volchek1024

Да, если есть возможность - загляните и на канал диктора. Хороший, душевный человек. Озвучивает Кира Булычёва, Горького, Саймака и прочего - не гонится за "модными" жанрами, а читает, в основном - качественное, проверенное временем. https://www.youtube.com/@CheIzS

Автор Волченко П.Н.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«ФАНТОМНЫЕ БОЛИ»

1

АМПУТАЦИЯ

Был дождь. Правильнее было бы сказать «шел дождь», но дождь именно был, потому что осталось это в памяти именно так – тогда был дождь. Мы все уместились в маленькой пассажирской газельке: его родня, какие-то друзья по работе, я и еще парочка бабулек, что то и дело утирали уголками платков свои вечно плачущие, выбеленные временем глаза. Мы уже ехали с кладбища, где красный гроб уложили в залитую водой могилу и закопали, закопали вместе с двумя лягушками, что по случайной оказии попали туда же, в глинистый колодец могилы.

Газелька тормознула около заводской столовой. Мы все выпростались на улицу под гадкую морось дождя. Одна бабка, выйдя, сказала с улыбкой:

- Хороший человек был, небо плачет.

Я посмотрел на серое небо, достал сигареты, прячась от измороси прикурил. Дым сбивало каплями. Подошла его мать.

- Саша, вы… вы… там остались его… его бумаги и еще, на компьютере еще – сказала она, - вы так его понимали, Саша.

- Я возьму, я все это возьму… если вы не против.

- Конечно, конечно, Саша. Вы заходите, потом заходите, - она не удержалась, закусила губу, задрожал подбородок, - вы заходите, Саша, потом только, потом заходите.

- Хорошо. Обязательно зайду.

Она отвернулась, не гнущейся, деревянной походкой, прямо по лужам пошла к столовой и все пошли. Сигарета потухла, я бросил ее под ноги, раздавил и снова посмотрел вверх, на небо, где низко стелились тучи, а по-над ними, я так хотел в это верить, на картонных крыльях, скользил Ромка.

Он не повесился, не успел, да и не собрался бы никогда. Нашли утром его, на пустыре. Сильно битого, грязного, и, как утверждала экспертиза, крепко пьяного. Нет, не так, он был крепко пьян, когда его убивали – не нашлось среди тех такого паренька, как в тот вечер, никто не сказал: «Нормальный пацан», и вот…

Я развернулся и пошел прочь от столовой, от поминок.

- Подождите! Подождите, - обернулся – девушка, малорослая, в черном, над головой держит нелепый цветастый зонтик. Она ехала с нами, вроде бы с работы, коллега Ромкина, - Вы на остановку?

- Да, - кивнул.

- Можно с вами? А то аж холодок, бррр! Я, знаете, как мертвецов боюсь!

- Можно, - снова кивнул, сунул руки в карманы.

- Возьмите зонтик, на двоих хватит.

- Спасибо, я лучше так, - нахохлился.

Мы пошли, молча. Тугая морось дождя о ее зонт, стук каблучков.

- А вы были…

- Я друг его. Был.

- А мы работали вместе. Ну как вместе… На разных этажах, но в одном отделе, смешно, да?

- Наверное.

- Простите, я просто после похорон этих… Отвлечься хочется, а то гроб этот. Нет, сегодня точно кошмары будут сниться!

- А вы выпейте и…

- Что вы! Я не пью.

- А я пью.

- Вы злитесь? Да? Не злитесь, я всегда такая вот, - она остановилась, и я остановился, на нее посмотрел, - такая вот непосредственная. Как болезнь: ляпну что, хоть стой, хоть падай. Я не со зла, понимаете?

- Понимаю. И вы простите, я не хотел вас обидеть.

- Да ничего страшного, я и не обиделась, - она обхватила мою руку, - а вас как зовут?

- Александр, Саша.

- А я Юля. А Рома про вас совсем не рассказывал. Вы, наверное, недавно…

Она что-то говорила, я не слушал. Мы шли мимо плачущих, запотевших витрин, мимо снулых, усталых деревьев, что устали держать тяжелые, глянцевые листья, ветви опустили, изо рта срывался пар, а мне в голову лезли всякие дурацкие мысли: как это летать по-над таким, сырым небом на картонных крыльях – отсыреют, развалятся. Или какие у Юли будут кошмары, вообще, какие могут быть кошмары с Ромкой?

Перешли дорогу, сзади бибикнула машина, я оглянулся и, на той стороне, за мокрой рекой асфальта увидел Худого. Он стоял так же как и я: руки в карманах, поднятый ворот пиджака, нахохлившийся, шею в плечи втянул.

- Кто там? – встряла Юля, - Вы кого то увидели?

Худой развернулся и пошел прочь, я тоже отвернулся.

- Нет, показалось.

2

ТРИ ОТРЕЧЕНИЯ

- Хлеба купи! – на прощание крикнула Юля из комнаты. Она мыла пол, сегодня должны были прийти ее родители. Первый официальный визит в нашу молодую гражданскую семью.

Закрыл дверь, спустился, вышел из подъезда.

- Закурить не будет? - я, не глядя, сунул руку в карман, достал пачку, протянул, - Спасибо.

Пошел дальше, остановился, оглянулся резко. Как я мог не узнать этот голос! Бросился следом за удаляющейся фигурой, свернул за дом, туда где был проспект и остановился – проспект был набит людьми, шли туда, шли обратно, сидели на лавочках, прогуливались – люди-люди-люди, кругом люди. Может быть показалось? Конечно показалось, не мог у меня Ромка попросить закурить, не бывает призраков, но… Голос был так похож и если бы прошедшие полгода, если бы не та залитая водой могила и те лягушки.

Уже в магазине я вспомнил, что так и не зашел за Ромкиными текстами, так и остались они там, у его матери. Надо сегодня сходить, она же говорила: «потом» - потом и зайду, ничего страшного. Теперь достаточно времени прошло до потом.

- Млодой человек, долго еще ждать вас буду? – я вздрогнул, посмотрел на кассиршу, промямлил глупо: «извините», протянул ей хлеб.

- Все?

- Сигареты еще. Балканку синюю. Две пачки.

Вышел, оглянулся по сторонам. Можно пройтись до Ромкиного двора, тут не очень далеко – полчаса пешком, ну или на автобусе минут за десять. Шагнул к остановке, в кармане завибрировал сотовый.

- Да.

- Саш, ты скоро?

- А что?

- Давай диван переставим, я сейчас посмотрела…

- А обязательно это сегодня делать? Я хотел сходить…

- Я посмотрела, ну некрасиво. Давай переставим. Недолго же, а?

- Ладно, давай.

Сунул сотовый в карман, развернулся и тут же ткнулся плечом в прохожего.

- Простите, - бросил я ему уже в спину, в высокую тощую спину в длинном отутюженном пиджаке. Прохожий не обернулся, но и без этого я понял, что это был Худой. Он шагал прочь быстро и вот уже спускается вниз по ступеням подземного перехода, а вот и не видно его уже. Полгода, уже полгода я его не видел… только сейчас я вспомнил о нем, а до этого: съемная квартира, обживание, мебель какая-то, пара скандалов, притирка с Юлей. И вообще – все как-то вокруг Юли закрутилось: бросил старую работу, к ней в офис перебрался, общие разговоры о работе, общие интересы, фильмы ее, разговоры о обоях, почему-то ее очень сильно интересовали обои, их цвет, фактура, прочая муть…

Посмотрел еще раз вслед исчезнувшему Худому, задумался, махнул рукой и торопливо зашагал к дому. Надо еще успеть передвинуть эту чертову громадину дивана, пока не пришла Юлина мать.

- Что за день такой, - буркнул себе под нос, на ходу.

Снова телефон, снова руку в карман, не глядя:

- Да, Юль.

- Простите, это Саша?

- Да, - остановился.

- Это мама Ромы. Вы обещали зайти, а я тут уборку начала и… Вы зайдете?

- Да, вы пока не выбрасывайте ничего. Я завтра зайду, хорошо?

- Хорошо, до свидания.

- До свидания.

Я сбросил вызов, сунул телефон в карман и только после вспомнил, что завтра еду в командировку, в региональный филиал.

- Черт! Да что за день то такой! – снова достал телефон, собрался было перезвонить, открыл меню звонков, занес палец над последним номером и… не позвонил. Положил трубку в карман. Пошел домой. Как-нибудь потом разберусь.

3

ЛЕСТНИЦА В НЕБЕСА

- Александр Николаевич, вы в министерство перезванивали? – директор по маркетингу оперся о мой стол.

- Юрий Викторович, у них там своя путаница. Они мне проект документа скинут и я им по форме вышлю.

- А, ну хорошо, а то я… Ну хорошо. Трудитесь, - и он как-то осторожно, неуверенно, хлопнул меня по плечу. Не зря осторожничает, чувствует, как кресло под ним шатается, и в моей власти пошатнуть его чуть посильней или наоборот – удержать. Сейчас кризис, людей нет, нет той великой свиты, что делает короля, а есть лишь трое начальников отделов без подчиненных и парочка «мертвых душ», что числятся в персонале, но никто и никогда их не видел.

- Обязательно, Юрий Викторович, - я искренне улыбнулся, - сделаю потом.

- И мне копию направьте, хорошо? – он уже спрашивал, а не приказывал, как раньше.

- Конечно-конечно.

- Ну и замечательно, - он сложил руки за спиной и неторопливо пошел к своему кабинету. Раньше такой неторопливости он себе не позволял, раньше у него была куча дел, этакий лихой революционный комиссар на белом коне да с шашкой наголо, а теперь. Теперь чувствует, что не от него уже зависит дело, не от многих кирпичиков коллектива, а от личностей, оставшихся личностей.

Я усмехнулся. Открыл почту, еще раз прочитал письмо от гендиректора, где мне предлагалось взять на себя часть обязанностей директора по маркетингу, а вместе с тем и получить гордое прозвище «заместитель директора по маркетингу». Пока заместитель…

Внизу экрана замигал конвертик – пришло новое письмо. Может это те, с министерства, определились что им надо: «прогноз п» - по отрасли, или только по нам, или по области?

Открыл. Оказывается письмо от генерального.

«Александр Николаевич, поднимитесь» - вот и все содержание.

Глянул на часы – время к шести. Нда… А на вечер были планы. Хотя…

Заглянул к директору, спросил:

- Юрий Викторович, вы не в курсе, зачем меня к генеральному вызывают?

- Что? Уже? – на полном лице его прочертилась тревога, потом он выдохнул, встал из-за стола, подошел, пожал мне руку, - Я сегодня уйду пораньше, так что, Александр Николаевич, до завтра.

- До завтра, - механически ответил я, а Юрий Викторович сунул руки в карманы, и совсем уж как то не по-начальственному, прошагал до своего кресла и бухнулся в него разом.

Я пожал плечами, закрыл дверь, пошел к лифту. Наверх, на самый верх, со своего привычного двенадцатого этажа на тридцать восьмой, почти под самое небо.

Наверху, при лифте, была охрана. Ненавящивая, очень такая культурная, спокойная. Я тут уже бывал, но не в такое время, а тогда, когда еще за ресепшен стояла  миловидная секретарь, которая, с идеальной улыбкой, спрашивала кто я и, помнится, даже выдала мне тогда бейджик, чтобы генеральный, не дай бог, не назвал меня как-то иначе. Правда в тот день он так и не обратился ко мне.

- Александр Николаевич? – спросил грузный худощавый охранник, стоявший вместо той девушки при входе.

- Да.

- Проходите.

Я прошел. Длинный коридор, картины, люминесцентные бра. Открытая приемная, открытая дверь в нереально огромный кабинет, а в кабинете темно, только лампа настольная горит над директорским столом, у высокого окна спиной ко мне сам генеральный – большой, кряжистый, на него посмотришь и сразу кажется, что первичный капитал его родом откуда то из девяностых. Постучал.

- А, Саша. Пришли. Хорошо. Проходите, садитесь.

Он уселся на свое место, я тоже сел.

- Вы у нас работаете… сколько?

- Три года.

- Как интересно! Всего три года и уже почти в директорском кресле! А вы способный.

Пожал плечами, кивнул.

- Ладно, не для того я вас позвал, - он склонился вперед, вздохнул, - Саша. Юрий Викторович, мне кажется, не совсем понимает основной курс нашей компании. Он не осознает сложности ситуации, - усмехнулся, - привычка работать у человека по старым, докризисным стандартам. А так нельзя, сейчас так нельзя. Понимаете, да?

Я кивнул.

- Нам нужен человек, имеющий ситуационный подход к делу, способный реагировать на мгновенную, понимаете, мгновенную смену курса и…

Из темноты за спиной директора шагнула фигура. Длинная, нереальная, высохшая. Я вздрогнул, подался назад в чуть скрипнувшем кресле, и только потом успокоился – Худой. Отвык я от него за эти годы, забыл про него, забыл как он выглядит страшно, бледность его, костлявость выплавилась воском из моих воспоминаний.

Худой тихонько приложил палец к едва заметной линии губ, я кивнул. Генеральный тем временем продолжил что-то говорить, увещевать меня, я машинально кивал в ответ, но сам, то и дело поглядывал на Худого. Сбоку кто-то кашлянул, я посмотрел в сторону, там, через стол, сидел Толстый. Он с трудом уместился в кресле и сейчас то и дело, как-то грузно раскачивал боками, устраиваясь поудобнее, но все одно никак не мог уместить всех своих складок меж подлокотников.

Худой расхаживал за спиной генерального, кивал в такт словам, разглядывал с интересом ногти, Толстый же охал, вздыхал, а потом не выдержал, шепнул тихо: «долго еще?».

- Я думаю уже хватит, - сказал Худой, щелкнул пальцами и тут же генеральный замолк на полуслове, остановились его полные губы не договорив, глаза остекленели.

- Ну вот, - Толстый осклабился, - так лучше.

- И что дальше? – спросил я.

- Пойдем.

- Куда?

- Тут недалеко. Толстый, вылазь, пошли.

- Сейчас… тут это…

Кресло нещадно скрипело под тяжеловесной его тушей.

- Догонишь,  - Худой повернулся к вырезанному в густой синеве ночи трафарету двери, наподобие балконной, ухватился за ручку, повернул, скрипнуло, шагнул туда, в ночь, - пошли.

Там был парапет, тонкие хромированные перильца, что едва-едва поблескивали своими идеально гладкими боками, а слева, если пройти чуть дальше, вверх, уже на крышу, вела звонкая железная лестница.

Он легко, по паучьи, широко распяливая черные локти пиджака, вскарабкался наверх, склонился оттуда, протянул вниз руку:

- Ну, давай.

Я осторожно, придерживаясь за перильца и поглядывая вниз с этой дикой высоты, приставными шажками добрался до лестницы, стал карабкаться, медленно стал, и так до тех пор, пока худой не выдержал и легко, будто щенка, поднял меня за шиворот и поставил рядом с собой. Толстый уже тоже был тут.

- Ну, как тебе? – Худой распрямился в полный рост, раскинул руки горделиво. Какие они у него все же длинные!

Я глянул вниз и…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕБО БЕЗ КАВЫЧЕК

Наверху, прямо над головой густая черная синь, а в ней звезды, яркие, какие никогда не увидишь с земли, но самое главное – это небо, обычно такое высокое, а теперь скученное до состояния рваной ваты, расстелившееся у самых ног  – небесный причал на сороковом этаже. Худой по паучьи, на четвереньках, подполз к краю крыши, загреб длиннопалой ладонью кусочек небесной ваты поднял его к глазам и с широкой, от уха до уха улыбкой, смотрел, как тот стекает вниз меж пальцами, будто медленная вода льется обратно в бескрайнее море.

Толстяк тоже подошел к краю, аккуратно закатал штанины своих огромных штанов, оголяя больщущие белые икры ног, стянул стоптанные ботинки, и уселся, опустив ноги в небо.

- Зачем мы здесь.

- Садись, - обернулся Худой, - скоро.

- Давай, - улыбнулся Толстый, - прохладно, ты попробуй.

Я подошел, встал на четвереньки и посмотрел вниз. Облака были густые, мокрые, они клубились и словно бы даже самую малость ходили волнами. Коснулся пальцем – прохладные, зябкие.

- Не бойся, - на плечо мне легла рука, я оглянулся и ничуть не удивился – это был Ромка, - Садись. Когда еще сможешь поболтать ногами в небесах.

Я, как и Толстый, снял ботинки, закатал штаны и сунул белые ноги в прохладу туманного прибоя. Ромка сел рядом.

- Как ты здесь? – я старался не смотреть в его сторону. За его текстами я так и не зашел, а вот маму я его один разок все же видел, на улице. Отвернулся, прошел мимо, будто не узнал.

- Неплохо. А как ты там?

- Тоже хорошо. Карьерный рост, семья, Юлю помнишь?

- А когда ты в последний раз писал?

- Давно. Кому это надо? – с вызовом посмотрел на него, - Баловство, игра в великих. А кто читал? Кроме тебя, кто меня читал?

Захотелось рассказать ему навзрыд, про то, как мечешься со своими текстами как зверь загнанный, думаешь присунуть их тому или этому, и уже чуть ли не деньги готов всучить, лишь бы кто прочитал, лишь бы кто-то внял словам, кто-то понял и услышал.

- Значит… значит больше не хочешь летать? – Худой, вместо меня, мотнул головой, Толстяк вздохнул.

- Это ты летал, а я просто писал.

- Просто так? Без эмоций? Без чувств? Слова расставлял, зевал со скуки и писал?

- Нет, нравилось. Но без этого проще стало. Да и времени нет – работа, Юля, дом, - я усмехнулся, - прошли беззаботные деньки, когда ни ребенка ни котенка.

- Кошку завел?

- Пока нет. Собираемся. Юля хочет вислоухого, дымчатого.

- Классно.

- Ага.

Я замолчал. Как это оказывается сложно, начинать разговор через бесконечное расстояние времени и интересов с тем человеком, с которым раньше думали в унисон, чьи мысли подхватывал и раскрывал за него, а он старался за тебя…

- Это тебе, - он похлопал рядом с собой, и я только сейчас увидел что-то завернутое в газету, перетянутое почтовой коричневой бечевкой.

- Это крылья? – уверенно спросил я, - Картонные крылья, как у «Машины времени»?

- Нет, это картонные крылья, но не как у «Машины времени».

- Зачем они мне?

Он поднялся, размял плечи.

- Зачем они мне!

Он оглянулся, усмехнулся глупо, сказал: «Дурак» и шагнул в небо, ухнул под него я соскочил, и тут же он взмыл вверх, к бескрайней черноте, в которой купались звезды, за спиной его нелепыми, куцыми обрубками торчали коричневые картонные крылья.

Толстый тоже спрыгнул вниз, только он не полетел, а поплыл кролем, фыркая громко, широко отмахивая полными руками. Худой оглянулся, и я спросил его:

- Зачем они мне? Зачем мне, дураку, крылья?

Худой осклабился, соскочил вниз и, будто дикая, уродливая водомерка, понесся прочь по кучным облакам.

Я взял сверток, развязал бечеву. Так и есть – крылья, вырезанные топорно, неаккуратно с совершенно идиотскими белыми резиновыми лямками для рук. А если как они? Сигануть вниз и… Ромка хотел повеситься, не потому что его все достало, а потому что… почему им можно, а ему нельзя? И я хочу, я тоже хочу попробовать сейчас, только не в петлю, а шагнуть вперед, бухнуться в перину облаков, и не для них, не для кого-то, не для того чтобы кому-то что-то доказать, а только для себя.

Натянул крылья, резинка больно щелкнула по плечу, вдохнул глубоко занес ногу над клубящейся небесной пустотой… Главное собраться, главное суметь – это только для себя, как и писал я только для себя, не потому что хотел славы, не потому что желал денег, а потому что…

ШАГ!

Вместо эпилога:

- Нам нужен человек, который сможет выполнить корректировку на ходу, основываясь на личном опыте, на нестандартном мышлении – человек взрыв, и я вижу в вас, Александр Николаевич, задатки…

- Зачем дураку крылья? – спросил Александр.

- Простите? – усмехнулся, - Однако вы шутник. Хм… Наверное… чтобы летать, наверное.

- Нет, - Александр мотнул головой.

- А зачем тогда?

- Чтобы поиграть с вечностью… Наверное, - он улыбнулся нелепо моим словам, а я добавил, - простите.

Встал, пошел прочь.

- Александр, подождите, вы куда.

- До свидания, - сказал какой-то толстяк, шагнувший из темного угла, откуда только взялся?

- Простите, вы кто?

На плечо генерального легла рука, он вздрогнул, мимо прошел высокий, будто состоящий из одних костей и углов долговязый человек в черном костюме. На ходу он бросил: «Прощайте».

Двери кабинета захлопнулись.

Да, если есть возможность - загляните и на канал диктора. Хороший, душевный человек. Озвучивает Кира Булычёва, Горького, Саймака и прочего - не гонится за "модными" жанрами, а читает, в основном - качественное, проверенное временем. https://www.youtube.com/@CheIzS

Автор Волченко П.Н.

ЗАЧЕМ ДУРАКУ КРЫЛЬЯ

Н(и)ечто в трех действиях

Вместо вступления:

- Все, я сказала спать, - мама выключает свет, закрывает дверь, уходит, гаснет свет и в зале, пропадает желтая полоска под дверью. Темно.

Под закрытыми веками – темнота, за веками тоже. Открываешь глаза, закрываешь - все одно и то же. Страшно. Где-то что-то поскрипывает, ветер на улице воет.

- Все хорошо, спи, - сиплый, хриплый голос, почти мертвый откуда то из темноты. Страх пропадает, я закрываю глаза и засыпаю.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«ПЬЯНЫЙ УГАР»

1

ГЕНИАЛЬНЫЙ ДРУГ

- Ты гений! – дым горько попал в глаза, пробило слезой, а может и не из-за дыма вовсе, может просто так, от души, по настоящему, - Гений, ты понимаешь, ты гений!

- Саш, ну хватит уже, - двинул плечом пьяно, головой мотнул, сигарету ко рту поднес, но так и не затянулся, сизый шлейф в уже накуренной комнате, пепельница утыканная бычками, стол, листки распечаток брошенные – бытность, срез жизни в одном мгновении.

- Подожди! – встал, тяжело ткнулся ладонью о стол, другой к листкам потянулся, стакан почти пустой на бок тюкнулся, звякнул обиженно.

- Да что ты?

- Подожди! – один лист выдернул, выпрямился, медленно глазами по строчкам повел, - Вот! Тут… Сейчас, это место: «Ночные крыши, голые городские крыши, без чопорной черепицы, без казенных шиферных ватников, без игривых коньков и шпилей, -  бестыже выставили свои телеса плоские, модные, под тонкие струи серебряного света лунного, и моются… и только сейчас они, такие одинаковые, такие ущербные, становятся красивыми» - нет! Ну гений! Ромыч, ты…

Не найдя слов, губу нижнюю закусил, громко вдохнул расширенными ноздрями и, отбросив сантименты, хватанул за тонкое горло бутылку, набулькал с дозатора в стопки, вскинул свою к желтопузой трепетной лампочке и воскликнул:

- За тебя!

Ухнули, хряпнули, рука меж листков к бычнице, за недокуренной измятой сигареткой, и плывут перед пьяными глазами строчки на листках, и плывут перед пьяными глазами строчки дыма над столом, раскинувшиеся от стенки и до стенки в дрожащем свете испуганной желтой лампочки.

- Душно, - Ромка поднялся, головой мотнул.

- На воздух! К голым крышам, к плоским, к… - вскочил тоже, табурет упал, шагнул к окну зашторенному. Колечки штор взвизгнули о гардину, дверь балконную нараспашку и холод, свежесть пыльная, городская, шум машин, какой-то вечный гомон городской, что с воздухом сливается в одну густую смесь, и то ли дышишь ею, то ли слушаешь ли ее.

Серебряных крыш не было, луны не было – тучи, зарево от неона городского на отяжелевших тучных пузах туч, что переваливаются низко, почти у дна, вот-вот за корягу ретрансляционной вышки зацепятся, вспорются…

- Я повеситься захотел, - без перехода сказал Ромка. Трезво сказал.

- Че?

- Повеситься.

- Ром, ты… ты это, не…

- Успокойся, - Ромка хохотнул, и снова он был пьяный, и снова глаза его были мутными, осоловевшими, - венок в парке вчера увидел. На дереве висит. Видел? Спросил у бабок наших… Девчонка повесилась. От несчастной любви. Дура конечно… - кивнул в ответ, - А еще помнишь это, литобщество «Подводная лодка»? Так там Орешкин повесился. У него стихи правда, но все равно – повесился.

- И что с того? А ты то тут при чем?

- Ни при чем. Вот именно, что ни при чем! Понимаешь: у них надлом, они вешаются, им это можно, а я… а я сильный, получается что сильный, я живу и я, поэтому, быдло.

- И я живу и…

- Сань, подожди, не лезь, - он ухватился рукой за перила балкона, жадно высосал остатки сигареты до фильтра, щелком отправил ее, едва-едва недогоревшую, в темноту, искрой она по черноте чиркнула. Он замолчал, не говорил долго, а потом…

- Не в тебе дело, не во мне, мне просто попробовать хочется, мне тоже побыть хочется в надлом, чтобы кишки наизнанку, чтобы как у них: все по краю, все в яму и на отказ, наотмашь сразу… А ты, - он усмехнулся, - а ты говоришь: «гений».

- Ромыч, че за дурь, ты что?

Он оглянулся, лицо его четко прорезалось на фоне неспящего, гомонящего бармена города, что вечно, день ото дня, замешивает один и тот же коктейль из шума машин, выхлопа бензинового, неоновых отсветов на асфальте и еще кучи другой, дикой мишуры. Пошел дождь, несмелый, откуда-то из далекого издали донесся легкий отзвук грома.

2

ХУДОЙ и ТОЛСТЫЙ

Створками штор закрыт за окном яркий солнечный день, синим огоньком горит диод колонок, в комнате тихо, разве что слышно, как сигарета тлеет. Можно включить музыку – давно уже разложены по папочкам подборки: «светлая грусть», «злость», «тоска», «фон» и прочее и прочее и прочее, вот только… Музыка мешает. Под ее ритм подстраиваешься, начинаешь гнаться за нею, строчки выписывать, следуя за ее настроением и ломаются тогда персонажи, из живых превращаются в печенье, в песочных человечков с кремовыми помпонами.

Бутылка рядом с клавиатурой, свет сквозь тяжелые желтые занавески подкрашивает ее, коньячную, в светлый, будто янтарный оттенок, в голове уже чуть тяжело, в пальцах чуть жарко, а слова в голову не идут.

- Не пишется? – из темноты яркой, пыльной полоской света выхвачен высокий лоб, зрачок черный, щека впалая, шея сухая, белый выглаженный воротничок, черный костюм. Голос чуть с хрипотцой, поставленный, надменный даже.

- Не мешай ему, - шикает на него из полупрозрачной желтой тени полноватый, приземистый силуэт. Граница силуэта разбавлена, размыта той самой желтизной, переходящей во тьму, но все же можно различить и чуть припухлые щеки, и отблеск мягкий от вечно вспотевшего лба, неправильную, извечную мятость заношенного пиджачка.

Худой из кресла не отвечает, разве что все по тому же зрачку видно, что ощерился он сейчас в своей острой то ли улыбке, то ли оскале, и зубы его, длинные, белые, вот-вот покажутся в прорези узких губ.

Наливаю еще, закрываю глаза, выпиваю, кладу руки на клавиатуру и печатаю:

« Говорят, что у всех детей есть вымышленные друзья. Наверное врут. Мне кажется, что врут… Так не бывает, что вот так, прямо у каждого, у Димы, у Гены, у Оли и Марины есть по одному, а то и по два вымышленных друга. Нет, не бывает… У них есть любимые игрушки, которых они усаживают за стол, тычут в их податливые плюшевые мордочки ну или личики резиновые огромными, не по росту, ложками и упрашивают: «За маму, за папу, за тетю Нину, за дядю Сашу», а потом, когда ночью их, Дим, Ген, Оль и Марин укладывают спать, они хватают свои любимые игрушки и тащат их вместе с собой в постель. Потому что ночью одному страшно, потому что ночью темно, а в темноте всегда кто-то ходит, шепчется за стенкой, скрипит половицами, а под кроватью прячется уж совсем страшное, невозможное, у чего есть и щупальца, и руки холодные, цепкие, и только высунешь руку за край кровати и… Такие у детей, наверное, вымышленные друзья. Мне почему-то так кажется.

А у меня были Худой и Толстый. Худой умный, а Толстый добрый и жалкий…»

- Слышь, Толстый, про нас строчит.

- Тише ты, - шикнул Толстый.

Я не открывая глаз, беру бутылку, глотаю из горлышка жаркого, сорокаградусного солнца, ставлю на стол, кладу руки на клавиатуру и чувствую, как на плечо мне ложатся длинные костистые пальцы – Худой. Он смотрит мне через плечо на экран монитора, если я открою глаза, поверну голову влево, то увижу его обтянутое кожей лицо, нос его длинный, как у Кощея из старого кино. Он щерится в улыбке и кивает довольно – я это знаю, он всегда так делает, когда я, в конце концов, нахожу правильные слова для своих текстовок. И я продолжаю писать…

3

ЧУЖИЕ КНИГИ

Квартира, стол с уже изрядно заляпанной скатертью в синий, вечно обиженный, цветочек, смех пьяненький, голос чей-то басовитый из раза в раз одно и то же над общим гомоном: «Достойно! Весьма достойно!» и вторящий ему козлино-блеющий «Ну Маркович, ну ты дал! Дал, так дал!». Рядом суетятся какие-то полненькие, ярко накрашенные старушки в дымных облачках газовых шарфиков, какие-то они рудиментально-помпезные, и очень страшно от мысли, что они тоже каким-то боком пытаются протиснуться в литературу. Не оттого страшно, что они будут декламировать страшными голосами свои стихи, когда время придет, и не оттого страшно, что их так много вокруг, а страшно из-за того, что в этом окружении понимаешь – сам то чем лучше? Может тот самый болезненный саморез, ввинченный себе же в мозги – не талант, а простое, низколобое самолюбие. Может я такой же, и смотрят они на меня так же как и я на них, и издаться по праву мы можем только так, как и Маркович – за свой счет, вот только и до этого понимания тоже надо дорасти…

- Ты читал? – на стыдливые синие цветочки бухается жирная, лоснящаяся мягкой лощеной обложкой книга бестыжая, с которой смотрит все тот же Маркович. Фотография стилизованная, черно-белая, контрастная – хорошая фотография, дорогая. В салоне делали.

- Вычитывал. Брезгливо отталкиваю книгу и она откатывается этак жирно, будто по льду скользит. Мне сейчас особенно противно, потому что сам я взялся вычитку сделать, потому как думалось мне этак прогнуться перед Марковичем, перед членом союза писателей, думалось что после он и мне двери к спонсорам откроет, и протолкнет куда надо, и шепнет кому надо, и…

- Стоит читать? – Ромыч широким, чуть пьяненьким жестом хватает со стола забытую кем-то пачку сигарет, выщелкивает одну, вкладывает мне за ухо, вторую сует себе в губы, прикуривает от своей зажигалки, мне огонек подносит.

- Нет, - я втягиваю через зафильтрованную соломинку малый огонек и тот, вздрогнув напоследок, исчезает. Вдыхаю дым. Сигаретка, как и вечер сегодняшний, оказывается насквозь фальшивой – она пропитана каким то вишневым вкусом, будто сиропа хапнул.

- Ясно, - Ромыч запросто берет со стола бутылку, смотрит на нее оценивающе, другую берет, в той чуть поменьше, зато сама бутылка явно выглядит дороже, женственней как-то – покатая, с тугими бедрами прозрачного литья.  Он протягивает ту, что подороже, мне, другую сует в карман, встает, - Пошли.

Идем мимо радостно-завистливых людей. Они тоже хотят книг, они тоже хотят собрать всё литсообщество вокруг себя и крепко, наотмашь, как перчаткой, надавать пухлым томиком по щекам самолюбия всех и каждого, а потом раздать всю ту сотню экземпляров по друзьям, знакомым, соработникам и всем-всем-всем, кто под руку попадется… «Гарамон», все тот же извечный самиздатовский, самоплаченный «Гарамон».

В подъезде уже стоят, там уже курят, и есть даже одна дама: еще чуть в соку, еще не потерявшая женственности, с тонкой сигаретой в тонком длинном мундштуке, губы брезгливо кривятся, чуть подрагивает дряблеющий подбородок – она хочет начать декламировать. Может быть это будут хорошие стихи, может она хорошо их прочтет, но нет… Такие не читают, такие швыряют строфы в лицо, больно швыряют, и губы у них всегда чуть подрагивают в такт с тонкими сигаретами в их руках.

Мы проходим мимо, ниже и ниже, и в след за нами спотыкаясь и дробясь о старые, щербатые ступени падают, калечатся рифмованные слова…

Улица.

- Противно, - то ли спрашивает, то ли говорит Ромка.

- Наверное.

- Зря, - он запрокидывает голову и делает жадные глотки с горла, кадык ходит. Ромка морщится, старается сдержаться, а после резко, отрывается от бутылки, кривится, старается удержать в себе выпитое.

- Почему?

- Что? – он хватает воздух ртом, будто рыба, запихивает рвущуюся водку обратно в глотку приторно сладким дымом сигареты, выдыхает, - Что?

- Почему зря?

- Просто, зря. Ты испачкаться боишься? Тебе противно читать им свои рассказики, стишки?

- Да, - киваю, тоже голову запрокидываю и… Так как у него у меня не получается – три жадных глотка, и все – это все на что меня хватило.

- Бисер и свиньи? – он кривится в злорадной усмешке.

- Да, - скриплю зубами, - сначала, да.

- О, это уже интересно, - вскидывает брови, - а что же дальше?

- Боюсь. Ромыч, я боюсь, что я такой же, - замолкаю и с губ срывается пьяное, - я такой же? Или нет? Ромыч.

- Ты меня уважаешь, - громко заявляет он и смеется раскатисто, радостно, - до этого дошло, ла?

- Может быть, - я тоже усмехнулся, - ну а все же? Все же, Ром, я такой же?

- А кто тебе сказал, что я не такой? А? Ну ка, ответь мне, друг Сашка. Давай.

- Я читал твои тексты. Все читал. Я…

- А если ты не прав? Может я просто умею слова правильно расставлять. Вот так: тыц-тыц-тыц, - он потыкал руками в воздухе, будто бумаги раскладывал, - и все, и зашибись как классно. Это не талант, друг Сашка, это навык в ремесле. Видишь где слово не так торчит, взял и напильником его, ты ж технарь, понимать должен.

- Про именные разряды на производстве слышал? А это уже талант!  – я осклабился, сделал задумчивый вид, кивнул сам себе,  - Я бы тебе восьмой, для начала, вляпал.

- А кто тебе разрешит?

- В смысле.

- А кто ты такой, чтобы именные разряды развешивать, кто ты? Ты учился, да? Ты филолог у нас, у тебя красный диплом под подушкой? Да? – он резко шагнул ко мне, ухватил меня за грудки, бутылка, зажатая в его кулаке, тюкнулась мне об ребра, - Кто ты такой, а? Кто?

- Ром, ты что? Ром!

- Да иди ты, - он отпустил меня, уселся на бордюр, поставил перед собой бутылку, и жадно втянул остатки сигареты.

- Ром… - сел рядом.

- Кто ты, - усмехнулся, - а кто я? Гений? Выскочка среди прочих, равный среди равных, но на кЭпочку повыше. Кто дал нам право судить? Это пускай те, - ткнул большим пальцем куда-то вверх, - в министерствах культуры решают.

- Да видел я их, - вклинился было я…

- Помолчи.

Я умолк, и он тоже. Мы посидели в тишине с минуту, из соседнего подъезда шумно вывалилась компашка этаких характерных гопников, пошли к нам.

- Закурить есть? – спросил Ромка не вставая.

- Есть, - сказал один паренек из троицы, другой, из-за его плеча, хихикнул глупо.

- Дай пачку, - Ромка протянул руку.

- А по сопатке? – спросил все тот же, но не серьезно, и тот же, за плечом, вновь хихикнул.

- Дай, а, - Ромка пьяно закинул голову, - курить хочется, жуть.

- А че, нормально, - парень достал мятую пачку Явы, протянул, - хватит.

- Хватит, - Ромка в свою очередь протянул бутылку, - будешь?

- Давай, - взял, - стакан есть?

- Не.

- Ладно, - он чуть плеснул водки на ладонь, отер горлышко, сделал пару глотков, - а вы че тут?

- Ничего, за жизнь говорим.

- Это нормально, - он поставил бутылку обратно, - давай.

- Давай, - Ромка пьяно махнул рукой, закурил мятую явину, посмотрел вслед уходящим гопам. Оттуда, из чуть разбавленного фонарями мрака донеслось:

- Ты че, давай возьмем с пассажиров? Терпилы ж, - снова смешок, - бухие.

- Нормальные пацаны, - ответил тот, что дал сигареты.

Ромка сделал пару затяжек и повалился спиной в траву газона.

- Звезды красивые, посмотри, - я  задрал голову. На черном небе перемигивались малые огоньки, - и никому не надо доказывать, что они красивые. Это всем ясно и понятно. И этому… этому тоже почему-то было ясно и понятно, что мы нормальные пацаны. А почему? Почему он за них  за всех решил?

- Наверное потому что…

- А почему, - он уже тяжело ворочал языком, - почему Маркович тебе дал вычитывать? Почему, - я тоже лег в траву, - почему ты пишешь, почему я пишу, почему они пишут…

- Просто так, потому что пишут.

- Ты хочешь издать книгу? Хочешь ее всем дарить? Учительнице нашей по литре хочешь подарить, нос ей утереть?

- Было, - усмехнулся.

- А теперь?

- Пофиг, - и только сейчас я понял, что мне и вправду уже совершенно пофиг на то, издадут ли меня или нет, абсолютно безразлично будут ли меня читать и, тем более совершенно неинтересно раздавать свои книги всем этим людям из литсообщества, расписываться на развороте мягкой обложки, этак свысока приписывать всякие посвящения и все такое прочее.

- А зачем?

- Не знаю. Пишу. Просто.

- И я просто… Потому что когда я пишу у меня есть крылья, - он смотрел вверх, на звезды, смотрел не мигая, и говорил он тверже чем секунду назад, - у меня крылья есть, картонные, поддельные, но я летаю, я там летаю. Я там, над, нет… Нет, не так, все не так! Не над, я не могу над, я еще не умею над, я по-над всем, пока еще только по-над.

- Это он правильно сказал, - я повернул голову в другую сторону, рядом лежал Худой. Он тоже смотрел на небо, его длинный тяжелый нос наметился куда-то на звезды, длинные белые пальцы, сплетены под головой, локти остро торчат в стороны, - крылья.

- Ребят, холодно же, - шмыгнул носом Толстый, - вставайте.

- Заткнись, - рявкнул Худой, - Заткнись и не лезь! Крылья. Это правильно. Крылья, но не по-над, нет, не надо по-над, и над не надо, - он посмотрел на меня, почти лицом к лицу, глаза в глаза, - не для этого нужны крылья.

- А для чего? Зачем?

- Для…

- Ребят, ну холодно!

- Заткнись! Заткнись-заткнись-заткнись! Тварь! Жирдяй! Исчезни!

Я закрыл глаза и все пропало.

Ну ясно, что после такой «презентации» повисло тягостное молчание, а дорога – долгая. Не удержался, спрашиваю, мол де с фига ли у тебя такое дело то? Случаи были?

- Да, - говорит, - аж два раза. В первый раз один нарик придушить хотел, сел на заднее сиденье, пытался зубы заговаривать, на дорогу показывал, мол де смотри, че там, че тут, а потом – удар по башке, и петля на шею наброшена. Хорошо, что слабенький совсем был, щуплый – отбился. Подбросил до полиции болезного, сдал. Регистратор на обе стороны снимал – факт преступления на лицо.

- А второй случай?

- О! Это вообще песня! Заказывают такси до краев, куда волки бояться срать ходить. Контингент там – хуже не бывает. Но ценник хороший. Беру заказ. Мужик в тачку садится – медведь прям! Гигант! Как то ссыкотно стало даже. Едем, и тут, проезжая самые-самые темные и жуткие края, он начинает молить, мол де останови добрый дяденька водитель, кишку подводит, чую – днище ща сорвет. Остановился, мужик из машины вылетает, и в кусты. Еще заподозрил, что просто попытается смотаться не рассчитавшись. А тут машина нарисовалась, а из нее двое «джигитов» и с улыбочками такие к машине и с должным акцентом: «э, би-рат, открой-да! Нам пиомашь нужен-да». Ну, думаю, подставил меня мужик, а может и в сговоре с джигитами. Электрошокер достал, из машины выхожу, а эти двое в оборот сразу берут – отбиваюсь как могу, и тут тот самый медведь-мужик из кустов вылетает и гасит одного из джигитов, второго крутит. А через минуту-другую – полиция подъезжает. Оказывается мужик не соврал – реально на понос пробило, и из кустов всю ситуацию и видел. Вызвал полицию, а после в драку кинулся. Молодец – слов нет.

- Ну это свезло тебе с пассажиром, - говорю я.

- Это еще не всё, - перебивает, - полицейские джигитов загрузили, а после меня спрашивают: ты мол как, парень? А я что, вроде нормально, но после горячки драки всё равно потряхивает - отходняк словил. Нормально говорю, хорошо тебя чувствую.

- Ты тогда присядь и не двигайся. Мы сейчас скорую вызовем. А ты просто сиди и с нами разговаривай, сознание не теряй.

- Я спрашиваю, мол чего случилось то? Почему мне надо сидеть и спокойно себя вести. А оказывается – нож у меня из спины торчал. Вот с тех пор и вожу с собой эту игрушку. Не знаю, поможет, или нет, но психологический эффект – тоже штука неплохая.

Еще очень хорошо запомнилось, как носились по территории лагеря в этих простынях и пытались друг-друга напугать до усрачки, получалось не особо, но было весьма весело. Кто-то порывался прогуляться в деревню, попугать местных, но, вроде как, никому не удалось сбежать с территории пионерского лагеря.

Да, в этой истории нет какого либо «громкого» финала, или же глубокой морали. Просто вспомнилось. Было очень даже весело, и, хоть праздник и «не наш», но – это была игра, веселая забава для детей. Так и теперь – это забава, и тоже – больше для детей. Ну и хочется попросить особо «не терпимых» к этой иноземщине относиться к этой забаве – проще. Лишний повод устроить веселуху детворе с этаким тематическим уклоном.

Ссылка на первую часть Хэллоуин (часть 1)

Не мой канал - диктор хороший. На его канале сможете найти весьма жесткий хоррор. Ссылку выкладываю потому как... потому как иначе то - диктор старался, трудился, а я даже ссылкой не поделюсь. https://www.youtube.com/@extremehorror

И непосредственно этот рассказ в текстовом формате:

Автор: Волченко П.Н.

Х  Х  Х

Семь часов. По осеннему уже темно, почти мрак, уже вспыхнули фонари. Желтые. Один за другим выстроились они вдоль дороги.

- Теплые, - тихо сказал Евгений Филиппович, улыбнулся. На его мертвых губах эта улыбка вышла до того доброй, до того светлой, что и он будто жизнью наливаться стал, румянец появился, а может это просто игра теней, того самого желтого света и густого сумрака. Василий Иванович тоже улыбнулся, но шагу не прибавил, его свита, в особенности Евгений Филиппович, быстро ходить не очень то и умели. Всё и правда как в кино выходило: неумелые, неуклюжие движения, волочение ног, а у мертвячки – наоборот, чуть ускоришься, и она уже будто вся из изломов, движения резкие, гротескные, с острыми углами поз. Только мальчишка, идет по живому, едва ли не вприпрыжку, и улыбается чисто так, светло. Жалко его, мальца такого, вон какой красавец – щечки наливные, в глазах смешинки носятся, в движениях порывистость еще не подошедшей юности. Из такого мальчугана вырос бы красавец сердцеед, ни одна бы девчонка грезила по этому малышу, а тут… Глупо как-то это вышло, оказался он клиентом его конторы. Неправильно это.

Особняк, к которому шли, располагался не так далеко от ритуальной конторы, принадлежал он директору, и высился заметно над крышами прочих, стандартно-советских частных избушек, домиков. Трехэтажная громадина с зелеными скатами крыш, выложенная из кирпича персикового цвета, и все это в подсветке, в иллюминации. Вот уже и красивые, кованные ворота.

Василий Иванович замер у калитки в воротине, подождал, пока дойдет, доволочит до них ноги Евгений Филипович, и тогда только потянул на себя ручку двери. Та, чуть скрипнув, распахнулась, и они прошли в красивый дворик с большой парковкой, где уже красовался с десяток машин от дорогих, блестящих иномарок и до вполне себе проржавевших представителей российского, если не сказать – советского автопрома.

Из дома доносилась музыка, за украшенными венком из костей с черепом, дверями, похоже уже вовсю шло веселье.

Василий Иванович обернулся к своей свите, улыбнулся им, сказал:

- Ребят, отдыхайте, как в последний раз, - и сам грустно усмехнулся своей такой нострадамовой шутке.

И всё. Вошли: двери распахнуты, играет громко музыка, зал освещенный, народу – тьма, и тоже, как он, в легком, но неумелом гриме, в костюмах под стать торжеству, плащах, шляпах тех самых островерхих. Тут же, будто из ниоткуда и директор сам, по плечу хлопает, кричит в ухо перекрывая музыку:

- Василий Иванович, уж заждались, припозднились вы, а это… - и он только сейчас замечает провожатых, брови его удивленно вздымаются, рот округляется, и Василий Иванович боится, а вдруг признает в гостях настоящих мертвецов, вдруг узнает лица клиентов, хотя... Не его это дело – клиентов в лицо знать, для этого есть соответствующий персонал, - Какой вы знатной группой то пришли! Прямо зомби-апокалипсис! Не ожидал, порадовали, Василий Иванович, порадовали! Ну что же, отдыхайте. Гуляйте, отмечайте свой профессиональный праздник.

Хлопает гримера по плечу, и тут же испаряется, как самый настоящий Мефистофель. Вот был он только что, и вот уже его рядом нет. Только вроде бы его знакомая спина в плаще под Дракулу удаляется, пробивается сквозь танцующую, отрывающуюся людскую круговерть.

- Громко здесь, - кричит Василий Иванович, - На задний двор пойду. Вы со мной?

И они стали протискиваться, пробиваться сквозь творящийся хаос, их толкали, задевали, пред ними уважительно расступались, вглядываясь в их столь удачные для праздника лица. И вдруг один из танцующих, молодой, налитой силой плечами, парень, уперся взглядом в мертвячку, и остановился в движении. Отпрянул, руку было вперед потянул, губы его задрожали, но не сказал ничего, отступил в сторону, и они прошли мимо.

На заднем дворе стояли удобные садовые кресла, столы полнились бокалами, бутылками, закусками. Музыка тут уже не громыхала, взгляд приковывал к себе лазурный бассейн с подсветкой, легкая рябь от ветерка играла бликами, чернели на воде палые листья. Красиво.

Расселись, только мальчуган вместе со всеми не угомонился, а стал расхаживать вдоль кромки воды, то и дело приседая на корточки, вот уже откуда ни возьмись, в его руках прутик – длинная веточка, которой он подталкивает листики на водной глади. А вот он и улегся и смотрит под воду, где изгибаются, изламываются линии дна и под ритм ряби кривятся фонарики подсветки. И по всему видно, что он скорее жив, чем гость потустороннего мира.

Евгений Филиппович смотрел на этого мальчугана, и в глазах его была грусть, потеря. Потом он медленно повел головой в сторону, вроде бы никуда не вглядываясь, не всматриваясь, но… Вдруг закаменел как-то весь, голова склонилась, и он неловко, грузно поднялся из своего садового кресла, сделал шаг вперед, обернулся, уставился на Василия Ивановича, и спросил по мертвенному хрипато, но с таким живым чувством:

- Вась… Ты бы не мог… Не мог со мной. Страшно одному. А?

- Конечно. Конечно, Жень. Что? Куда?

- Туда, - медленно поднял руку, указуя в сторону, где у ряда садовых гномов елозили, играли в сумраке двое ребятишек. Мальчишек ли, девчонок – не разглядеть отсюда.

- Пойдем.

- И…

- Что?

- Имена у них спросишь. Я сам… не смогу.

Дошагали, Евгений Филипович поотстал, а Василий Иванович присел на корточки у цветастых, лаковых садовых гномов, щелкнул одного по носу звонко, спросил у двух мальчишек, что выжидающе на него уставились - всё же незнакомый дядька.

- А как вас звать, мальцы?

- Федя, - звонко ответил тот, что младше. Тот что постарше, шикнул на брата, заявил:

- Мы тут с мамой и папой, они там. Вон, - ткнул пальцем в сторону.

- Это хорошо. А ты молодец, пострелёныш, правильно, не надо всяким левым дядькам отвечать. Ну, бывайте, ребята.

Поднялся, и увидел, что Евгений Филипович улыбается, грустно так, будто сейчас заплачет. Вот только могут ли мертвые плакать.

- Внучата это мои, - тихо, с прихлюпываниями, гортанный шепот, - и чего они здесь, - губа его сизая задрожала, и должна, должна была скатиться слеза, но нет – не может всё же мертвый плакать, - Душа моя. Все для них, и для детей. И работа и сад, всё по делам, а с ними…

- Иди, - Василий Иванович чуть повернул голову к детям, - иди поиграй что ли напоследок. Иди.

- Да я ж… как… я такой…

- Иди, - улыбнулся, вера в то, что ничего плохого им мертвец не сделает была абсолютной, - Ты ж их деда. Иди, Евгений Филиппович, понянчайся с внучатами.

И он пошел, а Василий Иванович заковылял на свое место, на креслице у бассейна, уселся, и уставился туда, в сумрак, а там. Евгений Филиппович уже уселся в жухлую траву, и что-то тихо сказал, а один из малышей, тот что Федя, замер, во всей его позе прочувствовалась какая-то то ли тревога, то ли настороженность, а после его тонкий голосок прорезал сумрак:

- Деда! – бросился к нему, кинулся на шею.

- Хорошо получилось, - бросил взгляд в сторону сидящей рядом мертвячки, так и не спросил у нее имени, надо как-нибудь, при случае. По чести сказать – именно ее он боялся больше всех в этой компании. Ее первой увидел, она его первой напугала, и даже движения у нее были наиболее хищными что-ли, эта стремительность и эта ломанность неуловимая, и взгляд  наклоненной головы словно бы оценивающий, жадный. Пугала она его, и по сию пору пугала.

Он уже было хотел открыть рот, задать вопрос, как увидел того самого широкоплечего, сильного паренька, что так и оторопел, там, в зале, когда увидел их компанию. Парень вышел на задний двор, и замер в тени. В руках у него было два бокала с шампанским, но по всему было видно, что он не торопился – боялся подойти. Он то порывался сделать движение вперед, пойти, наклонялся уже для шага, но тут же останавливался, чуть пригибался, хоть и не разглядеть, но догадывалось-угадывалось в этом движении, что он сейчас щурится, вглядывается в сторону мертвячки.

Всё таки пошел, и, не доходя с пяток шагов, остановился, закаменел рядом, мертвячка сначала медленно стала оборачиваться, а закончила движение своим этим резким, хищным рывком, и уставилась на гостя исподлобья.

- Лиза…. Это ты, Лиза? Или… Простите, я наверное обознался.

- Нет, - хриплый, лающий  голос мертвячки, - Не обознался. Коля. Нет.

- Что? – он пошатнулся, отступил на шаг, бокалы выпали из его рук, тихо, мелодично звякнув, разбились об кафельные плитки вокруг бассейна, - Как?

- А ты… ты как? Почему здесь? – ее слова были скорыми, резкими, голос сиплый, пугающий.

- Нас… Клиентов пригласили. Владелец.  Директор похоронки. Как его…

- Почему? Почему пошел? А? – она словно бы даже ощерилась, озлобилась на него, и в это мгновение стала похожа на самого что ни на есть киношного зомби, что еще секунда, и бросится на жертву, распялив жадную, зловонную пасть.

- Мне плохо, Лиз, мне плохо было. Одному. Ты… Всё давит, и без тебя. Мысли у меня. Мысли были плохие.

- Рыжая, - совсем зло рявкнула Лиза, - Рыжая твоя, где?

- Это… Лиза. Ты не понимаешь! – вскинул руки, голову вскинул, казалось, что он сейчас взвоет от бессилия, от злости. По одному лишь взгляду становилось ясно, что не первый, и не сотый раз уже звучит этот вопрос. И что… Василию Ивановичу даже страшно стало, что может быть, может быть именно из-за этой рыжей Лиза и оказалась у него, у них, в морге. Не смогла, не выдержала, ушла. Ушла навсегда.

- Рыжая где?! – она будто телепортировалась, вот только что сидела на своем складном кресле парусиновом, и тут же, через мгновение, уже стоит в паре шагов от парня, руки вперед протянуты, пальцы скорчены, скрючены в ярой злобе.

- Нет ее со мной. Ее не должно было быть. Лиза! Я был пьян! Я идиот! Лиза… - и он не удержался, он захныкал сначала, вскидывались его плечи могучие, он сгорбился, и вот он уже разревелся по настоящему, и сделал тот последний шаг, что их разделял, вцепился в нее объятиями, совсем не обращая внимания на ее хладность мертвенную, на знание свое о ее смерти. Обнял и ревел едва ли не в голос.

- Что с ним, дядь, - мальчишка стоял рядом с Василием Ивановичем, смотрел грустно на пару, - Почему он плачет?

- Это любовь у них такая, - Василий Иванович вздохнул, взял холодную ладошку мальчика в руку, чуть сжал, - такая вот глупая у них любовь.

Лиза отошла от порыва парня, вздрогнула, стала вырываться, отталкивать его, но куда там, силы были неравны, он льнул к ней, прижимался, и ревел.

- Отпусти! Хватит! – пролаяла Лиза, и он подчинился. Отступил на шаг, понурив голову, а Лиза, привычным жестом оправив на себе саван, рявкнула, - Рыжая!

- Что мне сделать… Что. Лиза… Я… Я хочу…

- Со мной.

- Что?

- Уйди. Уйди со мной.

- Что? – он не понимал. Он не хотел понимать. Сделал шаг назад. Еще. Василий Иванович кричал в своих мыслях: «Беги! Беги отсюда! Не думай! Не вздумай!». Но парень остановился. И плач его тоже стих, лицо стало решительным, злым. Он шагнул вперед. Уставился на нее. Резко схватил за руку, сказал, - Забери меня. Ты сможешь?

- Да, - она нежно, плавно, как до этого не двигалась после воскрешения, взяла его вторую руку, потянула к себе, - Смогу. Если ты хочешь.

- Я хочу. Хочу с тобой, - и снова обнял, прижал к себе.

- Всё, малец, - Василий Иванович тяжело поднялся с кресла, взял мальчугана за руку,- дальше кино для взрослых. Не будем им мешать. Пойдем отсюда.

- Дядь, - этот его голос, эта его непосредственность, Василий Иванович уже даже и подумать не мог, что идет с воскрешенным, - а ты скажешь честно?

- Спрашивай, а я скажу. Честно, если только это не взрослый вопрос будет. Хорошо?

- Хорошо, - они шли к дверям, из-за которых доносилась громкая музыка, - Дядь, а зачем мы здесь?

- Мы? – он остановился перед самой дверью, спросил, - Ты про себя и про Лизу с Евгением Филипповичем? Или про вообще всех?

- Про себя. Про тетю и дедушку.

- Не знаю, - вздохнул. Нет, мысли у него конечно были. Евгений Филиппович исполняет свое последнее желание – наиграться с внучатами. Лиза… Он вздохнул. Эх, Лиза… Глупость. Забрать с собой человека, живого, что мог бы жить и… Нельзя так поступать. А вот он – ангелочек этот, малыш. Зачем он здесь? Почему? Или так, для массовки, для того, чтобы его – Василия Ивановича успокоить в тот, первый миг, когда он увидел воскрешенных. Зачем он тут? Повторил, - Не знаю.

- Совсем?

- Совсем. Может для исполнения последних желаний. Вот ты чего хочешь?

- Не знаю, - он всей пятерней почесал затылок, скривил задумчиво рожицу, - А вы чего хотите.

- Я знаю, чего я не хочу. Я не хочу сейчас быть в этом бедламе. Весь этот хеллоуин – не по мне он как-то.

- Мне тоже не нравится. Громко, пьяные все, ревут еще… Пойдемте гулять.

- Пойдем.

И они пошли. Пошли сквозь этот шум, сквозь толпы поддельных ведьмочек, вампиров и прочей нечисти, и уже пробились, вырвались, были у самых дверей, когда…

Двери распахнулись. На пороге стояли двое с посеревшими лицами. Он и она. И было видно, что ни он, ни она не хотели тут быть, не хотели приходить, да и вообще – глупо это приходить в такие места, когда…

Малец вздрогнул, уставился на них, и бросился вперед. С криком радости, отчаянным, животным, он накинулся на отца своего, но тот, будто бы и не заметив этого, аккуратно попытался отодвинуть мальчишку, сказал тихо, но слышно:

- Не надо, мальчик.

- Пап, папка, ты что?!

- Что? – его взгляд опустился, и мать тоже взглянула в лицо мальчишки и…

Она охнула, покачнулась, отступила на шаг, а отец, схватил его, облапил так, что едва кости не затрещали у мальчугана, а Василий Иванович попятился, чуть дальше, ближе к людям в доме, чтобы не мешать, чтобы… Когда еще свидятся, да и не свидятся больше. Лишние глаза – крадут счастье. Где он это слышал, от кого – не упомнить уже. Не надо красть, не надо.

Еще шаг назад, еще, и вот уже перед ним мельтешат люди в костюмах, вот уже захороводило его завесой шума разговоров, отрезало от двери и от этой невозможной, счастливой встречи утерянного сына и родителей. Выдохнул, заскользил глазами по сторонам, увидел столик, хватанул с него бокал с шампанским и выпил залпом. Второй туда же. Полегчало, отпустило что-то в груди, дышать легче стало. Когда же ему так поплохело? И от чего? От радости за малыша? Наверное. Или от грусти, что это всё – это их последняя встреча.

Откуда ни возьмись, меж людей, протянулась,  ухватила его холодная маленькая ладошка за руку, потянула, и вырвала обратно, к родителям на пороге, и мальчишка на него набычившись смотрел, обиженно даже.

- Дядь Вась, ну вы куда. Пойдемте. Пойдемте с нами.

- Да я…

- Пойдемте, - отец мальчугана не смотрел ему в лицо, почему то стыдливо опустил голову.

- Пожалуйста, - добавила его мама.

И они пошли. Вчетвером. Так, как никогда у него до этого не было. Он словно дедушка, мальчуган, которого, оказывается, звали Димой, кружил вокруг них, бегал, верещал, а они – мать с отцом, как дети его. Пытались расспрашивать, говорить, только что он им мог сказать. Ничего.

Темные улицы. Фонари. Звук проезжающих где-то вдалеке машин, отсвет фар. И было счастье, как никогда.

Они зашли в какую-то круглосуточную кафешку, посидели, согрелись. Вот только Дима не хотел ничего есть. Назаказывал себе всякого, а потом пробовал, и только говорил и говорил, что безвкусное, невкусное… Да и как оно могло быть для него вкусным, для мертвого. Для не живого.

За окном кафе наступал рассвет. И все они чувствовали, что это последнее, что вот это вот всё - пропадет, развеется – исчезнет. Навсегда…

И Василий Иванович обхватил Димку, и отец его обхватил, и мать. И тихие, неслышные слезы.

А за окном – поднималось, вздымалось солнце. Краски зыбкого, белесого, раннего рассвета, наливались красным, уже облака стыдливо подернулись красками багрянца, уже виден стал туманный белесый горизонт, а Василий Иванович думал. Думал, и время словно растянулось.

Что было? Веселая молодость. Талант. Краски, кисти. Скорые портреты красавиц, знакомства. Любовь. Свадьба. Глупость его нечаянная, так похожая на глупость парня Лизы. Расставание. А теперь? Комната в общежитии. Работа… Разве это работа. Оставленная любовь. А мечталось… а мечталось же, чтобы как у Евгения Филипповича, мечталось чтобы внуки. Чтобы картины его в рамках, где семейные портреты, чтобы прожить и оставить след. Так зачем он. А у Димки, у него же еще все впереди. Если бы только можно было… если бы можно было пойти вместо него… если бы только можно…

Стал рассвет. Стал день.

Внуки добрым словом поминали своего деду Женю. Они помнили то, чего не могло быть, и родители им не верили. Они помнили, как играли с дедом в ночь перед похоронами. Он был веселый, смешной – он был счастливый. И такой не похожий на себя в гробу.

Коля, вдовец Лизы приходил на кладбище возложить цветы на могилу. Подолгу сидел и думал, сон ли это был, или явб. И почему она не забрала его, хоть и могла. А ведь он и правда – хотел уйти с ней. И последние ее слова помнил: «Живи». Не сон. Пока он это еще знал, пока еще не забыл, но с годами… он перестанет верить сам себе. Перестанет верить, и начнет жить по настоящему.

А вот и еще одна могила. И Дима. И стоят его родители над холмиком могильным. А на могиле, на памятнике написано: «Шушунов В.И.» и фотография в овале. Улыбающийся пожилой мужчина. Василия Ивановича похоронили за счет самой похоронной конторы. Никого у него не было, кто мог бы оплатить траурные мероприятия. Его нашли в помещении морга, сидящим на стуле, с раскрытыми красками для грима. Директор совершенно не помнил, как Василий Иванович приходил на праздник. Это стерлось, исчезло из его памяти.

- Дим, - в который уже раз спросила его мама, - Зачем мы сюда ходим? Кто он тебе.

- Дядя Вася. Он хороший был.

- Ты его знал?

- Чуть-чуть.

- Может быть сегодня расскажешь. Побольше. А, Дим? – это уже папа сказал.

- Нет… Вы не поверите, - он вздохнул, положил цветы на могилу, - если не помните, не поверите.

Он выпрямился, бегом подбежал к родителям, ухватил их за руки и они пошли, пошли дальше и дальше от могилы. И если бы только они знали, что от этого… от этого: от цветов и светлой памяти о нем, Василию Ивановичу, развенчанному художнику, несостоявшемуся супругу, где-то там, в ином мире, стало теплее, лучше, светлее то… Ничего бы не изменилось. Всё есть, как есть, и как будет, и никто не поверит, если вдруг расскажешь про такое. Но стало теплее и ярче в темноте и холоде.

Не мой канал - диктор хороший. На его канале сможете найти весьма жесткий хоррор. Ссылку выкладываю потому как... потому как иначе то - диктор старался, трудился, а я даже ссылкой не поделюсь. https://www.youtube.com/@extremehorror

И непосредственно этот рассказ в текстовом формате:

Автор: Волченко П.Н.

Всё-таки хеллоуин – это не наш праздник. Наше – это полеты чертей в небесах накануне рождества, а если кто совсем в историю ударенный, то и всякие Иваны-купалы и то ближе будут. А вот хеллоуин – это больше шоу, игра такая в американско-либеральную жизнь, с их традициями, с их «ларьковым» подходом, из всего сделать всё этак с мишурой, с лампочками перемигивающимися и прочим хламом. Даже ведьмы – извечный хеллоуинский образ, и те – не наши, в островерхих шляпах, в накидках, больше похожих на дождевики, и прочая мертвенная братия им под стать. Нет там, ни леших наших, ни водяных, ни еще кого из близких, из родных сердцу монстров.

Так полагал он, Василий Иванович, работник ритуальных услуг,  конторы под названием «Обелиск» уездного города «Н». Его сегодня, в этот не родной сердцу праздник, пригласил сам директор на вечеринку. Ну и намекнул, что вот от кого, а от него – гримера по усопшим, ожидают такого впечатляющего образа, что… Короче - надо расстараться.

Василий Иванович не хотел идти, но что поделаешь, ведь сам директор просил. А так, ну не ему, не в его годы, выпускнику еще той, настоящей СССРовской Ленинградской Академии имени Репина, шляться по подобным празднествам, но… И не ему, с его образованием, с его портфолио,  с его выставками в конце то концов работать банальным гримером в ритуальных услугах.  Вот только ушли красные флаги, истлел как дым столь милый его сердцу социалистический реализм, а гнаться за новыми, за нынешними направлениями он и не умел, а главное – не хотел.

Он сидел дома, время на часах уже подходило к трем часам, вроде бы уже и гримироваться пора, уже начинать что-то делать, вот только – не то. За стеной его комнаты общежитской надрывался в крике соседский ребенок, через щель под дверью тянуло противным запахом жареной рыбы и кислой капусты, это опять баба Аня, в извечном своем полушубке,  неснимаемом ни на улице ни дома, ни зимой ни летом, готовит свою смертоносную бурду. Этажом выше загромыхло что-то, будто мебель ломают, послышались громкие, едва приглушенные перекрытием, крики.

- Нда… - протянул Василий Иванович, - обстановочка не творческая.

Это раньше, в стародавние времена, когда он был еще молод и горяч, он мог творить когда угодно и где угодно, а вот теперь – не то уже. Привык работать в абсолютной тишине, в легком морозце подвального морга, и чтобы не пахло толком ничем, кроме как формалином, но к этому запаху быстро привыкаешь, и он начинает даже нравиться что ли, приводить в рабочую форму. Снова повернулся к зеркалу. Удручающее зрелище. Не молодой, обрюзгший, с тяжелыми брылями, что у твоего бульдога, проплешина вон какая ужасная на макушке, да и вообще… И ни одного мазка грима так и не положено, хотя подворотничок – салфеточка, чтобы рубаху не угваздать, уже торчит из-за ворота рубахи.

- Ужасно, как ужасно, - сказал он непонятно относительно, то ли своей внешности, то ли всей ситуации в целом, выдернул эту идиотскую салфетку, да и захлопнул футляр с красками. Тут он явно ничего не сотворит такого, запоминающегося, разве что просто измажется безбожно, а так нельзя. Как никак звал лично директор «Обелиска», и он же и сказал, что ждут, ждут от него такого, мощного, запоминающегося, такого чтобы… Эх!

Василий Иванович поднялся, подошел к окну, растворил форточку, вдохнул сырой осенний воздух, полюбовался на озябшую рябину за окном, и решил. Надо идти. Идти туда, где привык. Накинул свой столь модный в начале девяностых плащ, шляпу на свою проплешину нахлобучил, сунул зонт под мышку, да и пошел прочь из дома.

Ребенок так и не унимался, его крик молотом ударил по ушам, стоило только дверь открыть, вонь же кисло-капустно-рыбная, едва ли с ног не сбила. Торопливо прошагал до двери, едва разминувшись в общем коридоре с дородным Николаичем, слесарем их местного ЖЕКа и, по совместительству, одним из своих многочисленных соседей, и вышел в звучный, эхатый подъезд. Захлопнул дверь, вдохнул глубоко, выдохнул, и неторопливо, торопиться уже возраст не позволял, заковылял вниз по лестнице.

Улица была прохладна, свежа, чуть сыровата. Изо рта уже вырывался легкий, едва заметный парок, но в целом – было очень даже хорошо. Не было тут шума того жуткого бытового, разве что дребезг трамвая по старым, ржавым рельсам,  звоночки его отдаленные, шум машин, а главное – не было тут вони. Обычная улица, обычные прохожие, красивые, зардевшиеся листвой в предчувствии своей наготы, деревья.

Конечно Василий Иванович – не Пушкин, но и он тоже любил осень, любил золото листвы, костры рябин… Хотя… Это вроде бы уже Шуфутинский с его третьим сентября.

Добрел до остановки, вскарабкался в красный трамвай, и под его старческий дребезг, под звоночки его, доехал до окраины города, откуда до рабочего места, до морга ритуального агентства было рукой подать.

Тут уж и вовсе природа разбуянилась, лесочки окраин вовсю пестрели осенними красками, холодная гладь малых прудов отражала стылую лазурь небес, и листики на ней, на глади этой, желтые, жухлые плыли медленно и величаво в этот безветренный осенний день. А как пахло!

У невысокого здания своей конторы Василий Иванович присел на лавочку, как старик на тросточку, оперся на зонт, и дышал, смотрел на природу, на красоту эту, и наслаждался. Будто по заказу ветер отогнал легкое белесое облачко от солнца, и то радостно согрело Василия Ивановича в своих теплых лучах. Хороший денек, по всему хороший.

Василий Иванович взглянул на часы, начало пятого, а ни одного мазка грима еще не положено. Не порядок. Поднялся, достал из кармана ключи, отворил контору, закрыл за собою дверь и пошел вниз, где у него было всё для грима, только вот на себе он это никогда не использовал.

Спустился в морг, щелкнул выключателем, вспыхнули яркие лампы. Пустые столы, зеркально поблескивающие дверцы шкафа холодильника для тел. Там, в шкафу, если не изменяет память – три тела. Прижизненные фотографии каждого уже в его столе, менеджер должен был положить. Но это потом. У одного похороны завтра, у других двух послезавтра. Успеется подготовить, сделать их красивыми, что называется «как живыми». А сегодня у него другой «заказ».

Василий Иванович взял со стола Кати большое зеркало на подставке, поставил на свой стол, достал краски, кисти, посмотрел на свое отражение, улыбнулся сам себе, сказал:

- Сейчас мы сделаем из тебя красавца.

Особых пожеланий по образу не высказывалось, говорилось лишь о реалистичности, поэтому он решил избрать самый простой, привычный что ли для него образ – мертвеца. На них, на мертвецов, он то уж насмотрелся, и что-что, а этот образ у него получится настолько реалистично, насколько это только возможно. Конечно же он не будет вести себя так, как в дешевых фильмах о зомби: ковылять, подвывать и прочее в том же роде, но внешне – внешне будет точь в точь, как свои клиенты.

Взял тоненькую кисть, макнул ею в склянку с белой краской, и, пристально смотря в зеркало, легкими, едва ощутимыми мазками, тонкими линиями, обозначил контуры своего будущего образа. Тут у него будет рваная рана, тут обозначит трупные пятна, а вот тут…

Он вздрогнул, едва не подпрыгнул на своем стуле от внезапного, громкого звука. Оглянулся быстро, так что шею заломило, уставился в на столы секционные, на шкаф, залитые ровным светом ламп дневного освещения. Тишина. В голове торопливо билась мысль: «а дверь я за собой закрыл?».

Да. Закрыл. А что за звук? Будто скрежет металла. Будто… Нет… Нет-нет! Тут не может быть никакой мистики, просто где-то, что-то, но никакой мистики! Сколько лет он уже работает с этой весьма спокойной клиентурой, уже знает их «характер», и прекрасно осознает, что это не фильм ужасов, не мистический роман и потому…

Снова обернулся к зеркалу, уставился на свое лицо с белесыми разметочными линиями под грядущий грим. Где же он остановился? Да, вот тут, обозначить большие темные полукружья под глазами, они потом будут обширными, чуть лаково поблескивающими, с сизоватым таким противным оттенком.  Такие гематомы, или как они там правильно по терминам называются, его особо раздражали на лицах клиентов. Приходилось класть два, а то и три слоя грунта, чтобы не просвечивала эта темная сизь через краску, не портила общей картины. А тут, на тебе – самому подобное надо сделать.

Всё, все линии обозначены, набросок – выполнен. Теперь надо накладывать на «холст» лица подмалевок. Первый, грубый слой еще без живости, а просто, для обозначения грядущей картины.

Взял черную краску, добавил в нее чуть зелени, развел – тот цвет. Надо еще слегка поджелтить, и будет самое то. Уже занес кисть над баночкой, уже… В этот раз действительно подпрыгнул, и даже слегка вскрикнул, развернулся. Звук был явственный, громкий, гулкий. Металлический.

Василий Иванович поднялся, глянул шустро по сторонам, ухватил с одного из столиков у секционного стола какую-то поблескивающую хромом увесистую железяку, и бросил в пустоту зала вопрос:

- Кто тут? – вопрос вышел сиплым, негромким, испуганным. Василий Иванович сглотнул, и повторил громче, - Кто здесь?

Конечно никто не ответил. Тишина. Мерный свет ламп. Блеск девственно чистых секционных столов. Ничего.

Василий Иванович, стараясь ступать потише, прошел по залу до двери, замер перед нею, а потом резко распахнул. Ярко освещенный коридор, салатового цвета стены, тишина. Прошел по коридору до лесенки, ведущей наверх, в контору, открыл дверь, посмотрел по сторонам – никаких следов пребывания кого-то чужого, лишнего. Подошел к двери, дернул за ручку – заперто. Конечно же он не забыл закрыть за собою дверь, конечно.

Пошел обратно, в зал, и, проходя мимо шкафа для трупов, остановился, уставился на дверцы. Это в больших, в настоящих моргах, где не один десяток трупов лежат, там да – замки, защелки, ручки, а тут, у них – шкаф простенький. Магнитная захлопушка, не более того. И круглая ручка на каждой дверце. Василий Иванович положил ладонь на одну из ручек, задержал дыхание и резко открыл дверцу, пред ним распахнулась пустота шкафа. На выкатывающейся лежанке не было тела.

Взялся за лежанку, покатал ее чуть туда-сюда, надеясь и страшась услышать звук, подобно слышанного, но нет – подшипнички колес вращались с едва слышимым шорохом. Закатил лежанку обратно, захлопнул дверцу, внизу что-то скрипнуло. Опустил взгляд и обмер, нижняя дверца, что на уровне пояса – приоткрылась. Он медленно опустил руку, положил ее на дверцу, думая потянуть на себя или же… Нет. Захлопнул, а она тут же, после хлопка о шкаф снова скрипнув приоткрылась. Тогда он мягко на нее надавил, и дверца шкафа таки примагнитилась, осталась в на должном месте.

- Надо будет начальству сказать, - дрожащим голосом произнес Василий Иванович, и сам  же усмехнулся испугу в своем голосе. Это ж надо было, с его то практикой, так испугаться плохо примагничивающейся дверцы. Развернулся и снова отправился к своему столу, но на полпути не удержался, всё же оглянулся – дверца была закрыта.

Уселся, закончил подмалевок своего грима. После пристально осмотрел свое лицо и так и этак, прикидывая, где надо будет наклеить подкладки. Вокруг намеченных краской ран конечно надо будет, но вот где в других местах… Решил приподнять уровень вен – гармонично смотреться будут, пугающе, на нос в районе переносицы решил тоже налепить подложку, так создаст эффект ввалившегося носа. А в остальном – вроде бы и не надо.

Достал баночку с силиконовым компаундом, что тоже использовался в гриме умерших, замешал смесь, и стал накладывать на предварительно обозначенные места. Он уже и зеркало поближе к лицу пододвинул, и сам к нему склонился, чтобы лучше видеть, как ложится затвердевающая смесь силикона на кожу, и вдруг, приметился ему в зеркале отблеск, света, будто от какой-то зеркальной поверхности зайчик от ламп дневного света.

Резко обернулся, взгляд сам нашел не порядок. Та самая дверца, что так плохо закрывалась, медленно, едва уловима, двигалась, раскрывалась. Вот-вот и заскрипит, как тогда, этак противно, визгливо и вкрадчиво одновременно, так что кровь в жилах стыть будет.

Василий Иванович резко соскочил с места, подошел к дверце, дабы захлопнуть, возложил ладонь на холодную ручку ее, и… Вместо того, чтобы прижать дверцу к шкафу, да так, чтобы примагнитилась, распахнул ее, и заглянул внутрь. Внутри пустота. Опять. Наверное персонал знал о этой дверце, и потому, чтобы клиент не попортился в виду внеплановой расконсервации, тела сюда не клали. На душе стало спокойнее, даже выдохнулось как-то само-собой, и страх, что холодными мурашками бежал вдоль позвоночника – отступил, рассеялся. Василий Иванович, уже без былой злобы, аккуратно прикрыл дверь и та, будто тоже успокоившись, поняв, что секрет ее раскрыт, примагнитилась легко, плотно и уже без всякого намека на своеволие.

Василий Иванович обернулся, чтобы снова вернуться к работе и… вот тут- то сердце его и ухнуло в пятки, едва не остановилось, жуткий холод пронзил его, пришпилил к месту. Там, у его стола, стояла… стояло… Тело. Мертвая, совершенно обнаженная, женщина. Стояла она к нему спиной, и, взяв зеркало в руки, всматривалась в свое отражение, поворачивая голову то так, то эдак.

- Вы… - он сглотнул, и тут же понял свою ошибку – надо было не спрашивать, а бежать, дверь то вот она, недалеко.

Женщина как-то ломано, резко, обернулась и да, это был труп, мертвец. Характерная сизая бледность, посветлевшие губы, белесые глаза смотрели мертвенно, стеклянно.

- Ты… - голос ее был сыпучим, сиплым, - ты… живой?

Он только тут осознал, что грим его был почти закончен, осталось только нашлепки силиконового компаунда подкрасить и всё было бы закончено.

- Нет-нет, - он торопливо замотал головой, а тварь эта, будто руки и ноги ее толком не слушались, как-то рвано, гротескными рывками, движениями неправильными, двинулась к нему. Он часто-часто задышал, глаза расширились, сердце молотом забило в уши, и он бы не удержался, рванулся бы бегом к двери, но… Бахнула по ногам дверца шкафа сзади, как раз под коленки, он завалился, упал на спину и увидел – увидел прямо перед собой еще одного мертвеца. Жуткого, страшного, вздутого какого-то, почерневшего, и тут же вспомнилось Евгений Филиппович, живший через три дома от него, погиб на производстве – задохнулся при чистке котлов. Именно он, Евгений Филипоович, щерился сейчас на него, и стоило только попытаться двинуться, как резко выпросталась рука из шкафа, ухватила его за ворот рубахи, крепкие пальцы пожилого работяги не отпускали, затрещала ткань - хватка была мертвая. Бесполезно и брыкаться.

Зашипело рядом, быстрый взгляд в сторону, а эта та мертвячка уже на корточках рядом с ним, и головой крутит, как собака, с боку на бок, и щерится, и шипит, и рукой к нему, к его лицу тянется, пальцы ее синие, с явными черными дорожками вен, подрагивают.

- А-а-а-а-а!!! – не удержался, заорал, зажмурился и…

- Дядя, - голосок тоже сыпучий, но… детский, - Не кричите, дядя.

И чья-то рука, холодная, мертвая, ласково провела ему по голове, по волосам, чуть задев холодными, ледяными пальцами плешь.

- Не бойтесь, дядя.

И он открыл глаза. Над ним стояли трое. Все голые. Мертвичиха, Евгений Филлиппович, что уже не держал его за ворот рубахи, и, склонившийся над ним, мальчуган мелкий, так похожий на гипсового ангелочка, вот только… это все равно был мертвец. Глаза мальчишки почему-то не выцвели, их жгучая, теплая зелень полнилась жизнью, а еще мальчишка этот светловолосый – улыбался. По настоящему, по живому.

- Не кричите дядь. Не кричите.

И он больше не кричал, сел, стараясь не смотреть на мертвецов, стараясь… стараясь даже не думать, но мысли все одно срывались, метались без удержу, руки тряслись. Все же он смог сглотнуть, и сипло, дрожащим голосом, коротко буркнуть:

- Вы бы оделись хоть… Дети… Вот. Ребенок же…

Молчание, всё же он смог оторвать взгляд от пола, уставился на смотрящих на него мертвецов, в их бельма, и взгляд остановился на таких живых глазах мальчика. Он сглотнул, и неумело сдерживая дрожь в голосе, сказал тихо, едва слышно:

- Можно я вам одежду принесу?

Женщина склонила голову набок, а вот мальчишка – тот кивнул.

- Я сейчас, я быстро, - вскочил, откуда только резвость взялась, и пятясь, отступая, пошел к двери. Медленно, всё дальше и дальше, пока не уперся, а после резко обернулся, выскочил и побежал прочь. По коридору, по лестнице, уже к самой двери, и остановился, уже вставляя ключ в замочную скважину. Вспомнил того мальчишку, такого живого, хоть и такого мертвого. И побег ему показался предательством. Ведь же не зря они ожили, не зря поднялись, а он…

Вдохнул, медленно выдохнул, успокаиваясь, развернулся. Похоронная одежда у них была в кладовой, вот только… найдется ли на мальчугана? Распахнул кладовку, только размер этой кладовки, где он толком ни разу и не бывал, оказался весьма не малым. Костюмы, вещи. И купленные специально для этого, для похоронного дела, и те вещи, что приносили родственники – шмотья, любой магазин позавидует.

Быстренько пробежался по полкам, по вешалкам, набрал целый ворох одежды и едва не бегом, будто боялся, что почувствовали они это его предательство, что он едва не совершил, ломанулся вниз, в морг. Влетел, увидел, как мертвячка склонилась над теми самыми хромированными инструментами у секционного стола, увидел Евгения Филипповича, что стоял сгорбившись посередь зала и не двигался, и мальца увидел, что сидел за его столом, и кисточкой разрисовывал себе серые, будто присыпанные меловой пылью, руки. Влажные мазки краски ярко поблескивали в свете ярких ламп.

- Вот, я тут… Может подойдет. Примерьте, - и он бухнул все тряпье на секционный стол. Мертвецы повели себя по разному: женщина резко обернулась, уставив на него буркала своих белесых глаз, мальчишка соскочил со стула, и живо, как самый настоящий ребенок, бросился к вещам, а вот Евгений Филиппович будто даже не услышал ничего. Так и стоял замерев, сгорбившись.

- Ну Евгений, - сделал шаг к нему, - Жень, давай… Надо, Жень…

Он медленно, дрожащей рукой потянулся к знакомому, тот приподнял подбородок, взглянул на него бессмысленно, и всё же Василий Иванович положил ему руку на плечо, и этак по дружески, по соседски что ли, потянул-подтолкнул его к столу.

- Пойдем, Жень. Пойдем.

И Евгений Филиппович пошел, и только сейчас Василий Иванович понял, что эта его медлительность, подвешенность – не омертвелость, не отставание сознание от действительности, а осознание глубокого горя, чего-то душевного, страдальческого. И только он это осознал, как мертвецы для него вдруг просто стали людьми, просто нечаянно вернувшиеся в этот мир с того света, чего раньше не бывало, а вот теперь сложилось.

Пока Евгений Филиппович медленно, как бы нехотя, шарился в ворохе одежд, Василий Иванович уселся чуть в отдалении, отвернулся, и спросил, толком ни к кому не обращаясь, голос его уже не дрожал:

- Как оно… Как оно там?

- Холодно, - сиплый женский голос, - черно, пусто. Сильно холодно.

- Я как-то так и думал.

И уже не бросить, уже не уйти, не оставить. Они тут. И они тут не просто так. Но не спрашивать же, не лезть под шкуру, хоть и мертвую, и копаться, опять же, хоть и в мертвой, но – душе. Он глянул на наручные часы, время подходило к той самой хеллоуинской вечеринке. Оглянулся. Новоявленные уже были одеты, и вид их был… самое то для фильмов ужасов. Белый саван на мертвячке – явный образ утопленницы, костюм на Евгении Филипповиче – вылитый упырь, какая-то маленькая, но по всему видно, уже хорошо ношенная, джинсовочка на мальчишке.

Очень по хеллоуински получилось, лучше и не придумаешь. И кольнула мысль. Вскользь, но от нее уже не убежишь. Он знал, где им самое место, и потому, сам не ожидая того, спросил:

- А пойдемте на вечеринку?