Криминал

ИСТОЧНИК

Это дело очень напоминает дело Доминичи, масштабное расследование по которому выходило на основном канале.

30 августа 1999 года Ив Годар, 44-летний врач и иглотерапевт, осмотрел своих пациентов в Кане, Кальвадос, Нижняя Нормандия, Франция. На следующий день Годар отменил свои консультации, привел свои дела в порядок и взял своих детей на рыбалку на пруды в Планкери, в шестнадцати километрах к западу от Жювиньи. 1 сентября он управлял парусной лодкой Jeanneau (Жанно) Sun Odyssey 30, зарегистрированной под названием Nick, которую он взял в Понтоне E в порту Сен-Мало. На борту лодки также были дети Годара: 6-летняя Камилла  и 4-летний  Мариус. Его жены Мари-Франс не было с ними на лодке. Годар сказал владельцу Ника, что хочет отправиться в круиз до Перро-Гирека и вернуться 5 сентября. Перед отплытием он купил чистящие средства и тряпки для пола в Сен-Мало и оставил их в своем фургоне Volkswagen Camper, который припарковал в порту.

2 сентября французские таможенники досмотрели Ника между Кап д'Эрки и Кап Фреэль. Это была плановая проверка, и офицеры заметили одного из детей, спящих внутри лодки. Ник продолжил свое путешествие, мотор, как только усилился ветер, заглушив мотор. Один из таможенников был заинтригован поведением Годара и проверил его историю у владельца лодки в Сен-Мало.

После осмотра лодка Годара оставалась в течение нескольких дней у залива Брехек, между Плуэ и Плуэзеком. Несколько свидетелей в Брехеке видели судно между 2 и 5 сентября. Среди них была продавщица вафель в маленьком порту, которая под присягой сообщила, что Годар и его дети пришли купить у нее вафли 3 сентября. На следующий день Ник был замечен парой пешеходов возле Пуэнт-де-Минар в Плуэзеке. Судя по всему, лодка была брошена.

Маленькая надувная лодка, которой был оснащён Ник, была обнаружена рыбаками 5 сентября, в день, когда арендованное судно должно было вернуться в Сен-Мало. Шлюпка была брошена в тридцати морских милях от Иль-де-Бац в департаменте Финистер. В лодке были обнаружены куртка и чековая книжка на имя Годара. Заинтригованная морская жандармерия в Роскофе начала расследование исчезновения трёх человек. К 7 сентября Годар так и не вернулся в Сен-Мало, где следователи обнаружили в его фургоне значительные следы крови и дозы морфия.

Это открытие заставило следователей принять более срочные меры. 8 сентября следователи обыскали дом семьи Годар в Жювиньи, где снова обнаружили значительные следы крови в ванной, гостиной и спальне родителей. 10 сентября было начато судебное расследование убийства, при этом Годар считался главным подозреваемым и в отношении него был выдан международный ордер на арест. Расследование вел судья Жерар Зауг в суде Сен-Мало. 16 сентября кровь, обнаруженная в фургоне, была идентифицирована как кровь Мари-Франс Годар, жены Годара, которую никто не видел с 31 августа.

16 сентября, через одиннадцать дней после того, как была обнаружена шлюпка, моряки-любители у побережья Нормандских островов Гернси и Олдерни обнаружили спасательный жилет, точной такой же, какой находился на борту Ника. Неделю спустя, 23 сентября, надувной спасательный плот лодки Годара был обнаружен наполовину сдутым на пляже в заливе Лайм в Дорсете, Англия, Соединенное Королевство. Необычно то, что брезентовый навес плота был ровно отрезан и отсутствовал.

Хотя французские следователи склонялись к версии, что Годар убил свою жену, а затем сбежал, последние открытия внесли хаос в расследование. По мнению экспертов Французской военно-морской гидрографической и океанографической службы, эти предметы не могли быть отнесены в эти места одними лишь океаническими течениями: они должны были быть разбросаны в этом районе преднамеренно. Кроме того, устройство аварийного надувания шлюпки было отсоединено. По словам производителя, лодка могла оставаться надутой только в течение 72 часов после того, как это устройство было удалено.

16 января 2000 года, через четыре месяца после исчезновения семьи Годар, холщовый мешок попал в рыбацкую сеть у побережья Иль-де-Бац. В нем находились многочисленные личные вещи, принадлежавшие всем членам семьи: одежда, водительские права, страховые документы, чековые книжки, все содержимое сумочки Мари-Франс Годар, бинокль и молоток.

6 июня 2000 года судно, занимавшееся сбором морских раковин, забросило сети вдоль дна залива Сен-Брие у побережья Эрки. Среди ночи земснаряд вынес обломок человеческого черепа, который рыбак бросил обратно в воду. Через четыре часа всплыл еще один череп, на этот раз рыбак не стал его выбрасывать. Анализ ДНК показал, что этот  череп принадлежал Камилле, дочери Годара. Научные аналитики IFREMER (Французский научно-исследовательский институт морской эксплуатации) пришли к выводу, что череп находился в этом месте, как минимум, с февраля 2000 года. Это подтверждало теорию о том, что Ник каким-то образом затонул, унеся жизни трех пассажиров. Район, в котором был найден череп Камиллы, недалеко от того места, где Ник был осмотрен таможенниками 2 сентября 1999 года, был прочесан французскими военно-морскими силами, но никаких следов лодки обнаружено не было.

Расследование приобрело новый поворот, когда через полтора года после случившегося, 11 февраля 2001 года, была найдена визитная карточка Годара. Её нашёл человек на пляже архипелага Эбиханс, недалеко от побережья Сен-Жакю-де-ла-Мер. 22 февраля жительница Сен-Жаку нашла на том же пляже банковскую карту с именем Годара. Затем, 24 мая, местные жители снова нашли кредитную карту на том же пляже. Следователи тщательно обыскали пляж, а тральщик обследовал морское дно вокруг архипелага, но снова никаких следов лодки обнаружено не было. 3 июня дайвер нашел на пляже еще одну кредитную карту. Эти события привели следователей к мысли, что Годар остановился на этом пляже и опустошил там содержимое своего кошелька. На пляже были проведены дальнейшие поиски, в том числе с помощью трактора, который просеивал песок, но никаких личных вещей Годара или его семьи обнаружено не было. Однако 31 июля на пляже была найдена пятая кредитка. Все эти карты были проанализированы в судебно-медицинской лаборатории, специалисты которой установили, что они не находились в воде, а значит, не были брошены в воду в сентябре 1999 года. Вполне вероятно, что они были выброшены по одной в воду в начале 2001 г. Следователи и адвокат семьи Мари-Франс Годар считают, что это дело рук сообщника, который хотел выставить смерть Ива Годара и его детей случайной.

Портфель, предположительно принадлежавший Иву Годару, был найден 8 августа 2003 г. в заливе Сен-Брие. Однако следователи так и не подтвердили его подлинность, и вполне вероятно, что это был розыгрыш.

13 сентября 2006 года, через 7 лет после исчезновения, бедренная и большеберцовая кость, принадлежащие Годару, были найдены на морском дне впадины Херд, в 70 километрах к северу от Роскофа. Охотник за минами французского флота, «Орел», был отправлен в этот район, чтобы попытаться найти след парусной лодки, но снова безуспешно. Подтверждение смерти Годара положило конец большому общественному интересу к этому делу, но тайна исчезновения его жены, тело которой так и не было найдено, смерти Годара и его дочери Камиллы, а также весьма вероятная смерть его сына Мариуса, остаются нераскрытыми: либо это был несчастный случай; убийство-самоубийство, совершенное Годаром, или уничтожение семьи, совершенное третьей стороной, где смерть Годара была обставлена как самоубийство. Поэтому уголовное дело не было тут же закрыто. 14 декабря 2008 года пластиковая страховая карта, принадлежащая Годару, была найдена в идеальном состоянии на пляже в Шапеле, что заставило следователей возобновить свою работу над делом.

В феврале 2018 года, спустя 19 лет после исчезновения, на пляже в Плерине был найден детский череп, что вызвало предположения, что он может принадлежать Мариусу, о судьбе которого долгое время ничего не было известно.

Осенью и зимой 1999 года, после обнаружения значительных следов крови Мари-Франс Годар в семейном доме в Жювиньи, в регионе были проведены широкомасштабные поиски ее тела. Эти поиски были безуспешно приостановлены в середине января 2000 года. Они были возобновлены 27 января 2007 года, через месяц после объявления о смерти Годара. Следуя наводке в анонимном письме, следователи обыскали кладовую на кладбище в Линжевре, менее чем в пяти километрах от дома Годара. Там они нашли кости, которые, как утверждалось в письме, принадлежали Мари-Франс Годар. Однако анализ показал, что это не так. Радиоэстезист из Нормандии утверждал, что является автором анонимного письма.

14 октября 1999 года владелец отеля на острове Мэн заявил, что Годар и его дети останавливались в его отеле с 7 по 14 сентября. Это было первое из серии свидетельских показаний, в которых Годар и его дети находились в разных местах по всему миру. Сообщалось также о его наблюдениях на острове Льюис в Шотландии, в Южной Африке, в Майами и на Крите. В начале мая 2000 года расследования, проведенные на Мадейре, где Годар открыл банковский счет, не дали результатов. С момента его исчезновения не было никаких движений средств.

В 2011 году Эрик Лемассон опубликовал книгу «Убийство доктора Годара», которая пролила свет на новую теорию, касающуюся финансовых причин исчезновения, включая даже связи с мафией. В книге рассказывается о нескольких убийствах людей, связанных с французским профсоюзом «Конфедерация защиты продавцов и ремесленников», будучи членом которого, Годар играл очень активную роль.

14 сентября 2012 года следователь постановил закрыть дело. В своем заключении Александр де Бушер, прокурор Сен-Мало, заявил: «Единственная гипотеза, которую мы можем исключить, состоит в том, что исчезновение семьи было простым несчастным случаем на море» и «даже если это наиболее вероятное направление расследования, мы не можем официально подтвердить, что Ив Годар убил свою семью: дело закрыто без предъявления обвинений.

Франсуаза Шандернагор написала серию из четырех эпизодов, которая появилась в Le Figaro littéraire, литературном приложении к газете Le Figaro. После того, как в июле 2000 года был опубликован первый эпизод, семья Ива Годара запретила сериал, передав его судье в Кане и утверждая, что он нарушает уважение частной жизни, гарантированное статьей 9 Гражданского кодекса Франции.

ИСТОЧНИК

Когда заключенных собирают и отправляют в эту тюрьму, там происходит перераспределение. Новички попадают в одни павильоны; те, кто имеют неоднократную судимость – в другие. Ещё распределяются по степени тяжести преступлений, наверное, как в России.

Первоходцы с первоходцами, ранее судимые с такими же, педофилы вообще отдельно сидят, как и в России. В этом здесь похожая система. Делят по нарушениям, по социально-культурному уровню… Стараются людей, имеющих высшее образование, интеллигентных людей, не миксовать с отмороженными латиносами.

Но вся эта «сортировка» происходит уже на вторую неделю после перемещения во вторую тюрьму. А в первую неделю все находятся в одном павильоне на карантине. Все. И первоходцы, и отмороженные. Все.

Этот павильон – одно большое помещение с высокими потолками, наверное, метров около восьми. В нём расположено 25 двухэтажных коек. То есть, 50 спальных мест. Слишком много народу, все незнакомые, много конченных. Я бы сказал, 90% конченных. И постоянное ощущение напряжения.

Много воруют. Воруют, нарываются на драки, провоцируют. Общаются по-особенному, растягивая слова – у них свой диалект. Мне нужно было провести в этом карантинном блоке целую неделю.

Парень, который ехал со мной, был уже четырежды судим. Он первый выбрал себе койку, потом позвал меня: «Русо, давай, иди сюда». Он занял второй этаж, я первый. В изголовье кровати к стене были приделаны металлические полки. На них можно было положить свою одежду и какие-то личные вещи.

Я не сразу понял, что лучше этого не делать. И что одежду и ценные вещи стоит спрятать под матрац или под подушку. И вообще стараться не покидать зону видимости кровати и не сводить глаз со своих вещей. Поначалу я не был готов к этому.

В карантинном блоке я сразу столкнулся со сложностями, как будто мне показывали какой-то фильм про выживание. И главным героем фильма был я. Дело было не только в переполненном блоке, хотя это тоже сказывалось – столько незнакомых людей, большинство из которых явные отморозки, все эти запахи, звуки. Но было непросто даже в бытовом плане.

Если в первой тюрьме давали тарелки, хотя бы пластиковые, то здесь не было ни столовых приборов, ни посуды. Кто-то из заключенных, кто уже проходил этот путь, прихватил из прошлой тюрьмы все эти вещи. А я не знал, поэтому ничего с собой не взял, у меня вообще ничего не было.

Через какое-то время после того как нас туда закинули, принесли еду. Она была в больших кастрюлях. Мой попутчик из автобуса вызвался раскладывать обед. Это было некое фасолевое блюдо, между супом и вторым, какая-то тушеная фасоль с мясом и с овощами. И у кого-то были тарелки, у кого-то не было.

Многие использовали целлофановые пакеты в качестве тарелок. Прямо в руках приносили пакет, туда накладывали еду. Потом из него и ели…

У меня не было даже пакета, и я догадался использовать свою бутылку из-под «кока-колы». Допил остатки из 2-литровой бутылки, отрезал нижнюю часть и использовал ее как миску.

Приборов у меня не было, я попросил у кого-то из заключенных. После обеда вымыл и вернул.

Это были очень жесткие условия. У меня быстро закончились все припасы, которые я захватил. Часть сигарет украли, часть я выкурил. Остался на два дня совершенно без ничего. Курить хочется – сигарет нет, негде взять. Перекусить хочется – тоже ничего нет.

Душ на павильон из 50 человек был один, туалетных кабинки всего две. «Кабинки», впрочем, слишком громкое слово. Это были просто две грязные дыры в полу, два нужника. Туалетной бумаги, конечно, не было.

По углам, на койках, там и сям, сидели заключенные и прямо на глазах у всех употребляли наркотики. Это был или кокаин, или толченые таблетки, которые они занюхивали. Потом сидели с застывшим взглядом, а иногда начинали конфликтовать.

Было много отмороженных. С такими вот стеклянными глазами, дерганых, отвечающих на любое обращение агрессией. Всем своим видом они транслировали, что к ним лучше не приближаться. И к ним, действительно, лучше было не приближаться.

Неделя была сложной. Только после того, как она закончилась, я понял, в каком стрессе находился. Даже для меня это было крайне напряженное состояние. Такое ощущение, что внутри до предела натянута пружина…

С одним из заключенных я столкнулся по пути из туалета, мы познакомились. Он не был из конченых. Имя не запомнил, его все называли Бразиль – он был из Бразилии. В Аргентине он был управляющим нескольких бизнесов. Сел за конфликт с отцом жены. Он не сказал, какой срок ему дали.

Мы нашли общий язык благодаря тайскому боксу. Он занимался им уже лет 10. Но, несмотря на это, сильным и смелым его назвать было нельзя. Наоборот, он был очень настороженным, даже трусоватым.

Чуть позже я понял, почему нельзя надолго отходить от койки и лучше не спускать глаз со своих вещей.

Вечером я ненадолго отошел от кровати, уже не помню, куда – в душ, или в туалет. Когда вернулся, захотел покурить, но сигарет уже не нашел. Первый, на кого я подумал, был мой сосед по койке. Спокойно спросил у него, не видел ли он мои сигареты?

Конечно, он ответил, что нет. Что он спал и ничего не видел. Что да, у него есть пачка сигарет, но это его сигареты, они у него уже были. Я понял, что это вранье, но сделал вид, что поверил. Не хотел конфликта в первый же вечер, не стал эскалировать ситуацию.

Но как я понял, что он врет? Народ в тюрьме не курил хороших сигарет. Почти у всех они были дешевой марки «Ред Пойнтс». Я же курил «Мальборо». И у этого парня вдруг оказались они. Того же вида, что курил и я. Конечно, я понял, что это и были мои пропавшие сигареты. Так я впервые столкнулся с темой воровства в Боуэр.

Воровство в этом карантинном павильоне было как последняя капля. Мне и так приходилось терпеть, стиснув зубы, все происходящее вокруг. Этих наркоманов по углам, зыркающих, на кого б наехать, чтобы забрать или украсть какую-то вещь. Которую затем поменять на дозу наркотиков в соседней камере, отправив по верёвке через окна. Такая верёвка служила для обмена вещами между камерами и называлась «карета». Эту вечную грязную жижу на полу, в которую приходилось все время наступать. Эти бесконечные запахи: плохого табака, чужих тел, нужника…

Но воровство было настолько подлым, иногда настолько мелочным, что добивало всю картину. Там пропадало даже печенье, буквально из-под носа. Сначала я не обращал внимания, что в пачке остается все меньше, хотя я его не ел, потом уже начал это замечать.

В какой-то момент я не выдержал. Однажды я забыл шампунь в душевой. Когда вернулся, его там уже не было. И я по-настоящему разозлился. Жалко было не сам шампунь, а то, что никому вокруг нельзя было доверять, все время приходилось быть в напряжении, стеречь даже элементарные свои вещи.

Я пошел к решетке павильона, и начал со всей дури по ней стучать. Звал охрану, кричал, мол, здесь воруют, сделайте что-нибудь. Долго возмущаться не пришлось: меня быстро окликнул кто-то из камеры: смотри, вон же, на полке, твой шампунь. Понятно, что его поставили туда уже после того, как я начал кричать охранникам.

В тот же вечер меня подозвали другие заключенные. Они разбились по группам, и одна группа захотела со мной поговорить. Показали на того, с кем я ехал в автобусе, и сказали, что он у меня ворует. Мол, мы видели не раз, как он роется в твоих вещах. Я и сам знал, что он у меня ворует, и не только про сигареты. Теперь же мне это подтвердили.

Это был переломный момент. Тогда я понял, что у меня уже не получится делать вид, будто ничего не заметил и спускать все на тормозах. Нужно было показать, что со мной так нельзя, моего миролюбия он явно не понимал, наверное, считал это трусостью. Этой же ночью я выждал момент, когда он встанет с койки, и отправился за ним.

Мы вошли в туалет. Там я его схватил, сделал удушающий прием и начал методично бить по печени. У меня не было цели его покалечить. Но и оставлять синяков я не хотел. Вокруг входа в туалет быстро собрались другие заключенные, которые просто стояли и смотрели на то, что происходит. Даже не говорили ничего.

Все это заметили тюремные охранники, которые следили за павильоном через камеру наблюдения. Они не могли увидеть меня и вора, но столпотворение возле входа в туалет их насторожило. Уже через несколько минут они прибежали, размахивая металлическими дубинками, громко выкрикивая: «Ке паса?»

Удивительно, но все заключенные повели себя по понятиям. Они не показали пальцем на меня, как на следствие, и не сказали: «он его бьет». Они показали пальцем на него, как на причину, и сказали: «он вор». Охранники скрутили его и быстро увели. Больше я его в этом павильоне никогда не видел.

После того, как охрана ушла, ко мне подошли заключенные, человек, наверное, пятнадцать. Большинство из них говорили: «молодец», и всячески выражали уважение. А один искренне благодарил. Он рассказал, что сам из бедной семьи, и ему не могут много передавать, а тот чувак украл у него одежду. Сказал: «спасибо, что отомстил за нас».

Тогда я подумал, что на этом все и закончилось. Зло наказано, добро победило, можно немного расслабиться. Мне даже физически будто стало немного легче, будто ушло это вечное напряжение. Но эта надежда оказалась иллюзией. Дальше всё только усугубилось.

детей голодом морят, избивают, морально насилуют, адепты после переписывании недвижимости умирают странной смертью

Т.е. получается, что есть семья руководителей, которая нигде не работая шикует на неизвестно откуда взявшиеся средства... почему налоговая их не проверила за всё это время ?

Уже перед тем как заснуть, я все же решил подойти к нему. Как можно более спокойно и разборчиво сказал: «Слушай, если тебе что-то нужно из моих вещей, спроси меня. Не спрашивая – не бери. Просто попроси это, и я тебе дам».

Я старался говорить доброжелательно, но думаю, по взгляду, по жестам было ясно, что я не хочу конфликта, но если ситуация повторится, то я к нему готов. Ситуация больше не повторялась, он меня понял.

Воровали в тюрьме вообще всё.

На следующее утро я снова провалился в безвременье. Посчитал, сколько осталось до моего освобождения, как я тогда думал, и немного успокоился. Решил во что бы то ни стало держаться.

В этом мне немного помогало то, что я не бросал следить за собой. Спорт я забросил, но продолжал как можно тщательнее соблюдать гигиену. Мылся холодной водой, стирал свои вещи, и брился.

В тюрьме нет зеркал – любое из них можно разбить и это будет холодным оружием. Побрить себя без зеркала я не мог. Моим брадобреем здесь был тот говорливый заключенный, о котором я уже рассказывал. Выдающийся тюремный оратор.

Он сидел за грабеж. Вынес магазин с дорогими очками, украл больше 50 пар. До этого он уже был несколько раз в тюрьме. Всё его тело было в шрамах от ножевых ранений. Он показывал: на шее, на животе – его уже много раз пытались зарезать.

При всех недостатках, он не был плохим. В нем не было мелкой гнили. Однажды я заметил, что он что-то вытащил из кармана другого заключенного, увидел меня и жестами стал показывать, чтобы я молчал. А ему наоборот: мол, что ты делаешь, не надо. Оказалось потом, что он вытащил не для того, чтобы себе присвоить, а чтобы пошутить.

Заключенный начинал суетиться, а искомая вещь быстро находилась. В общем, он таким образом развлекался. Провоцировал. Со всеми у него так или иначе были конфликты, потому что он всех провоцировал.

И он меня брил. Оказалось, он закончил курсы парикмахеров. Стриг в тюрьме других заключенных, ему это дело нравилось. Очень следил за собой, был аккуратным.

В то утро мы отправились в душ, чтобы он побрил меня. В тюрьму, конечно, нельзя было передавать ничего острого. Но, почему-то, разрешали безопасные бритвы. Он расплавил одну из них, и, когда платмассовое основание стало мягким, вытащил оттуда лезвие. Намылил мне лицо мылом, и побрил этим лезвием.

Странно, как простые вещи, которые мы обычно делаем на автопилоте, в тюрьме могут повлиять на твое самоощущение. Ничего, вроде бы, особенного: помылся, немного привел себя в порядок. Другой заключенный побрил тебя выплавленным из бритвы лезвием.

Но я сразу почувствовал себя лучше. Появилось чувство, что все под контролем.

По поводу старших в тюрьме. Сначала я думал, что они по возрасту старше, или их другие заключенные выбрали. Потом понял, что тут ни фига не демократия. Просто они дольше всех тут находились. И вроде как они больше охранникам помогали: по койкам распределять людей, по уборке. Но это не было дедовщиной, это было старшинство.

Один парень там, например, очень быстро завоевал авторитет. Но его неоднократно судили, у него был большой опыт нахождения в подобных местах. Не один срок отмотал. Знал, как себя вести.

Кристиан, про которого я уже рассказывал – огромный латинос – он больше четырех месяцев сидел в этой тюрьме. Сел за огнестрел в Буэнос-Айресе. Он сбежал в Кордобу и тут его задержали. И вот он в этой тюрьме застрял, в столицу его обратно почему-то не переводили. И суда не было. Процессуальная часть в Аргентине очень-очень долгая.

И так он попал в передрягу. Дело не идёт, обратно не переводят, закрыли во временной тюрьме и всё. Хотя, тут люди больше месяца не находятся. А ещё и все родственники у него в Буэнос-Айресе. Не получает ни передач, ни посылок, никто к нему не приходит. И мы с ним подружились. Он в целом нормальный был, душевный. У нас с ним был единственный небольшой конфликт.

Меня раздражало по вечерам… Там так телевизор был расположен, что его видно из обеих камер. И вечерами, уже после отбоя, заключенные из другой камеры любили посмотреть сериалы. А поскольку камера была подальше от телевизора, чем наша, они едва ли не на полную врубали звук.

Я долго терпел, не хотел конфликта. Но однажды не выдержал. Чтобы сделать тише или выключить, нужно было забраться на металлическую дверь-решетку, на самый верх, взять палку от швабры и ей дотянуться до кнопки телевизора. Я залез. И услышал крики из соседней камеры, чтобы я остановился.

Попытался объяснить:

– Жо кьеро дормир, я хочу спать. Но не могу уснуть из-за телевизора.

– Не выключай!

И вдруг почувствовал, как в меня ударилось что-то круглое и твердое – из соседней камеры меня начали закидывать апельсинами. В Аргентине массово собирают цитрусовые для сока. И нам их привозили просто мешками, они всегда стояли на виду.

И вот я подвис на этой решетке, а заключенные кричат и закидывают меня апельсинами, как обезьянки в джунглях. Один почти попал мне в лицо – раскололся об решетку рядом, и обрызгал меня соком.

Ночью спал плохо, думал об этой ситуации, и что нельзя все так оставлять. Утром пошел к Кристиану, как к одному из старших, который сидел в той самой дальней камере. Я нервничал, потому что меня возмутило это швыряние апельсинами, не нравилась ситуация в целом – что из-за этого орущего телевизора я не могу спать по ночам.

Тот сразу понял, что я на взводе. Кивнул, предложил присесть рядом на его койку.

– Кристиан, мне не нравится это. Кто кидал в меня апельсины?

Он снова кивнул, было видно, что не хотел эскалировать ситуацию. Протянул сигарету:

– Спокойно, Русо. Покури. Давай обсудим все нормально.

Я взял сигарету, затянулся. Постарался чуть спокойнее, но внятно объяснить:

– Я ночами хочу спать, мне мешает телевизор.

– А мы не слышим телевизор. Потому что наша камера находится дальше.

– Кристиан, давай договариваться. В десять отбой, а в одиннадцать будем делать потише.

Обычно телевизор работал часов до трех, пока трансляция не заканчивалась. Я специально назвал одиннадцать, зная, что он будет торговаться.

– Нет. Нас пятнадцать человек в камере, и мы хотим смотреть. Ты один. Давай в час.

– Нет, в час поздно, я хочу спать. Подъем в семь утра. Мне мало шести часов для сна. Давай компромисс. Ты хочешь в час, я хочу в одиннадцать. Значит, убавляем звук в двенадцать.

В общем, мы договорились, что в полночь делаем телевизор тише. Либо я сам делаю, либо прошу кого-то из нашей камеры.

Так мы наладили отношения с Кристианом. Больше конфликтов между нами не было.

Однажды в камеру привели нового заключенного. В руках он держал черный пакет для мусора, в который были упакованы его вещи. Свободных коек не было, поэтому он расположился на полу. Положил в угол грязный матрац, в изголовье, как подушку - пакет с вещами.

Позже, присмотревшись к нему, я заметил, что он прихрамывает. А когда он переодевался, увидел несколько длинных шрамов: они начинались от верха груди и заканчивались внизу живота. Еще было два поперечных шрама, а кожа на животе между ними была собрана в большую складку и свисала. Неприятное зрелище.

От других заключённых я узнал, что это уличный бродяга.

Какое-то время избегал общения с ним. Привык ещё из России, что бомжи грязные и от них воняет. И тут этот стереотип сработал. Хотя я видел, что он ходит в душ несколько раз в день, и постоянно стирает вещи в раковине. Так что он был чистый, и неприятного запаха не было. Но все равно я избегал контактов с ним.

Даже когда вечером мы садились за импровизированный стол, я старался отсесть подальше. А если он передавал мне хлеб или закуски, то потом я брезговал и не ел.

Но в один из дней ему удалось занять место рядом. И он попытался разговорить меня. Тогда я обратил внимание, что он старается говорить понятными словами. Где-то подбирая синонимы, а где-то объясняя жестами.

Это было удивительно. Общаясь с аргентинцами, я заметил, что чем умнее человек, тем лучше я понимаю его. Объяснять что-то мне, учитывая степень владения языком, не просто. Многие просто забивают и не делают попыток продолжить.

Бродяга рассказал, что его зовут Рама. Он закончил университет. Говорит по-английски. У него богатая мать, которая владеет фермой в пригороде Буэнос-Айреса. А он алкоголик. Говоря это, он не стеснялся. Он сказал, что это его выбор. Так же, как и жизнь на улице - это его выбор. Он не хочет другого. Я сказал ему: "Рама, ты слабый". Он не стал спорить и согласился: "Я слабый и это мой выбор".

Тот разговор произвёл впечатление на меня. Я зауважал его. Он не боится быть тем, кто есть. Он осознанно делает выбор и принимает себя.

Позже было несколько ситуаций, где мы почти сдружились.

Как-то я заметил его около двери в блок с мешком вещей. На глазах у него были слёзы. Он просил охранников о переводе: это допускалось в каких-то случаях. Я жестом попросил дать нам две минуты. Взял его за плечо и увёл поговорить. Оказалось, у него произошёл конфликт с нашим задирой.

Задира мылся в душе, а Рама собрался постирать одежду. Если в момент приёма душа кто-то включал воду в раковине, то принимающего душ могло обжечь горячей водой. Поэтому либо ждали, либо предупреждали, что нужна раковина. Рама был в своих мыслях и забыл. Конечно, он был неправ, но реакция задиры была чрезмерной. Он накричал на Раму, толкнул его. Когда Рама извинился и пошёл в камеру, задира преследовал его, оскорбляя. Тогда бродяга не выдержал и попросил перевод.

Я успокоил его. Обнял за плечо и позвал задиру. Со вторым у меня уже были приятельские отношения. Попросил, чтобы он поговорил спокойно с Рамой, объяснил ему косяк без наезда.

Была ещё ситуация. Как-то я получил плохие новости из Москвы. И нужно было побыть одному. В душевой никого не было. Зашел туда, сел на пол. Сидел, уставившись в стену невидящим взглядом. Таким меня застал Рама, он сел рядом и обнял за плечо. Мы просто сидели рядом и молчали. Мне помогло это лучше любых слов.

И ещё одна ситуация. Как-то ночью в камеру привели нового арестованного. Он занял недавно освободившуюся соседнюю койку. Всю ночь кашлял. Отхаркивался в стакан. Это мешало. Я смог отключиться и заснуть только к пяти утра.

Утром, идя умываться после «листа», я взял своё полотенце, висевшее на спинке кровати в ногах.

Рама подошёл. Сказал не брать полотенце. Что соседа вырвало ночью, и он вытерся им. Я бросил полотенце на пол. Было противно. Рама спокойно поднял его и пошёл стирать.

Рама показал мне, как важно быть выше стереотипов и не относиться к людям предвзято. Да, он бездомный алкоголик. Но при этом светлый и ранимый человек. Люди не черно-белые, они разные. И так во всем по жизни.

В тюрьме бывали и трогательные моменты. Когда вдруг все эти люди, такие разные, сидевшие здесь за самые противоречивые преступления, вдруг объединялись вокруг одной идеи.

Тогда они становились похожи на маленьких детей. Не по уровню интеллекта, не по наивности суждений, а благодаря вот этому искреннему желанию объединиться, участвовать вместе в одном деле, несмотря на различия. Так случалось вечерами, когда они собирались на молитву. Так иногда происходило и по другим поводам.

У Кристиана, старшего по тюрьме, приближался День рождения. Об этом все узнали заранее – он рассказывал, что к нему должна будет приехать мама. Говорил, как волнуется, как хочет ее обнять, ведь они не виделись полгода.

Сокамерники решили его поздравить. Они собрали пустые пачки из-под сигарет, пластиковые стаканы и тарелки. Тайком от Кристиана – пока он был в душе или смотрел телевизор в общем зале – мастерили ему подарок. Из всего этого мусора они соорудили гигантскую вазу с цветком. Раскрасили ее цветным мылом… Это было щемяще-трогательно, по контрасту этого детского порыва и тем, что нас окружало.

Я, в свою очередь, тоже хотел поздравить Кристиана. Он был мне симпатичен, я считал его справедливым. При всей его внешней суровости, он не был злым или агрессивным. Наоборот, старался найти компромисс и решить все миром.

Его День рождения был в среду, и я заранее попросил Марту передать мне побольше продуктов. Вечером мы планировали небольшое застолье, и я хотел «проставиться» со своей стороны. Без спиртного, конечно, но хотя бы чем-то вкусным.

Но во вторник утром мне объявили, что назавтра я покину эту тюрьму. Меня переводят в новую, ту самую, что называли «комфортной» - с настольным теннисом и ежедневными прогулками. В этой мне оставалось сидеть всего сутки.

Я помню, что был настолько уверен в скором освобождении, что даже подумал, зачем меня переводить? Мол, какой смысл? Шел тридцать второй день моего заключения, всего, как я думал, мне предстояло отсидеть сорок дней, так зачем сейчас устраивать все эти «туда-сюда»?

Последняя ночь в этом месте не была особенной. Я спал как всегда, не мучаясь ни кошмарами, ни размышлениями. Собираться мне особенно не пришлось: планируя вскоре освободиться, я не просил у Марты приносить мне много вещей, обходился самым минимумом. Собственно, месяц жизни в этой тюрьме уместился у меня в небольшой пакет, который я забрал с собой.

Кристиана все же хотелось поздравить. Я не мог остаться на вечернее застолье, но и просто так уходить я тоже не хотел. Думал, что же я могу ему подарить из своих немногих вещей здесь?

Решение пришло быстро. В Аргентине беда с большими размерами одежды. Местные, как правило, невысокие и среднего телосложения. Такие громады как Кристиан встречаются редко. И когда-то он жаловался мне, что это целая проблема – найти одежду по размеру. Среди моих вещей были тренировочные штаны на размер больше моего. Такие, мягкие удобные шаровары. И я подарил их Кристиану. Он был счастлив.

Так закончилась первая часть моего заключения.

Продолжение следует...

Вечером, уже после отбоя, я разбирался с продуктами в своей передаче: что-то нужно съесть сейчас, иначе до утра испортится, что-то можно оставить на потом. И вдруг почувствовал, что хотел бы поделиться тем, что мне прислали, с сокамерниками. Не для того, чтобы наладить с ними отношения или как-то задобрить. Просто, представил, каково сейчас тем, кому вообще ничего не передали. У кого нет никого на воле, кто принес бы ему продуктов.

Чарли одобрил мою идею и мы соорудили импровизированный стол. Положили на пол сложенный вдвое матрац, накрыли его неиспользованными мусорными мешками, которые нашли в общей комнате. Получилось отличное столовое место, невысокое, как у японцев, аккуратно затянутое черным полиэтиленом.

Забавно, но тот вечер дал начало новой тюремной традиции. Постепенно, другие заключенные тоже начали приносить свои передачки на этот стол. Делились тем, что им передавали: сыром, хамоном, острыми закусками и растворимым соком.

В Аргентине очень популярны такие штуки – не сухие порошки, как в нашем детстве, а концентрированные сиропы, которые нужно разводить 1:5. Вот их и приносили.

Мы садились вокруг этого импровизированного стола, доставали закуски, разводили сок и пытались общаться – то на языке жестов, то используя мимику. Задавали друг другу какие-то вопросы, отвечали. Вели спокойные житейские разговоры, как будто все в порядке, и мы не в тюрьме, а в какой-нибудь местной забегаловке.

Камера на вечер закрывалась, после вечерней переписи в общее помещение с телевизором и телефоном попасть было нельзя. Но со временем мы сообразили перед закрытием переносить стол оттуда в нашу камеру. И посиделки наши проходили уже с максимальным комфортом.

Курили там же, в камере. В кровати, везде. Воздух всегда был чуть голубоватый от табака. Что-то, конечно, уходило в окошки разбитые, но дыма было много. Курили все, курили везде.

Понемногу, я выстраивал отношения с другими заключенными. Из тех, кого Чарли называл «старшими», особенно выделялся Кристиан. Выделялся в прямом смысле – высокий, весом килограмм 130, он держался с остальными немного свысока. Это не было дедовщиной, как мы обычно ее понимаем – в этой тюрьме не задерживались надолго, поэтому не было и тех, кто сидел бы там годами. Но это было некое разделение на «старших» и «младших».

Кристиан сидел за огнестрел. Он не был агрессивен, даже наоборот: слишком спокоен. Такая, большая спокойная глыба, с холодным и непроницаемым взглядом.

Поначалу он проверял меня. Провоцировал, полушутя-полусерьезно предлагая пойти в душевую, подраться. Я понимал, что отказываться нельзя. Но при этом не знал, смогу ли с ним справиться в ограниченном пространстве. Становилось немного не по себе. Но я набирал воздух в грудь и спокойно отвечал ему: если хочешь – пойдём. Тогда он переводил свое предложение в шутку.

У Кристиана был и свой «младший» – парень, которому он покровительствовал. Молодой аргентинец, 23-24-х лет, весь в татуировках. Выходец из неблагополучного квартала, он сидел за воровство. В российской тюрьме его бы называли «шестерка» – он выполнял мелкие поручения Кристиана, и иногда вел себя, как его собачка, провоцируя других заключенных.

Меня он поддразнивал. Мог выкрикнуть «Русо!» и убежать. Мог дразнить, используя явно неприятные слова, которые я не все и понимал. Я знал, что не могу не реагировать, но и конфликтов тоже не хотел. Тогда я просто принял правила игры: начал догонять его, и как бы в шутку делать удушающий прием. Это было несерьезно, но понятно для него.

Позже я нашел выход, как отвечать на такую полуагрессию. Есть такая игра в России, которая называется «кулачки». Это когда два игрока становятся напротив друг друга и прижимаются кулачками, кулак одного прижимается к кулаку другого, задача на реакцию, на скорость – ударить первым по кулаку соперника. Если удалось избежать удара, то уже он пытается попасть по кулаку соперника. И так далее.

Я предложил заключённым играть в эту игру. И мне повезло, потому что аргентинцы восприимчивы к боли. Я мог терпеть дольше всех и переигрывал их, всегда мой соперник отказывался играть первым через какое-то время. Ну, и соответственно, мои позиции это немножко укрепило. Всё меньше и меньше меня пытались провоцировать. Все больше воспринимали всерьез.

Где-то через неделю после моего заключения в тюрьме появился ещё один аргентинец, попал сюда за ограбление магазина – это был его уже третий или четвёртый срок. Я сразу понял, что он бывалый чувак. По глазам, по реакциям.

Однажды я случайно задел его плечом, возвращаясь в камеру после переписи. Он ответил слишком агрессивно: толкнул меня и что-то прокричал. В камере я подошел к нему:

– Что ты хотел? Что происходит?

Он на повышенных тонах что-то прокричал в ответ. Мои сокамерники затаились – они немного опасались его, и предпочли молча наблюдать за тем, во что все выльется.

Я не стал развязывать драку, но жестами показал, что могу с ним сделать. Прибежали охранники, начали нас разнимать. После их ухода я снова подошёл к нему и на ломаном испанском сказал: «если я тебя обидел, мне жаль, но если ты хочешь выяснить отношения – я готов это сделать». Он, почувствовав мою серьезность, сдал назад и конфликт был исчерпан. А со временем мы даже стали с ним приятелями.

Через несколько дней меня приехала навестить Надежда. Вторая знакомая, которая оставалась на воле, которой я был вынужден доверять. Вынужден, потому что почти не знал ее, но перед арестом она единственная была со мной рядом. Мне пришлось оставить ей машину и деньги, которые я откладывал. Могла ли она меня «кинуть»? Могла. Могла ли быть заинтересована в том, чтобы я оставался в тюрьме как можно дольше? Могла. Но я выбрал доверие, которое не давало мне запутаться в своих же чувствах. Постарался отбросить сомнения и верить.

Где-то через неделю моего заключения Чарли освободился. И у меня не осталось ни единого человека, с кем я мог бы общаться. Даже мои уроки испанского, когда я записывал слова на стаканчик, приостановились. Некому было объяснять мне их значение, некому было подсказывать. Вот тогда я действительно почувствовал одиночество.

Чтобы себя занять и не гонять одни и те же мысли в голове по кругу, я занялся спортом. Каждый день по часу, может, даже больше. Из подручного инвентаря были три связанные между собой бутылки – мои импровизированные гантели. Ещё я приспособился подтягиваться над дверью. Она была металлической, в виде решетки. И над ней был узкий косяк, тоже из металла. Я цеплялся за него пальцами, было больно, но я терпел и подтягивался.

Приучил себя отжиматься. В комплексе эти упражнения называются «лестница». Я начинал с 5 подтягиваний и 10 отжиманий, прибавляя каждый подход по 1 подтягиванию и 5 отжиманий. Таким образом, доходил до 15 подтягиваний и 60 отжиманий и затем спускался таким же образом вниз до 5 подтягиваний и 10 отжиманий. Другие заключенные посмеивались, называли меня сумасшедшим. Но постепенно кто-то из них начал повторять за мной.

А потом мотивация пропала… Я решил, что приведу себя в форму уже когда освобожусь. Перестал видеть смысл в том, чтобы регулярно заниматься, и постепенно бросил.

На территории этой тюрьмы был и женский блок. По вечерам можно было услышать, как мужчины в наших камерах через решётки, где не было стёкол, пытались выстроить диалог с женщинами, выкрикивая им что-то. Те иногда отвечали. И это, наверное, всё, что я знаю о женщинах именно в этой тюрьме.

Время было похоже на кисель – изо дня в день ничего не случалось, не приходило никаких новостей. Другие заключенные сделали себе карты из телефонных карточек: стержнем от ручки нарисовали в уголках кривые закорючки, обозначавшие масть и достоинство. Меня приглашали в игру, но я отказывался – не понимал правил игры и не мог разобраться без знания языка.

Другие заключённые собирались вокруг старого телевизора, транслировавшего один только канал, и смотрели все подряд. Если был анонс какого-то фильма, то за несколько дней начинали его ждать, чтобы собраться и посмотреть. Иногда там показывали концерты группы «Квартет», очень популярной в Кордобе. Мне она не нравилась – какой-то устаревший поп, как будто из 80-х.

Конфликты в тюрьме возникали не часто. Тот, с кем мы едва ли не подрались, молодой задиристый парень, все время пытался построить других, навязать им свои правила. Он любил поговорить, и делал это очень эмоционально. Помногу, подолгу. Когда он говорил, он будто входил в раж, растворялся в своей речи.

Особенно это было заметно по вечерам, когда заключенные читали Библию. У них было принято, что после чтения псалмов, каждый должен был рассказать про себя, поделиться своим отношением к Богу, к жизни. И когда слово передавали этому задире, он как будто весь становился своей речью.

Я смотрел на него и думал, что он бы мог быть каким-то идейным вдохновителем. Или лидером секты. Не особенно понимая, о чем он говорит, я просто наблюдал за ним. И ловил себя на том, что он обладает колоссальным влиянием на людей. Может мотивировать их.

Дни проходили монотонно, главными событиями в них были только передачки от Марты и редкие встречи с Надеждой. Но в один из таких дней, не утром, как обычно, а после обеда, охранник вдруг отчетливо назвал мое имя. Когда я подошел, он объявил мне, что скоро состоится административное слушание по моему делу в суде. Оно должно было проходить через скайп – онлайн, и на этом процессе должен был присутствовать переводчик, секретарь аргентинского суда, я и адвокат.

Через несколько дней история повторилась. После обеда, когда уже раздали передачи, охранник снова выкрикнул мое имя. Он коротко попросил меня следовать за ним, ничего не объяснив. Но я понял, что сейчас мне предстоит «аудиенция» - так в тюрьме называли суд.

Мы прошли в другой корпус, который состоял из отдельных помещений, поделенных на три части. Две из них представляли собой кабинки вдоль стен, вдоль которых тянулась длинная скамейка. На ней заключенные должны были ожидать своей очереди.

Ждать не пришлось долго – вскоре один из охранников снова выкрикнул мое имя и жестом пригласил пройти в одну из кабинок. Там стоял большой монитор и микрофон. Монитор был выключен, мерцал только черный экран с надписью о том, что идет сигнал. Но через несколько минут на нем появилось несколько фигур – я, секретарь суда и адвокат с переводчиком.

Говорили быстро, неразборчиво, я толком не мог понять, обращаются ли ко мне, или просто что-то комментируют. Только позже, по вопросам, которые постарались задать более внятно, я понял, что это формальный процесс для удостоверения личности.

Меня спрашивали: как меня зовут, сколько мне лет, когда я въехал на территорию Аргентины? Зачем я приехал в Аргентину? Где я был до этого? Когда уехал из России? Знал ли о том, что в России на меня заведено дело? Знал ли я о том, что нахожусь в розыске?

Я ответил, что не знал. Не знал ни о процессе, ни о том, что в розыске. Ведь, если бы знал, зачем бы я пошел в миграционную службу запрашивать документы? Меня же могли там поймать и арестовать.

Спросил у судьи, на что я могу рассчитывать? Какие вообще возможны сценарии развития событий? Она ответила, что у России есть 40 дней на то, чтобы предоставить запрос на экстрадицию. И что Аргентина уже отправила мои документы…

Адвокат добавил, что у меня не было шансов, меня наверняка ждала экстрадиция. А пока будут принимать решение, меня переведут в другую тюрьму, в пригороде Кордобы. С футбольным полем, столом для пинг-понга, телевизором и ежедневными прогулками. Новая, комфортная тюрьма. Забавно. Оказалось, что к заключению можно применять слово «комфортно»…

У меня остался непонятный осадок от этого разговора. Конечно, я рассчитывал на то, что найдётся какой-то вариант выхода из ситуации без экстрадиции. Но адвокат сказал, что единственный шанс на то, что этого не произойдет – это если Россия в течение 40 дней не пришлёт подтверждение запроса на экстрадицию. И если она его не пришлет, то меня отпустят, и дальше в течение недели нужно прожить по конкретному адресу. В это время еще может прийти запрос, но если нет – экстрадиции не будет.

Я не хотел экстрадицию по нескольким причинам. Во-первых, я не знал, сколько по времени она может занять, и опасался того, что сейчас, в связи с ситуацией в России, этот процесс может быть очень сильно затянут. Ведь я не единственный арестованный в мире, который находится в ожидании экстрадиции. И моё дело не гиперважное. Я не убийца, не наркоторговец, не террорист. Не такая важная фигура для российского правосудия. И я могу зависнуть здесь на долгое время, в ожидании экстрадиции.

Поэтому я зацепился за эту надежду и в какой-то момент даже поверил, что никакой России я не нужен, что не такой я большой человек, чтобы меня искали даже в Аргентине. Начал считать дни. Как Робинзон Крузо, отмечал, сколько дней прошло. На старом ламповом телевизоре был один канал, по которому показывали время. Так я и отслеживал.

Осталось тридцать девять дней, осталось тридцать восемь дней… И так каждый день. Засыпал вечером и думал: вот, истёк третий день моего заключения, осталось тридцать семь дней… Мне было важно вести этот учёт. Все мои надежды были о том, что запроса не поступит.