Коротко рявкнув, белоснежная рысь взвилась в воздух, прямо с места, прыгнув в мою сторону. Ее тело странно замерцало в полете, частично растворяясь и исчезая с глаз, а пасть с обнаженными клыками была нацелена мне в горло.
Лишь каким-то чудом я увернулся, развернувшись и бросив тело вправо. А туша хищника едва прошелестела по плечу, ударив кончиком пушистого хвоста по лицу. Отскочив в сторону, я выхватил наган и судорожно взвел курок. С тихим щелчком провернулся барабан, и вслед за ним негромко щёлкнул боёк.
— Бля! Бля, Бля! — с каждым возгласом я вновь взводил курок и пытался выстрелить в приземлившегося хищника. Но, похоже, недолгое пребывание в воде привело мои патроны в негодность...
За двадцать часов до этого...
Еле слышно вибрировали металлические переборки, окрашенные блёкло-коричневой масляной краской, но за четыре дня, что прошло с момента отбытия из Саутгемптона, я уже успел к этому привыкнуть и почти не замечал.
С интересом я наблюдал с верхней койки, как мои невольные спутники по тесной каюте играют в покер, соорудив из чемоданов импровизированный стол, изредка переругиваясь по-ирландски.
Несмотря на то, что пару недель я прожил в туманном Альбионе в ожидании отправления лайнера и успел немного подучить английский язык, но почти ничего из их речи понять не мог. Хотя я достаточно свободно могу говорить, помимо моего родного русского, ещё и по-французски. И вполне сносно на латыни и древнегреческом. И все благодаря неустанному вколачиванию терпеливыми преподавателями в мою голову знаний этих мёртвых языков на протяжении всего обучения в гимназии. Да и какие-то остатки знаний японских слов всё ещё хранились в памяти, которые я успел выучить во время короткой и позорно проигранной войны.
Вспомнил как я изрядно потратился на билет, что стоил почти семь полновесных червонцев. Хорошо еще, что, несмотря на голодный год, к моменту, когда решил принять предложение моего брата и перебраться к нему за океан, в Североамериканские Соединённые Штаты, в моей кубышке оставалось почти двести рублей. А за две недели до отъезда я еще распродал нехитрый скарб, которым успел обрасти к тридцатилетию. Справив билеты на поезд и обменяв оставшиеся рубли на фунты, я отправился на запад.
По молодости, отправившись добровольцем на русско-японскую войну, я чудом на ней выжил в первые месяцы и даже умудрился в первые полгода получить чин поручика. От того наивного, веселого выпускника юнкерского училища не осталось и следа. Из-за тягот войны и прохождения несколько раз по краю смерти мой характер закалился, став стойким, циничным и слегка украшенным черным юмором. Совершив несколько подвигов и получив несколько наград, я закончил ее в чине капитана. А после войны, разочаровавшись во власти Романовых, связался с революционным движением, но, одумавшись, решил от греха подальше начать новую жизнь за океаном.
И вот, в очередной раз, наблюдая, как мятые бумажки фунтов меняют владельца, я обдумывал, что, возможно, стоит рискнуть малой толикой своих денег в надежде немного разбогатеть. Хотя чует сердце, что как только улыбнётся фортуна, единственное, что я заработаю — это в лучшем случае зуботычина, ну а в худшем — несколько дюймов острой стали под ребро.
Незаметно для себя я уснул и вновь, как уже много раз до этого, во сне отбивался штыком и прикладом от набегающих на наши позиции желтолицых низкорослых солдат.
Пропустив удар вражеской сабли, я с негромким криком очнулся и с тревогой осознал, что проснулся не столько от своего крика, а оттого, что весь корпус исполинского корабля затрясся, как в конвульсиях. И еще где-то на грани слышимости раздавался тихий треск.
— Ivan, cad é an fuck atá tú ag yelling? — раздался с нижней полки недовольный баритон.
— Я Пётр, — недовольно буркнул в ответ по-русски, хоть из всей фразы понял только два слова, — Сам на хер иди.
С негромким щелчком зажглась тусклая электрическая лампа, осветив нехитрое убранство каюты, состоявшее из четырёх двухъярусных коек и железного умывальника. Взглянул на наручный хронограф, отметив про себя, что до полуночи осталось ещё с десяток минут.
— Fucking solas! — громогласно посетовал всё тот же голос.
Не слушая зарождающуюся перепалку, я спрыгнул вниз и быстро оделся. Чтобы ни вызвало этот «скрежет», все равно нужно у стюардов узнать поподробнее. Будет совсем печально, если у нас отвалился винт или погнуло вал. Да и неспроста прекратился тихий гул, что сопровождал нас с момента отбытия.
Выглянув в коридор, я обнаружил, что он прямо на глазах заполняется взволнованными людьми. Через несколько минут, влекомый людским потоком, состоящим из полуодетых мужчин, женщин и хныкающих детей, я вышел в просторный холл, который использовался пассажирами третьего класса как столовая.
Неожиданно среди толпы прозвучало слово «айсберг» что и по-французски, и по-русски значило одно и то же. Похоже, столкновение с огромной глыбой льда меня и разбудило. Но если верить рекламным брошюрам, то плывём мы на непотопляемом судне, и беспокоиться пока не о чем. Вот только верится в это с трудом.
Прокашлялся и громко крикнул по-французски:
— Кто-нибудь из корабельной команды может нам сказать, что случилось?
Вслед за мной раздались крики еще как минимум на пяти языках. И не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять — требовали они примерно того же, что и я.
Забравшись на одну из скамей, я увидел троих стюардов с немного бледноватыми лицами. Один из них что-то прокричал по-английски и, перекрывая поднявшийся гомон, повторил по-французски с сильным акцентом:
— Разойдитесь по каютам! Опасности нет! Небольшая авария с одним из паровых котлов!
Вот только мне в его слова что-то не особенно верится. Впрочем, и не мне одному, так как гомон всё усиливался. Вот чую, что возгласы про айсберг неспроста были. Да и подозрительно, что проплывший рядом айсберг как-то странно совпал с поломкой.
— Нужно на палубу выбираться, а то, не ровен час, ко дну пойдём в этой консервной банке, — тихо пробурчал я себе под нос и принялся проталкиваться в сторону своей каюты.
Вроде бы под одной из коек я видел спасательные жилеты. Да и баул с вещами стоит также прихватить. Обидно будет потерять памятные для меня вещи.
Минуты за три, лавируя мимо снующих вокруг людей, я протолкался к своей каюте, где мои ирландские спутники уже почти оделись.
Самый говорливый из них тронул меня за плечо и что-то спросил. И я, не без труда подобрав английские слова, односложно ответил:
Столь короткий ответ его явно не удовлетворил, и он, повысив голос, опять задал тот же вопрос.
— Не знаю! Не понимаю! Отвали! — выделяя голосом каждое слово, я рывком освободил свою руку и протиснулся вглубь каюты, собираясь надеть пальто и облачиться в белый спасательный жилет.
Пока одевался, заметил, что как будто пол немного наклонился. Хотя без привязки к горизонту сложно это определить. Но все же ощущения, скорее всего, меня не подводят. Да и корабль, кажется, всё ещё так и не тронулся с места после остановки.
Подхватив баул, вышел прочь и уверенно зашагал к трапу, что вёл, как помню, на нос корабля. Он, конечно, не шлюпочная палуба. Зато, по крайней мере, не буду заперт, как крыса в этой стальной коробке.
Вот только ожидания мои оказались напрасны: трап перегораживала массивная решётка, за которой стояли два стюарда, облачённых поверх своей формы в такие же жилеты, что и я.
Возле решётки истерически разорялась на английском какая-то женщина. Но ни её, ни десяток других пассажиров пропускать, похоже, не собирались.
Сплюнув на пол, я почти бегом бросился дальше по коридору в надежде найти не загороженный проход.
Свернув в неприметный закуток, присел на корточки и, открыв баул, принялся с остервенением выкладывать вещи.
На пол полетело исподнее вслед за льняным костюмом. Аккуратно достал трофейный японский кинжал со скошенным лезвием, больше похожий на короткую саблю с длинной рукояткой. Он мне достался в виде трофея, когда, подобравшись сзади, оглушил прикладом японского офицера. За этого взятого в плен японца я и получил чин подпоручика. Вслед за кинжалом извлёк небольшую шкатулку что хранила, как военные награды, так и немного драгоценностей. С самого дна выудил увесистый свёрток и, быстро размотав, проверил, снаряжён ли мой верный наган.
Револьвер отправился в правый накладной карман пальто, а содержимое шкатулки — во внутренний.
Быстро запихнув ненужные пока вещи назад, я побежал дальше по коридору. Чувство опасности, развившееся на войне, разрасталось вовсю. Если не удастся найти свободного прохода, то, угрожая оружием, можно попытаться принудить матросов открыть решётку, так как палуба стала наклоняться ещё заметней.
Возле одного из трапов часть пассажиров начали пропускать наверх, и, вполне ожидаемо, только женщин с детьми. И раз здесь выпускают хоть кого-то, то может, я смогу найти проход на верхние палубы. Пусть не наружу, но хотя бы в часть корабля, что отведена была под второй или первый класс.
Поднявшись по очередному трапу, я упёрся в закрытую деревянную дверь, обитую железом, на которой красовалась надпись Only 2 Class.
— Понятия не имею, что ты за «Онли». Но не иначе как проход во второй класс, — негромко произнёс я в тщетной попытке открыть дверь.
Остервенело подёргал за ручку, но, как и ожидалось, она оказалась надёжно запертой. В бессильной злости пнул пару раз дверь пяткой. Отошел на пару шагов и, ускорившись, правым плечом врезался в нещадно скрипнувшую дверь. Застонав от боли, врезался в неё ещё несколько раз.
Не обращая внимания на нарастающую с каждым ударом боль в плече, я за несколько минут с корнем выбил дверь. И практически в тот момент, как я ввалился в распахнутую створку, по лестнице за моей спиной поднялась семья из трёх человек.
Молодой светловолосый мужчина, почти юноша, нёс на руках напуганного мальчика лет четырёх, а в паре шагов за ним семенила женщина с испуганным лицом. В неверном свете электрических свечей ей можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет.
— Magda det finns en passage här, — обернувшись к женщине, негромко произнёс юноша.
В бытность мою в Санкт-Петербурге у заезжих чухонцев слышал я похожую речь. Неужто это тоже подданные нашего помазанника Божьего? Впрочем, неважно. Сейчас главное выбраться на шлюпочную палубу.
Едва я проскочил через короткий тамбур, как столкнулся с низкорослым стюардом, который принялся на меня орать по-английски, тыча мне за спину рукой.
Не обращая внимания, коротко врезал кулаком ему в живот, отчего он согнулся дугой и свалился мне под ноги.
«Лучше разбираться с полицмейстером позже, но живым, нежели быть мёртвым, но законопослушным», — про себя подумал, переступая через стонущее тело.
Когда прошагал чуть вперёд, то оказался в коридоре, который, в отличие от палубы третьего класса, оказался драпирован деревом, да и пол устилал ковёр с плотным ворсом. По коридору промеж растерянных полуодетых пассажиров носились взволнованные стюарды и горничные, стуча в двери кают и возгласами призывали на выход.
Осмотревшись, я решил двигаться в ту же сторону, что и редкий поток людей.
Моё внимание привлёк детский крик: полуголый маленький мальчик не более чем пяти лет истошно звал: — Мама! Мама!
И только я собрался найти ближайшего стюарда, чтобы тот занялся им и хотя бы успокоил, как из толпы выскочила растрёпанная женщина и, перемежая поцелуи с оплеухами, подхватила его на руки.
Вывалившись наружу, я с удивлением услышал звуки живого оркестра, оживлённо играющего какую-то незнакомую приятную мелодию, которую заглушило шипение белоснежной ракеты, пущенной в небо.
Быстро осмотревшись, я обнаружил свою цель и, расталкивая менее расторопных пассажиров, быстрым шагом направился к шлюпкам, которые остервенело подготавливали к спуску матросы под крики офицеров.
В первую шлюпку с опаской начали садиться женщины в дорогих шубах, поверх которых инородным куском белели спасательные жилеты.
Один из офицеров ударом кулака в лицо оттолкнул пытавшегося протиснуться мужчину, одетого в дорогой штучный костюм. Практически сразу после этого он пропустил на шлюпку затравленно бросающую взгляд на кого-то в толпе, зарёванную женщину, прижимающую к груди небольшую сумочку. И, несмотря на то, что шлюпка была заполнена в лучшем случае наполовину, её принялись спускать на воду.
Взглянув поверх голов на остальные шлюпки, я обнаружил, что и на них мужчин не пускают.
Можно, конечно, пристрелить особо ретивых моряков и спастись. Вот только как потом жить подлецом. Хотя хмуро смотрящие на спускаемые шлюпки с рыдающими женщинами и плачущими детьми мужчины меня скорее самого сбросят в море.
Лихорадочно соображая, как бы спастись, не уронив чести, я побежал на правый борт в надежде, что там, возможно, удастся спастись.
Протискиваясь среди толпы, что двигалась мне навстречу, я сквозь зубы проклинал и этот треклятый пароход, и айсберг. А особенно дурацкую брошюрку, описывающую этот пароход с громким именем «Титаник» как непотопляемый.
К моменту, когда я пробился на правый борт, на палубе оставалось всего с пяток шлюпок. И сажали на них всех без разбора: среди соболиных шуб мелькали и рабочие робы. Но пробиться сквозь всю эту толпу шансов у меня, увы, уже не было.
Зло сплюнув на палубу, я достал серебряный портсигар и немного дрожащей рукой с третьей попытки поджёг папиросу и закурил.
Не замечая горького дыма, я про себя начал думать, как всё же спастись.
«Первое, это как можно позже оказаться в воде, — покосился на нос судна, что уже почти скрылся в волнах. — а для этого нужно добраться до кормы.»
«Второе, зацепиться за какой-нибудь плавающий мусор и постараться доплыть до спасательных шлюпок.»
«И третье, оно же главное, пока буду в воде, постараться не помереть», — невесело усмехнувшись, я бросил на палубу, прогоревшую до мундштука папиросу.
С трудом пробираясь по накренившейся палубе в сторону кормы, я невольно дивился тому, что электрический свет ещё не погас.
На палубе перед кормой плотной толпой на коленях стояли люди, среди которых ходили два священника, отпуская им всем грехи: пожилой католический и помоложе лютеранин.
Добравшись почти до самой кормы, куда устремились и многие из оставшихся пассажиров, я с трудом забрался по накренившейся лестнице и, ухватившись за железный поручень, уместился возле одного из подъёмных кранов. Спустя пару минут ко мне присоединился богато одетый джентльмен в смокинге, поверх которого было надето чёрное пальто.
Поравнявшись со мной, он принялся всматриваться в темноту ночи, по всей видимости, ища на морской глади шлюпку. Не иначе, как на одной из них спаслась его жена с детьми или возлюбленная.
Сглотнув подкативший к горлу ком, я собрался выкурить еще одну папиросу напоследок. Занемевшими от холода пальцами папиросу еще с некоторым трудом удалось вытащить, а вот спички отказывались гореть на ледяном ветру.
Пару мгновений посмотрев на мои мучения, сосед засунул руку за отворот пальто и с металлическим щелчком зажег перед моим лицом бензиновую зажигалку:
— Light up with a lighter.
— Мерси, монсеньор, — кивнул я, затягиваясь дымом.
Корма забиралась всё выше и выше, и я уже приготовился, что так она и уйдёт в пучины, но тут раздался страшный треск рвущейся стали. Тросы, что крепили четвёртую трубу, оборвались и хлестнули, словно гигантские плети, по людям, прижавшихся к палубе. Крики боли заглушил треск, а следом корма обрушилась на поверхность моря. Несмотря на то, что я сидел, вцепившись в поручень, меня так сильно рвануло вверх и почти сразу вниз, что почти онемели мышцы рук.
С ужасом я наблюдал, как людей на нижней палубе раскидало к бортам, и изрядное их количество выкинуло за борт. Но моему спутнику, как и мне, удалось удержаться на месте.
Я со страхом наблюдал, как волны поглощают обломки трубы и нижнюю палубу. И вот уже через десяток секунд моё прибежище также поглотит холодное море.
Не дожидаясь неминуемого, я приподнялся на ногах и, оттолкнувшись от поручня, что стал для меня полом, прыгнул в набегающую волну.
Боль пополам с холодом на мгновение сковали всё моё тело. Но благодаря баулу, перекинутому за ремень через плечо, сохранившему внутри себя воздух, и спасательному жилету, я не пошёл камнем на дно. Судорожно гребя руками и ногами в тусклом свете звёзд, я выплыл. Но спасение оказалось мнимым. Корма, что погружалась в темные воды, начала затягивать и меня за собой…
P.s. С другими моими произведениями можно ознакомится вот здесь
