Тайна личности Достоевского
Чем ближе узнаешь смену событий многострадальной жизни Достоевского, тем яснее становится, что в этой смене фактов его жизни нет того, что так выпукло заполнило книги его жизни, его романы. Вся сила «жестокого» таланта Достоевского в его поразительных обнажениях душевных тайников человеческой души, почти патологической страсти к выявлению порочных сторон человека. «Рассматривая личность Достоевского, как человека», говорит Д. О. Мережковский, «должно принять расчет неодолимую потребность его, как художника, исследовать самые опасные и преступные бездны человеческого сердца, преимущественно бездны сладострастия во всех его проявлениях. И все настойчивее встает перед исследователями жизни Достоевского смущающий вопрос, мог-ли он все это узнать только по внешнему опыту, только из наблюдений над другими людьми».
Конечно, нет; конечно, был тут и личный опыт жизни Достоевского. Но этот опыт особого характера.
Вся жизнь Достоевского поражает одной чертой — замкнутостью его личности. Сама внешняя обстановка содействовала этому. Угрюмое детство, с недетскими переживаниями «детских униженных лет» (слова Достоевского о «подростке»), закрытое учебное заведение, из которого он вышел с одной мечтой «все нити порвать, проклясть прошлое и прахом его посыпать» («Записки из подполья»), крепость, смертный приговор и каторга, затем солдатчина и тяжелая семейная жизнь — все это отрезало его от живого потока жизни. Интересно проследить, как у Достоевского нарастает это чувство замкнутости в себе, отрезанности от внешнего мира. Еще в 1847 г. в письме к брату Михаилу, он уже сознает, по личному опыту, опасность этой черты своего характера: «Видишь-ли», пишет он, «чем больше в нас самих духа и внутреннего содержания, тем краше наш угол и жизнь. Конечно, страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Внешнее должно быть уравновешено с внутренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Всякое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни ...
Это не наблюдения над другими, а описание своего опыта, точная передача уже наступившего психического «неравновесия» между внешним и внутренним. Что к этому могла прибавить крепость и каторга? «Вот уже пять месяцев без малого», пишет Достоевский из крепости 14 сентября 1849 г., «как я живу своими средствами, т. е. одной своей головой и больше ничем. Покамест еще машина не развинтилась и действует. Впрочем, вечное думанье и только одно думанье, без всяких внешних впечатлений, чтобы возрождать и поддерживать душу — тяжело! Я весь как будто под воздушным колпаком, из под которого воздух вытягивают. Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все, и несмотря на то, эта работа с каждым днем увеличивается. Книги есть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад.
Обратите внимание на это последнее «я ей рад» и вы поймете, как близки к личному опыту Достоевского переживания человека из подполья с его боязнью живой жизни, при столкновении с которой ему «дышать становится трудно».
Напряженно страстная натура Достоевского, точно по злому року, была замкнута в себе, не находила выхода. «Яд неудовлетворенных желаний, вошедший внутрь», делал свою разрушительную работу. То, что казалось сначала опасным признаком психического неравновесия, становится мучительным наслаждением. Желания ищут выхода во вне, человек из подполья уже находит своеобразное наслаждение в своей закупоренности. Он говорит сам об этом: «желания все из меня наружу просились, но я их не пускал, нарочно не пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и — надоели мне, наконец, как надоели». («Записки из подполья»),
Однообразные дни «каторжной» жизни, ибо жизнь Достоевского была каторжной почти на всем ее протяжении, точно капли осеннего петербургского дождя, — давили сознание и рождали болезненные видения.
Сознание двоилось — жизнь казалась сном, а видения плели новую жизнь, отражавшую подлинное внутреннее бытие. И разве не подлинный опыт дал возможность Достоевскому глубоко и тонко проанализировать сущность фантазии? «Мечтатель — сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу. И ведь так легко, так натурально создается этот сказочный фантастический мир. Как будто и впрямь все это не призрак! Право, верить готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждение чувства, не мираж, не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее!» («Белые ночи»),
Так мы подходим к ответу на «смущающий» вопрос. Да, написанное Достоевским есть отражение его подлинного опыта, но этот опыт далеко не всегда находил себе выражение во вне, в фактах его жизни. Он жил внутри себя и внутри проделывал свой жизненный путь. Здесь были свои вершины моральных достижений, но здесь же и были неизведанные глубины человеческих провалов, «седьмое хрустальное небо» и бездна греха содомского. Конечно, подземные потоки иногда бурно прорывались наружу, но эти прорывы Достоевский тщательно скрывал и следы их можно лишь отыскать в его произведениях. Недаром один из его героев говорит о себе: «как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости всего прекрасного и высокого ... мне случалось уже не сознавать, а делать такие неприглядные деяния, такие, которые...» («Человек из подполья»). Но, как общее правило, жизнь, и святая и преступная, шла внутри и создавала свой странный фантастический мир.
Такого душевного напряжения психика человека долго выдержать не может, и Достоевский был несколько раз, как он сам сознается, на грани сумасшествия. Но его спасла не «кошачья живучесть», как он думал, а его необычайная творческая сила. Он был художником и обладал исключительным даром объективирования своих внутренних переживаний. Творчество явилось той освобождающей силой, которая спасла Достоевского от душевного заболевания, дала выход его внутреннему напряжению. Инстинктом Достоевский сам чувствовал целительное значение своего творческого дара и, вопреки запрету, в припадках особого нервного напряжения садился писать; говоря его словами: «когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался им, чтобы писать, — всегда в таком состоянии напишешь больше и лучше ...» Это и дает нам право, больше чем у кого-либо, искать у Достоевского отражения его субъективных переживаний в творческих образах его произведений. Эта сторона давно, конечно, подмечена. Ф. Д. Батюшков, например, говорит: «Достоевский, испытывая себя, больше жил в других, подыскивая объективные формы даже для субъективных переживаний. И он более полно и цельно высказал свое, когда обратился к созданию типов и характеров, быть может, отвлеченных по замыслу, но приобретших под его пером удивительную жизненность».
Так в образах романов Достоевского создавалась другая жизнь, более реальная, чем его внешняя «каторжная». Эту вторую, единственно подлинную его жизнь можно постичь только через его произведения, в которых объективирован второй, глубинный ток его жизни. Перед биографом Достоевского становится трудная задача, которая по силам лишь человеку с большой психологической интуицией — воссоздать духовный облик Достоевского на основании отражения его индивидуальности в объективных данных его творчества. Не объяснение творчества через познание жизни, а воссоздание жизни через раскрытие творчества — вот путь к познанию тайны личности Достоевского.
/А.Л. Бем - Снотворчество/
