения отрывочные и несут мало конкретики про более мелких земледельцев. Законы тоже не сильно много проливают света на жизнь в сельской местности, так как охватывают не все сферы жизни. А результаты переписей, где обычно указывались не только численность населения, но и размеры владений, дошли до нас лишь по отдельным небольшим областям фрагментарно. На этом немногочисленном базисе во многом и была основана убежденность прошлого в доминировании вилл и почти полном упадке всех прочих форм хозяйства с 1 века до н.э.
Археологическая революция второй половины 20 века, казалось бы, должна была дать нам точные ответы на вопрос устройства сельской местности, но на этом пути, к сожалению, есть немало проблем. Долгое время археологи были сосредоточены на поиске каменных зданий вилл, игнорируя прочие строения, из-за чего о них известно сейчас в разы больше, чем о всей остальной сельской местности. Только в 2000-е начнут появляться результаты исследований, направленных на изучение хозяйственной деятельности вилл и более мелких землевладельцев.
Но, тут опять же есть проблема. Лучшей археологической видимостью обладают крупные поселения. Каменные дома оставляют после себя хорошо видимые следы. От деревянных домов, тоже широко распространенных в античность, сохраняются куда меньше свидетельств, но они часто соседствуют с бытовым мусором, остатками утвари, сельхоз инструмента или пищи (кости, семена). Чем больше поселение - тем выше шансы найти эти признаки, тогда как одиночную ферму обнаружить уже гораздо сложнее. И еще сложнее с участками обрабатываемой земли.
Благодаря аэрофотосъемке и лидарам сегодня есть возможность примерно оценивать зонирование сельхозугодий в древности. Но проблема в том, что с археологической точки зрения обрабатываемый участок не столь радикально отличается от необрабатываемого и нужны значительные усилия для установления его сельхозназначения. Более того, если участок кажется, что не обрабатывался — это вовсе не значит, что его не использовали, так как он пригоден для выпаса скота. Но археология не может уверенно определить такое применение земли, так как оно оставляет мало следов [14: с. 266].
В связи с такими сложностями чаще всего, когда анализируют сельскую местность, упор делается на поселения. Рост или снижение числа домов в одной местности можно связать с изменением населения и количества обрабатываемой земли. Однако, эта связь не вполне однозначна - ведь изменение числа заселенных участков в деревнях могло быть связано не только с изменением численности людей, но и с ростом или падением числа одиночных ферм [14: c. 269-270]. Однако, как уже сказано выше, обнаружить такие фермы сложнее, да и выборка часто отражает число раскопанных участков, а не реальность прошлого [30: 4.21]. Поэтому данные археологии все еще сильно зависимы от других источников и их контекста, но они тем не менее могут серьезно скорректировать устоявшиеся ранее представления.
И тут мы возвращаемся к виллам, которые «укрупнялись за счет разорения фермеров». Эта тема проходит красной нитью через значительную часть источников еще с позднереспубликанского периода. Из чего можно сделать вывод, что за столетия аристократы должны были получить контроль над большей частью земли в империи. Однако даже имеющиеся нарративные источники свидетельствуют, что это едва ли так.
Данные переписей по нескольким регионам с востока империи за 4 век н.э. свидетельствуют, что в общинах от 3 до 7,5% богатых владели половиной земли в провинции, но при этом было немало и мелких собственников [42: c. 301]. По западу, к сожалению, таких полных сведений нет [21: c. 54]. В то же время законы империи в 4 веке н.э. регулировали вопросы налогообложения с мелких собственников (не арендаторов), т.е. это явление точно имело место даже тогда и было достаточно распространено, чтобы придумывать для него новые механизмы.
Археологические исследования, начиная с 70-х годов, тоже не подтверждали точку зрения о почти полном исчезновении мелкого землевладения. Первое и самое главное, что она показала — это многообразие сельской экономики с 2 века до н.э. и на протяжении всей имперской эпохи. Крупные виллы соседствовали с участками средних и откровенно небольших размеров [14: c. 273-274, 293-294; 42: с. 297]. Причем, в Италии виллы до правления Суллы были часто не очень крупными и окруженными чересполосицей мелких и средних хозяйств.
Статистика изменения численности свободного населения в Италии с 200 г. До н.э. по 100 г. н.э. в регионах, где зафиксирован рост числа вилл [21: с. 180-181]
Как предполагается, в Риме покупка земли была не столь частым явлением - в латыни даже нет специального слова для человека, профессионально торгующего землей [21: c. 8]. В основном, участки оставались в ведении членов семьи, но дробились между наследниками и объединялись лишь в случае браков или преждевременной смерти родни. Часто такие участки, приобретенные по наследству, располагались не рядом и их не обменивали, а организовывали отдельные виллы [6: с. 52].
В период, начиная с Суллы и до эпохи Октавиана Августа (единоличный правитель с 27 г. до н.э. по 14 г. н.э.), произошел серьезный насильственный передел земли в Италии, который позволил создать сверхкрупные владения - латифундии. Но это в основном происходило за счет землевладений аристократов, которым не повезло в ходе проскрипций, тогда как средние и малые хозяйства продолжали существовать. Их число подпитывалось постоянно обратными потоками людей, расселяемых по земельным законам, как гражданских, так и ветеранов.
Здесь я должен сделать ремарку, так как большая часть источников данного цикла западные, а это вызывает у некоторых граждан недоверие. Поэтому для тех, кто предпочитает классические отечественные работы, сошлюсь на книгу авторитетного советского историка Штаерман Е.М. «История крестьянства в Древнем Риме» страница 125 и далее.
Виллы и латифундии действительно заняли важнейшее место в экономике римской Италии в 1 веке до н.э., но процессы их укрупнения никогда не охватывали всю территорию Италии и еще менее выражены в провинциях [21: с. 49, 51, 177; 30: 4.10-4.12]. Процессу концентрации земли серьезно мешала практика наследования, требовавшая раздела имущества между всеми наследниками [6: c. 52]. При этом различались и подходы к организации вилл. В римской Италии с 1 века до н.э. по 1 век н.э. произошел действительно расцвет рабовладельческих централизованных вилл, хотя и не повсеместно [20: c. 554-555]. А вот в провинциях такие типы вилл прижились гораздо хуже и чаще встречались хозяйства смешанного типа, где часть земли обрабатывалась рабами, а часть - издольщиками (арендаторами) [20: c. 557-558; 39: с. 268].
Такое отличие в типах хозяйств вызвано спецификой рабского труда: это труд низкоквалифицированный и слабо мотивированный, а также отнюдь не бесплатный. Это лишь на первый взгляд кажется, что рабовладельческую виллу организовать просто. На деле это чертовски сложное мероприятие. Раба нужно заставлять работать, контролировать этот процесс и его результат. Понятное дело, что эффективнее всего раб делает какие-то простые вещи. Соответственно на выращивании массовых товаров, например зерна, рабство идеально - так как довольно просто контролируется и масштабируется. Уже на столь же массовых выращивании винограда и оливок все становится сложнее, так как эти культуры более требовательны к уходу.
При этом у рабов есть существенный минус - их нужно содержать круглогодично, тогда как основные сельхозработы обычно происходят весной и летом. Иногда куда выгоднее на некоторые работы нанимать поденщиков (сезонных рабочих) из городов или сельской округи, а не держать рабов круглогодично [39: c. 271]. Кроме того, римские авторы отмечали, что глаз да глаз нужен и за рабами, и за управляющими вилл (виликами), так как без прямого контроля те склонны были начать приворовывать или лениться [21: c. 183, 185]. А это приводило к тому, что многие землевладельцы вынуждены были каждый год инспектировать свои виллы, чтобы те не снижали эффективность.
Т.е. рабовладение при неоспоримом плюсе высокой масштабируемости и потенциальной эффективности массового производства, имело минусы, которые могли нивелировать все плюсы. На рубеже тысячелетий в Италии сложились идеальные условия для него: низкие издержки из-за отсутствия поземельного налога и высокий спрос на массовые пищевые культуры - зерно, оливки и вино, вызванный масштабной экспансией по всему Средиземноморью. Все это позволило итальянскому сельскому хозяйству на время стать доминирующей силой во всем этом регионе, чьи товары встречались почти везде.
Однако во 2 веке н.э. уже провинции будут поставлять значительную часть товаров в метрополию. Почему так вышло? Ключевую роль в этом играло распространение вилл, как рыночно-ориентированных хозяйств. Римская агротехника и более эффективная форма организации хозяйства - вилла - привели к росту производства сельхозпродукции. А интеграция в Средиземноморскую торговлю с низкими барьерами и высокой транспортной связностью помогли сначала вытеснить итальянскую продукцию со своих рынков, вызвав в метрополии спад производства и переориентацию на новые культуры, которые уже были менее пригодны для преимущественно рабского способа обработки [20: с. 555, 756; 21: с. 177].
Часто сюда же записывают и тезис про снижение числа рабов и рост цен на них, но источники не дают убедительных доказательств этого. Во-первых, имеющиеся данные по ценам на рабов разрозненны и в основном происходят из римского Египта, т.е. экстраполировать их на всю империю сомнительно [21: c. 316]. Тем не менее, если принять эти данные за верные, то из них вырисовывается картина постепенного роста стоимости рабов с 1 века до н.э. до 4 века н.э. в 2 раза, что не выглядит признаком драматической нехватки рабов [3].
Во-вторых, имеется немало доказательств того, что рабы активно применялись в сельском хозяйстве после 2 века [21: с. 57; 33: с. 87-88; 39: с. 492, 495-496]. В-третьих, тезис про прекращение торговли рабами из-за прекращения завоеваний тоже сомнителен, так как Рим неоднократно обращал в рабство побежденных варваров, вторгшихся на его территорию. А Рим во 2 веке активно сам пытался вторгаться за Рейн и Дунай. А еще есть интересная гипотеза, выдвинутая Джоном Мэддэном в статье «Slavery in the Roman Empire Numbers and Origins» [60], что одним из важнейших источников рабства - были дети-подкидыши.
При этом создание вилл, которые сбывали свою продукцию на дальние расстояние, имело кумулятивный эффект для местной экономики: так как для этого требовалась тара для перевозки (бочки или амфоры), а также транспорт. Вокруг вилл появлялись новые производственные цепочки, чье благополучие зависело от успешности их торговли, причем в двух соседних регионах такая кооперация могла носить совершенно разные формы [21: c. 220, 221].
Переориентация торговли в ходе интеграции провинций могла приводить к гибели целых отраслей в регионах, которые проиграли конкуренцию из-за разных условий для выращивания культур и перемещения торговых маршрутов. Как, например, случилось с центрами производства гончарных изделий «красной керамики» в восточной Галлии [14: с. 310-311].
Но далеко не всегда эти процессы были вызваны рыночной логикой. Во времена Октавиана Августа была создана аннона - система поставок продовольствия для армии и раздач беднякам в столице. Осуществлялись они в основном за счет натуральных налогов с провинций. Хотя это кажется не совсем логичным, но участие регионов в поставках для анноны приводило к росту в них производства, так как империя готова была поддерживать инвестиции в его расширение и логистику. Например, долгое время испанская Бетика процветала на поставках оливкового масла для анноны. Но в начале 3 века император Септимий Север лишил её участия в анноне и любых преференций в отместку за поддержку его соперника в борьбе за престол, что привело к упадку региона и подъему африканских провинций [14: с. 297, 312].
Какой же была типичная римская вилла? Смешанного типа - с рабовладельческим ядром и множеством арендаторов. В этом случае снижалась прибыль с площади, так как арендатор не все излишки отдавал хозяину, но и снижались издержки на организацию обработки земли рабами. Последние также использовались, но только на наиболее подходящих для этого участках. При этом, важный нюанс, сами арендаторы также могли владеть рабами.
Именно виллы во многом содержали города и армию, став тем самым становым хребтом экономической жизни империи. Рост спроса в городах, у государства и армии вызвал в 1 веке до н.э. и рост числа вилл по всей империи, так как инвестиции в них стали очень выгодными [14: с. 247]. Многие из вилл были мелкими и не поражали своей роскошью [30: 4.11-4.12], а также явно концентрировались вдоль удобных транспортных маршрутов и узлов потребления [30: 4.28].
Расположение вилл на левом берегу Рейна
Однако, в то же время все еще продолжали существовать и мелкие земледельцы, жившие на отдельных фермах или в деревнях [14: c. 273-275; 21: c. 98-99]. На данный момент это буквально непаханое поле деятельности, так как долгое время археологи упускали из виду такие поселения. Имеющиеся сведения позволяют предполагать, что многие участки продолжали обрабатываться без механизации (даже животными), чисто силами самой семьи [1: с. 36-37]. На этом фоне виллы выглядят и вправду прогрессивными, просто за счет большей механизации и оптимизации труда. А это уже приводит к сомнениям в значительном росте благосостояния сельского плебса в эпоху ранней империи.
С одной стороны, есть свидетельства того, что значительно выросло разведение свиней, а следовательно, и потребление мяса [21: с. 251-252, 286]. Однако эти данные невозможно интерпретировать однозначно - так как нет надежных свидетельств, что это мясо потреблялось на селе. Исследования костей умерших демонстрируют противоречивые данные [32: с. 11 -12; 59: с. 9-10]. Если с городами есть довольно четкая метрика “улучшения качества жизни”, связанная с числом общественных пространств, то сельская жизнь простого населения оказывается куда более ускользающей. Но точно можно сказать, что на селе люди были здоровее и жили дольше, нежели в городах [1: c. 30-31; 58].
Интенсификация сельского хозяйства в первый век империи, с которой никто особо не спорит, часто связывается и с ростом населения. Во-первых, потому что для обработки больших земель без инноваций в части механизации (а их не было - римляне, например, так и не внедрили тяжелый плуг, хотя технически могли) нужно было привлечь больше людей. Во-вторых, археология фиксирует рост в 1-2 веках плотности заселенности отдельных территорий. Однако, мы вновь упираемся в вопрос интерпретации: рост заселенности конкретной местности мог быть вызван не ростом численности населения империи вообще, а горизонтальной мобильностью - когда люди переезжали с одного места на новое. Кроме того, имеющиеся свидетельства переписей римского населения в республиканский период показывают довольно низкие темпы прироста населения. И вряд ли это изменилось в имперский период. Причем, римская аристократия, в целом живущая значительно лучше простого населения, имела довольно высокую смертность - существует предположение, что до трети всех земельных владений наследовались несовершеннолетними сиротами [1: с. 39]. Поэтому любые модели демографического роста — это лишь гипотезы, подтвердить которые пока что не удается.
То есть, если с городами мы можем построить непротиворечивую картину бытия, то вот с сельской местностью все куда сложнее. Бум строительства вилл в последний век республики и первый век империи, сменится уже во втором коррекцией, которая могла как сама стать причиной спада в экономике городов, так и следствием. Виллы серьезно зависели от рыночной конъюнктуры и спад потребления мог вызвать отказ от обработки значительных территорий. Малые фермерские хозяйства в этом плане были менее уязвимы из-за меньшей рыночной ориентации, но зато они имели и куда меньший запас прочности при неблагоприятных внешних факторах, которые ударили по империи в конце 2 века: чуме и похолоданию климата. Что уж говорить про 3 век, когда к этим напастям добавился и масштабный военно-политический кризис.
Империя, как государство, претерпела серьезнейшие изменения в ходе этих событий. Поэтому следует поближе рассмотреть то, как империя выходила из кризиса 3 века.
Продолжение следует...
Источники данной главы:
1 - Сборник «The transformation of economic life under the roman empire» под ред. LUKAS DE BLOIS & JOHN RICH, 2002 г. 3 - Kyle Harper «Slave Prices in Late Antiquity (and in the Very Long Term)», 2010 г. 6 - Сборник «Civic Identity and Civic Participation in Late Antiquity and the Early Middle Ages» под ред. Yitzhak Hen, 2021 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 20 - «THE CAMBRIDGE ECONOMIC HISTORY OF THE GRECO-ROMAN WORLD», 2008 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 30 - Сборник «Performances économiques de l’Empire romain. Une nouvelle archéologie du commerce et des techniques» под ред. Jean-Pierre Brun, Despina Chatzivasiliou and Willem M. Jongman, 2024 г. (доступен онлайн, ссылки по номерам глав не считая вступления и абзацам) 33 - Jairus Banaji «EXPLORING THE ECONOMY OF LATE ANTIQUITY», 2016 г. 39 - «THE CAMBRIDGE WORLD HISTORY OF SLAVERY», 2011 г. 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г. 58 - Claudia Moro, Lucie Biehler-Gomez, Federica Boschi, Cristina Cattaneo «Urban vs rural lifestyle in Roman Italy: a bioarchaeological and paleopathological investigation», 2025 г. 59 - Kim Bowes «Rural Poverty in the Roman Empire», 2017 г. 60 - LUKAS DE BLOIS «THE CRISIS OF THE THIRD CENTURY AD. IN THE ROMAN EMPIRE: A MODERN MYTH?», 2002 г.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, и я к вам с новым поводом думать о Римской империи. Для того, чтобы понять процессы, которые происходили в римском мире в 4 веке н.э. для начала нужно взглянуть на предшествующий период. 2 век н.э. считается пиком Римской империи, когда она достигла наибольшего могущества и благоденствия. И главным его символом были города с величественными храмами и аренами, широкими проспектами, акведуками и канализацией. Их образ до сих пор вызывает восхищение. Но все ли было так благополучно за этим прекрасным фасадом?
Мы не просто так начинаем с городов. Ведь античность — это эпоха их расцвета, небывалого за всю историю Европы до современности. Города были не просто местами концентрации ремесленного производства, торговли и администрации, а душой и сердцем любой общины. Именно в черте города протекала вся политическая жизнь, выполнялись гражданские обязательства и реализовывались права, проводились ключевые религиозные ритуалы и культурные мероприятия. Проще говоря, только в городе термин «гражданин» приобретал свое наполнение.
Римская империя была именно что империей городов. Рассуждая о ней, мы часто склонны рассматривать её государственные структуры, забывая о том основании, на котором она зиждилась. А этим основанием с самого начала римской экспансии был союз общин (civitas, цивитас), состоявших из города и принадлежавшей ему сельской округи. Именно civitas были долгое время наименьшей единицей административно-территориального управления империи. С руководством общин взаимодействовали имперские власти, накладывая на них различные обязательства. Тогда как во внутренних делах цивитасы имели полное самоуправление в границах, определенных договором с Римом. Сельская местность шла лишь оправой к бриллианту — городу, который она обслуживала.
Интеграция в общее политико-правовое пространство Рима приводила к тому, что формы внутреннего устройства цивитасов зачастую унифицировались с римскими. В общем случае городом руководил совет (курия), аналогичный по функционалу римскому сенату, а текущие административные обязанности исполняли декурионы (аналог магистратов) из числа куриалов. Именно на декурионах лежала ответственность за сбор налогов, поставку рекрутов и другие обязанности перед столицей.
Для тех регионов, в которых полисные традиции были сильны, владычество римлян не меняло практически ничего. Но так было далеко не везде. Приходя на новые территории, где не было привычных римлянам форм территориальной организации, они таковую создавали по образу и подобию самого Рима. В Испании, Галлии, Германии, Британии, на Балканах и в Африке — везде приход легионеров быстро приводил к появлению городов, устроенных по одному образцу: с прямыми улицами, форумами, цирками, театрами и эллинистическими храмами.
Колония Ульпия Траяна – современный Ксантен в Германии
Для римлян возведение новых городов было мерой в первую очередь административной — они просто воспроизводили уже привычные им формы местной организации. Однако римский город привносил с собой и особую политическую и общественную культуру. Местные элиты вынуждены были перенимать новый образ жизни, начиная вести себя как римляне [6: c. 45-49, 82-83]. Таким образом именно в городах шла активная романизация и складывалась особая греко-римская мультикультурная общность. Уже ко 2 веку н.э. разница в культурном плане между городскими элитами с разных концов империи будет гораздо меньше, нежели между сельскими жителями соседних провинций. Именно города и были римской империей, тогда как сельская местность — лишь их ресурсной базой.
Огромная роль городов и размеры некоторых из них не должны сбивать вас с толку. Даже на пике римской урбанизации в них жило не больше 20% всего населения, а остальные 80% обеспечивали их жизнь своим трудом на селе. Для архаичных доиндустриальных обществ это небывало большой показатель. Вызван он был удачным сочетанием факторов мягкого климата, роста знаний об агротехнике и высокой логистической связности Средиземноморья. Благодаря этому урожайность была столь велика, что регулярно возникали излишки продуктов питания, на которые можно было содержать большое число иждивенцев, не занятых в земледелии.
Так как города еду не производили, а только потребляли, то они критически зависели от собственной сельской округи и урожайности в ней. Очевидно, что плодородный регион мог поддерживать жизнедеятельность города большего размера, нежели неплодородный. Компенсировать этот недостаток могла торговля, но только в том случае, если были товары, которые можно было бы выгодно обменивать на еду.
При этом я не просто так упомянул выше высокую логистическую связность Средиземноморья. Мы часто восхищаемся римскими дорогами, однако забываем, что они не были ключевыми торговыми маршрутами. До эпохи развития железных дорог сухопутные перевозки были в десятки раз дороже морских и речных. Перевозка груза зерна на 100 км в повозке, запряженной волами, требовала фуража эквивалентного веса [13: с. 327; 27: с. 283]. Даже с учётом того, что чаще всего кормили скотину менее дорогими сортами зерна, выгода от такой торговли могла быть микроскопической. По этой причине значительная часть античных городов расположена рядом с водными путями, а их сельская округа редко превышала 50 километров.
При крайне высокой зависимости городов от собственной же сельской округи, все общественные и политические институты общин были выстроены так, что именно село находилось в подчиненном положении у города. Эта двойственность нашла отражение в двух концепциях устройства города, которые всегда присутствовали, но в разном соотношении.
С одной стороны, изначально многие города появлялись как место, где можно было обменять продукты на различные ресурсы и ремесленные товары. Тут же, раз уж люди все равно приходят в город, логично было и решать общие вопросы, отправлять религиозные культы и осуществлять иные общественные услуги. Такой «город-сервис» обслуживал собственную сельскую местность за небольшой процентик, возвращая в обмен на продукты питания товары и услуги [20: c. 559]. Однако, с другой стороны, рядом с этой сервисной экономикой всегда присутствовала и другая модель — «города-паразита»: потребляющего гораздо больше ресурсов, чем отдает обратно [42: c. 316].
Во-первых, в любом обществе всегда были аристократы, которые обычно имели достаточно земли, чтобы была возможность жить в городе на более качественном уровне, нежели другие люди. Они формировали спрос на роскошь, услуги учителей, скульпторов, художников и прочих представителей узких городских профессий. Они строили богатые городские дома, наполняли их слугами-рабами и экзотическими безделушками. Этот спрос был почти никак не связан с сельской местностью, кроме того, что потреблял её ресурсы.
Во-вторых, городу для обеспечения всех необходимых функций требовались общественные пространства: форумы, рынки, гавани, храмы и т.д. Естественно, что их возведение оплачивалось за счет все того же излишка еды на селе. При этом строительство требовало добыть и переработать ресурсы (дерево, камень, глину для кирпичей и черепицы). Чтобы вышло качественно, требовались профессионалы-строители, а также те, кто будут эти постройки обслуживать. И, хотя добыча ресурсов осуществлялась в сельской местности, значительная их часть шла на обеспечение нужд городов.
Кажется, что оба эти типа трат имеют мало общего, но на деле их связывала воедино ведущая роль элит в их осуществлении. Римская (да и античная) общественная культура строилась на здоровом тщеславии. Каждый уважающий себя аристократ должен был показывать всем свое влияние и авторитет, как с помощью политической карьеры, так и с помощью монументальной пропаганды [6: c. 47-50]. Как только у римских аристократов появилось достаточно ресурсов, они для удовлетворения собственных амбиций начали активно строить в Риме не только богатые личные жилища, но и общественную инфраструктуру [20: c. 576-577]. Явление благотворительности в источниках часто называется на греческий манер эвергетизмом.
Эта ярмарка тщеславия и породила бум урбанизации: чем больше шло городских строек, тем больше требовалось для этого ресурсов и рабочих, и тем больше росла городская экономика. При этом рост трат на города шел, естественно, за счет сельской округи [1: c. 45]. Торговля на далекие расстояния позволяла лишь перераспределять в определенных пределах имеющиеся ресурсы, но она не могла из ничего создать ключевой для роста городов товар — еду. А следовательно, и пределы роста городов ограничивались производительностью сельского хозяйства.
В конце 1 века до н.э. благодаря окончанию крупных конфликтов в Средиземноморье сложились наконец условия не для ограбления, а полноценной интеграции провинций в экономику империи. Кроме устранения многих торговых барьеров, на западе началось активное освоение новых территорий: Африки, Галлии, Британии, Германии, Иберии и балканских провинций. Привнесение туда римских методов хозяйства и инвестиций из других регионов позволило значительно расширить сельхозугодья и увеличить производство пищи [13: c. 384], а рост городов, как рынков сбыта, и снижение торговых барьеров империи сделали торговлю более выгодной [21: c. 35-36].
За счет этого растущего излишка еды бум городского строительства вошел в самоподдерживающуюся стадию [13: c. 390-391]. В сотнях цивитасов местные политики, активно боровшиеся за благосклонность народа на выборах, строили все новые и новые общественные сооружения. Именно в этот период возник тот облик античных городов, которым мы все восхищаемся.
Порт Остия - через него шла большая часть грузов в Рим
Однако рост размеров и великолепия цивитасов требовали огромного количества ресурсов. Множество жителей были заняты в возведении и обслуживании инфраструктуры, поглощая гигантское количество излишков продовольствия, но ничего не отдавая взамен селу. Это заметно отличает античный город от его потомков в Европе начала индустриальной революции, где значимая часть городских жителей была занята в промышленности, чьи товары находили сбыт и в сельской местности.
Видимое великолепие античных городов скрывало за собой довольно мрачную истину. Большая часть горожан жили бедно, плохо питались и часто болели, из-за чего их ожидаемая продолжительность жизни была очень низка. Чем больше был город, тем меньше жили его бедные граждане [1: c. 30-31; 30: 2.27]. Это была цена внешнего великолепия.
При этом сельская экономика не могла расти вечно, так как имела фундаментальный предел производительности. С любого участка земли при неизменной агротехнике можно было снять лишь ограниченный урожай. Рост вложений труда в землю не приводит к линейному росту урожайности, зависимость обратная: вложив в два раза больше труда рост урожайности будет всего в пару десятков процентов. Преодолеть эти ограничения можно за счет изменения агротехники. Однако ничего похожего на «революцию химических удобрений» 19 века , которая привела к кратному росту урожаев, в Риме не происходило [21: c.23-24]. Изобретение «галльской жатки», длинных кос или водяной мельницы не меняло урожайность земли.
«Галльская жатка»
Поэтому после бума расширения обработки земли в 1 веке н.э. производство еды неизбежно вышло бы на плато. Экстенсивный рост был ограничен не только агрессивностью соседей, но и тем, что лучшие сельхозугодья Рим уже захватил. А освоение территорий с низкой урожайностью хоть и увеличивало валовый поток продуктов, но снижало общую эффективность [1: c. 41]. А ведь ещё был важен фактор логистики: с некоторых территорий доставлять зерно до города было невыгодно и проще оказывалось либо потребить его на месте, либо бросить участок.
Эти факторы приводили к тому, что в конкуренции за рынки сбыта выигрывали области с высокой урожайностью и легким доступом к дешевому морскому и речному транспорту. Тогда как те, кто вынужден был выращивать товары на бедной земле, удаленной от водных путей, несли все большие издержки. Только необходимость поддержания достаточно высоких городских расходов будет подталкивать к продолжению попыток извлечь максимум прибыли из земли. Но эта интенсификация имела оборотную сторону — эрозию почвы, снижающую урожайность, свидетельства чего нашли археологи [14: с. 297].
То есть Рим уже во 2 веке столкнулся с прекращением роста сельской экономики и началом процесса перераспределения торговых потоков, о чем подробнее поговорим в следующем посте. Понятное дело, что такая экономическая модель была крайне неустойчивой. Фактически городская экономика Рима была перегрета и её объем часто не соответствовал экономическим возможностям городов по обслуживанию самих себя. Города 1–2 веков н.э. были раковыми опухолями, которые хоть и были прекрасными внешне, но мало давали окружающей сельской округе и много требовали для поддержания собственной жизни. Достаточно было произойти какому-то серьёзному экономическому шоку, чтобы вся эта модель потребления пришла в кризис.
Уже к середине 2 века н.э., судя по всему, началась коррекция экономики с отказом от обработки малоперспективных участков. Ну а после 150-х годов н.э. по империи шарахнули вспышки "чумы" (точное заболевание не установлено) [20: c. 757], началось локальное похолодание климата [27: c. 34; 28: c. 12] и участились войны с варварами. Все это привело к снижению инвестиций в города. Местным элитам (куриалам) приходилось сокращать свои расходы на эвергетизм и оказывалось, что многие города более неспособны финансировать все собственные расходы [30: 2.18]. Часть городского населения оказывалась просто более не нужна и вынуждена была искать новые способы выживания, а ранее заселенные участки забрасывались [29: с. 8-9]. В упадок приходила и уличная сеть, нарушалась работа муниципальных служб, в городах росли горы мусора [68: с. 161, 172, 245].
Домашняя утварь в разрушенном доме и разрушенный портик в Новом Карфагене 240-е – 270-е года. Нет следов попыток восстановления или повторного использования
Больше всего не повезло тем городам, что были основаны в административных целях без экономической необходимости. Это касалось в первую очередь северных районов или территорий, удаленных от моря и рек с их дешевыми перевозками [14: c. 459-460]. Их сельская округа нередко изначально не могла потянуть содержание собственных цивитасов и держалась во многом за счет трансферов ресурсов государством и римскими аристократами из более благополучных регионов [6: c. 202]. При этом снижение доходов было и у империи, что заставило её начать отбирать у общин все больше налогов [2: c.143], что лишь усугубляло кризис экономической модели городов.
Эти вызовы, возможно, и не имели бы долгосрочных последствий, если бы серьёзно не менялась парадигма взаимодействия общества и государства. Курс на углубление централизации и контроля привёл к тому, что постепенно росла роль имперских чиновников в управлении территориями. Тогда как вес декурионов из-за урезания финансовых возможностей городов уменьшался. И все чаще куриалы отказывались от маловыгодной карьеры на уровне цивитаса, либо в пользу частной жизни, либо пытаясь добиться должностей в имперских структурах, дающих иммунитет от обременительных куриальных обязательств.
Это изменение подтачивало прежнюю модель городской экономики едва ли не сильнее, чем экономические неурядицы [2: c. 152; 11: c. 16; 13: c. 392; 29: с. 17-19 и т.д.]. Ведь для попадания в имперскую администрацию не требовалось завоевывать популярность у плебса, тратя ресурсы на эвергетизм. Понятное дело, что столь радикальная смена общественно-политических привычек происходила медленно, но охвативший империю кризис 3 века усугубит этот процесс.
Те города, что в значительной степени зависели от эвергетизма, ускорили свое ужимание до более экономически обоснованных размеров. В то же время крупные узлы торговли и ремесла, города в богатых сельских регионах или крупные административные центры могли вообще не почувствовать на себе влияния кризиса [6: с. 202; 42: 405-407].
Таким образом можно сказать, что “упадок” античных городов со 2 по 3 века н.э. был скорее процессом их возврата к экономически более обоснованной модели развития. При этом, кризис городов — лишь часть процессов в экономике. Не менее важны оказались изменения в сельской местности. От империи городов мы перейдём к империи вилл (и не только).
Продолжение следует...
Источники данной главы: 1 - Сборник «The transformation of economic life under the roman empire» под ред. LUKAS DE BLOIS & JOHN RICH, 2002 г. 2 - Сборник «A companion to late antiquity» под ред. Philip Rosseau, 2009 г. 6 - Сборник «Civic Identity and Civic Participation in Late Antiquity and the Early Middle Ages» под ред. Yitzhak Hen, 2021 г. 11 - Tamara Lewit «Villas, Farms and the Late Roman Rural Economy (third to fifth centuries AD)», 1991 г. (новое предисловие от 2004 г.) 13 - Stephen Mitchell «A History of the Later Roman Empire, AD 284–641», 2015 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 20 - «THE CAMBRIDGE ECONOMIC HISTORY OF THE GRECO-ROMAN WORLD», 2008 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 27 - Сборник «Finding the limits of the Limes» под ред. Philip Verhagen, Jamie Joyce, Mark R. Groenhuijzen, 2019 г. 28 - Michael McCormick, Mark A. Cane, Ulf Büntgen, Edward R Cook «CLIMATE CHANGE DURING & AFTER THE ROMAN EMPIRE», 2012 г. 29 - Сборник «Archaeology and Economy in the Ancient World. 8.7» под ред. Martin Bentz and Michael Heinzelmann, 2019 г. 30 - Сборник «Performances économiques de l’Empire romain. Une nouvelle archéologie du commerce et des techniques» под ред. Jean-Pierre Brun, Despina Chatzivasiliou and Willem M. Jongman, 2024 г. (доступен онлайн, ссылки по номерам глав не считая вступления и абзацам) 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г. 68 - Pilar Diarte-Blasco «Urban Transformations in the Late Antique West Materials, Agents, and Models», 2020 г.
P.S. @Zivres я в шоке честно говоря и надеюсь, что ты не ошибся ноликом, когда донатил. Спасибо огромное и если вдруг хочешь пост на какую-то конкретную тему, то я специально для тебя сделаю.
Фронтовые письма – сложная вещь. Когда работаешь с ними как исследователь – нужно уметь абстрагироваться, не погружаться в тексты. Лишь в единичных случаях архивы и музеи сохраняют всю историю письма человека, переписку за годы войны, сведения о послевоенных действиях, куда чаще мы видим только обрывки информации: страха, боли, надежды, любви, уверенности или отчаяния. Если ты плохой исследователь (а я – плохой), то ты подсознательно рисуешь образ человека, который появился в твоей жизни на десяток писем, а потом исчез, исчез навсегда, а ты так и остаёшься в неведении, как закончился его путь в те военные годы.
Сегодня я хочу познакомить вас с одним из таких людей. Его зовут Парамонов Виктор Георгиевич, он был начальником инженерного отдела Черноморского флота. Сохранилось 15 его писем жене, Парамоновой Антонине Ивановне, которая находилась в городе Красноуфимск, Свердловская область.
Первое известное нам письмо было написано 10 сентября 1941 г. Оно однозначно было не первым, потому что и начинается со слова «продолжение». Виктор пишет на почтовой открытке – причина у этого крайне проста – отсутствие конвертов с марками. Начало письма совершенно обычное – передача приветов и обмен сведениями о знакомых и их перемещениях в условиях наступления немецких войск.
А вот военная ситуация описывается крайне скупо. Лишь небольшое упоминание о том, что беспокоить их начинают намного чаще. Появляется проблема со светом, и именно она вносит наибольший диссонанс в привычный уклад жизни военного – после работы становится скучно. Однако, скучать ему некогда – работы всё больше и больше.
Следующее письмо было написано спустя 10 дней, 20 сентября 1941 года. Из пометки на полях мы знаем, что это седьмое письмо от мужа жене. Солдатские письма военного времени очень часто имеют номер, это позволяло семье понимать, какое именно письмо они получили, потерялась ли часть из них в условиях военного времени или нет.
В этом письме раскрываются важные моменты быта. Виктор рассказывает, что все продукты из дома отдал женщине, которая приходит и помогает ему с уборкой – чтобы не разводить тараканов, оставшуюся часть послал жене, не догадавшись в посылку добавить яблоки. Виктор – не фронтовик, из-за этого он не получил зимнее обмундирование. Погода стоит тёплая, а ночи холодные. Военной теме уделена ровно одна строка: «Ганс, так прозвали у нас немецких лётчиков, летает каждый день. Днём за городом была стрельба».
Третьего письма пришлось ждать три месяца, лишь 11 декабря 1941 оно снова было на почтовой карточке. Вокруг была уже зима, пишет Виктор о том, что недавно за городом они застряли в сугробах на машине, что эмоционально подчёркнуто в письме восклицанием «Вот тебе и Крым!». Про героическую оборону всё говорят газеты – про это автор пишет сам. Это очень популярная фраза в солдатских и офицерских письмах тех лет, не было никаких сомнений в том, что ситуация детально и подробно раскрывается всему обществу. Но радует автора письма то, что его усилия не пропали даром. Он и его жена явно были местными, в командировке он хотел заехать к родителям, но возможности такой не было – нет с ними и никакой связи. Жена явно хотела приехать к мужу, о такой ситуации он пишет жёстко «не может быть и речи» о приезде. Передавая привет жене и детям, автор допускает небольшой момент грустной сентиментальности – пишет о том, что дети, возможно, уже начинают забывать папу. Видимо, совсем они маленькие, война идёт уже долго.
Это было последнее письмо 1941 года. Следующее будет написано только 14 февраля 1942 г., и началось оно с крайне радостного для солдата момента – ему доставили сразу целую пачку писем от жены. Проблемы с почтой уже достаточно серьёзные, т. к. письма приходят раз в пару месяцев. Есть и грустные моменты – один из детей постоянно болеет, видимо, тяжело ему далась перемена климата. Переживает отец, что хоть его второй сын уже начал разговаривать – он его явно не узнает, но это не столь страшно, уверенность в том, что «узнает ещё» непоколебима.
25 февраля Виктор отправляет следующее письмо. Тут он снова подчёркивает то, насколько важна переписка с семьёй. Рассказывает, что зима холодная, ожидается весна и с ней новая надежда. Связана эта надежда в том числе и с успехами на фронте, работы по мере удаления фронта – уйма, даже больше, чем по мере его приближения.
Письмо от 8 марта начинается с поздравления с международным женским днём. Автор выражает надежду, что семья может отпраздновать этот день в спокойствии, и сообщает, что даже здесь народ празднует в меру возможности, конечно. Вокруг темнота, лишь ухает артиллерия и периодически разрываются немецкие ракеты. Завершает доступную мне часть письма достаточно тяжёлая фраза: «Народ привык к такой обстановке».
Следующие три письма будут отправлены в апреле. Первое из них, написанное 13 числа. В начале автор честно признаётся: «Трудность здесь возрастает», вещи автора раздали в разные лагеря. Автор не может отправить семье «всяких разных вкусных вещей», о них даже не стоит вспоминать. Как стоит выбросить из головы все мысли о скуке, одиночестве, и возможных встречах. Завершается письмо ещё одним откровенным посылом: «Трудностей много прожито, но больше их ещё впереди. Надо закалять себя и готовится к трудностям. Надо сейчас побольше злобы к врагу – это главное».
Второе апрельское письмо написано 19 числа. Оно полно заметного удивления. Жена продолжает ожидать своего вызова на юг, ждёт того, когда на встречу выдвинется и её муж. Он даже несколько удивлён тем, что она что ли не читает газет? Враг крайне силён, не сломлен, а только надломлен (речь идёт об успехах в Московской битве). Хочу обратить ваше внимание на одну строку: «Если уже ясен исход войны, то это не значит, что настало время, когда всё пойдёт гладко» определённые зигзаги возможны и даже закономерны» - этим аргументом наш герой пытается убедить жену в том, что не нужно двигаться в сторону юга и нужно находиться в глубоком тылу. Процитирую ещё одну фразу: «Сейчас нужно больше злобы врагу, и больше помощи фронту от тыла, где ты сейчас живёшь, а тут и без тебя хватит». Обратите внимание на уверенность фраз, а ведь автор письма находится в Севастополе, идёт примерно 177 день обороны.
Последнее апрельское письмо было написано 1942 года. Оно крайне краткое, автор подчёркивает, что ситуация «по-прежнему», напоминает, что война ещё не закончилась и мы пока даже не прогнали врага со своей территории. Письмо написано «впопыхах», потому что на отправку у него всего 5 минут – видимо, была какая-то внезапная возможность написать краткую весточку на почтовой карточке.
Следующее письмо уйдёт 12 мая. Тут автор вспоминает, как они с женой проводили время на прошлых маёвках и с грустью рассказывает о том, что уничтожены улицы, уничтожены здания, многие места никак не узнать. Рассказывает об их заседании, когда рядом с место взрывались крупнокалиберные снаряды, а никто не вздрогнул, и лишь изредка комментировал, что «бьют по точке такой-то». Город привык жить в тяжелейших условиях военного времени. Но не одни ужасы вокруг, уже цветёт сирень, пробиваются первые листочки на деревьях. Даже в тяжёлых условиях военного времени человек обращает внимание на прекрасное. Кроме того, приход тепла сильно влиял на вопросы снабжения – все ударились в огородничество – нет вокруг свободного кусочка не вспаханного и не засеянного. Город не сомневался, что он будет жить и дальше.
В письме от 18-го мая информации о себе автор не дал совсем – читает газеты, слушает информбюро и на этом всё. Зато наставления жене были максимально подробные – сажать картофель, разводить поросят, не мешать детям бегать по улице, даже если у них там и грязь – грязь это не помеха.
25 мая он отправил последнее весеннее сообщение. В нём чётко и ёмко даёт понять, что его жене нельзя ехать к нему на юг. Все её доводы неубедительны, Виктор подчёркивает, что больше по этому поводу писать не будет. Сообщает он жене, что получил письмо от матери, что ей очень плохо, сомневается, что она выживает но Виктор ей ничем кроме денег помочь не может. Отчима он уже потерял за годы войны. Ему грустно, но придаваться грусти нет времени. Заканчивается письмо фразой «разобьём врага – тогда погрустим».
Второго июня 1942 года крайне краткое, в нём Виктор советует жене переехать, если она этого хочет и новое место будет безопаснее, но только не на юг. Он не сомневается, что настанет время, когда это будет безопасным, но не сейчас. На длинные письма нет времени, поэтому отец просит рассказать его детям о каком-то боевом эпизоде саму мать.
Последнее июня было написано седьмого числа 1942 года. Оно полностью посвящено переезду его семьи. Виктор просит свою жену писать конкретным людям, направляет её в Сочи, обращает, если обстановка позволит – ускорить переезд своей семьи как можно ближе к морю. Письмо заканчивается словами «целуй детей».
И всё. Это было последнее известное письмо.
Мне не известно, что стало с Виктором Георгиевичем Парамоновым и с его семьёй, удалось ли им добраться до Сочи. Смог ли Виктор Георгиевич покинуть осаждённый город, который почти месяц оборонялся после его последнего письма. Единственное, сам факт того, что эти письма оказались в севастопольском музее, даёт некоторую надежду, что семья успешно пережила военное время и передала свою часть переписки на сохранение.
Будет ли тут какая-то мораль или вывод? Нет, не будет. Я просто решил поделиться с вами тем, что было важно для одного конкретного человека в один из самых сложных моментов отечественной истории. Все упомянутые письма находятся в открытом доступе, и я поделюсь ссылками на них, можете ознакомится.
P.S. Наблюдая на пикабу невероятную популярность непроверяемого нейросетевого исторического контента - тексты про Нормана Роквелла временно отложены, как и иная публикационная активность на ресурсе. Будем наблюдать за развитием ситуации.
У меня бабушка в эвакуации была в Улан-Баторе. Привезла оттуда несколько одеял из верблюжьей шерсти (или как это называется?). По типу войлока. Плотные и долговечные - шопиздец! Не поверите, но до сих пор два использую по прямому назначению! Сплю под одним. И ему пофиг на стирку! Главное просушить хорошо, и как новое! Ну и шинели дедовы, из монгольской шерсти. Я херзнает, баранья, верблюжья... Но стельки зи них бабуля нарезала - сносу нет! И тёплые и не расползаются. Есть пара ложек из Монголии (из эвакуации). Красивые, но простенькие. Вообще Монголия много сделала для нашей Страны в период ВОВ. Одних лошадей сколько они нам отдали! (правда половина на мясо пошла, но то такое). Тушёнку опять же поставляли. В блокадный Ленинград и тушёнку, и масло, и молоко (сухое) поставляли! Вообще Монголия, одна из первых поддержала СССР в борьбе с гитлеровской Германией. Ну оно и понятно, тут Китай под боком, который с милитаристской Японией бьётся. Но всё же. Они поставляли в Советскую армию каждый третий солдатский ремень, каждую четвёртую портупею. Сапоги, ботинки, ХБ и, опять же, одеяла! Они реально офигенные! Никакая аскона и иже с ними рядом не стояли! Тушёнку лично находил тех годов (выбито было "1943 год")... Так она таки нормальная! И сейчас есть можно! Правда не знаю, из чего она. Может и конина. Кстати, что советская тушёнка, что вермахта - вполне съедобная, если банки не повреждённые! А сколько тысяч лошадей монголы нам отправили? И это не Ленд-Лиз! Это без возврата! Чисто от души так сказать! И это страна, в 4 (тогда меньше) миллиона человек! У них голод был, а они помогали нам! США? Англия? Только в 1944, когда стало понятно, что СССР победит - ну ок, мы тут впряжёмся, будем "победителями"...
В Монголии есть один нюанс - народа мало. Степей/территорий полно, а народу - мало (около 4 млн всего!). Что мешает нашим "вперёдсмотрящим" сделать такое же, как и с Белоруссией??? Ну типа союзного гос-ва? Территория - огромная! Китай - рядом! А чего бы и нет?
![Статистика изменения численности свободного населения в Италии с 200 г. До н.э. по 100 г. н.э. в регионах, где зафиксирован рост числа вилл [21: с. 180-181]](https://cs20.pikabu.ru/s/2025/12/09/19/bhh2xcum.jpg)
