Хэллоуин (часть 1)⁠⁠

Не мой канал - диктор хороший. На его канале сможете найти весьма жесткий хоррор. Ссылку выкладываю потому как... потому как иначе то - диктор старался, трудился, а я даже ссылкой не поделюсь. https://www.youtube.com/@extremehorror

И непосредственно этот рассказ в текстовом формате:

Автор: Волченко П.Н.

Всё-таки хеллоуин – это не наш праздник. Наше – это полеты чертей в небесах накануне рождества, а если кто совсем в историю ударенный, то и всякие Иваны-купалы и то ближе будут. А вот хеллоуин – это больше шоу, игра такая в американско-либеральную жизнь, с их традициями, с их «ларьковым» подходом, из всего сделать всё этак с мишурой, с лампочками перемигивающимися и прочим хламом. Даже ведьмы – извечный хеллоуинский образ, и те – не наши, в островерхих шляпах, в накидках, больше похожих на дождевики, и прочая мертвенная братия им под стать. Нет там, ни леших наших, ни водяных, ни еще кого из близких, из родных сердцу монстров.

Так полагал он, Василий Иванович, работник ритуальных услуг,  конторы под названием «Обелиск» уездного города «Н». Его сегодня, в этот не родной сердцу праздник, пригласил сам директор на вечеринку. Ну и намекнул, что вот от кого, а от него – гримера по усопшим, ожидают такого впечатляющего образа, что… Короче - надо расстараться.

Василий Иванович не хотел идти, но что поделаешь, ведь сам директор просил. А так, ну не ему, не в его годы, выпускнику еще той, настоящей СССРовской Ленинградской Академии имени Репина, шляться по подобным празднествам, но… И не ему, с его образованием, с его портфолио,  с его выставками в конце то концов работать банальным гримером в ритуальных услугах.  Вот только ушли красные флаги, истлел как дым столь милый его сердцу социалистический реализм, а гнаться за новыми, за нынешними направлениями он и не умел, а главное – не хотел.

Он сидел дома, время на часах уже подходило к трем часам, вроде бы уже и гримироваться пора, уже начинать что-то делать, вот только – не то. За стеной его комнаты общежитской надрывался в крике соседский ребенок, через щель под дверью тянуло противным запахом жареной рыбы и кислой капусты, это опять баба Аня, в извечном своем полушубке,  неснимаемом ни на улице ни дома, ни зимой ни летом, готовит свою смертоносную бурду. Этажом выше загромыхло что-то, будто мебель ломают, послышались громкие, едва приглушенные перекрытием, крики.

- Нда… - протянул Василий Иванович, - обстановочка не творческая.

Это раньше, в стародавние времена, когда он был еще молод и горяч, он мог творить когда угодно и где угодно, а вот теперь – не то уже. Привык работать в абсолютной тишине, в легком морозце подвального морга, и чтобы не пахло толком ничем, кроме как формалином, но к этому запаху быстро привыкаешь, и он начинает даже нравиться что ли, приводить в рабочую форму. Снова повернулся к зеркалу. Удручающее зрелище. Не молодой, обрюзгший, с тяжелыми брылями, что у твоего бульдога, проплешина вон какая ужасная на макушке, да и вообще… И ни одного мазка грима так и не положено, хотя подворотничок – салфеточка, чтобы рубаху не угваздать, уже торчит из-за ворота рубахи.

- Ужасно, как ужасно, - сказал он непонятно относительно, то ли своей внешности, то ли всей ситуации в целом, выдернул эту идиотскую салфетку, да и захлопнул футляр с красками. Тут он явно ничего не сотворит такого, запоминающегося, разве что просто измажется безбожно, а так нельзя. Как никак звал лично директор «Обелиска», и он же и сказал, что ждут, ждут от него такого, мощного, запоминающегося, такого чтобы… Эх!

Василий Иванович поднялся, подошел к окну, растворил форточку, вдохнул сырой осенний воздух, полюбовался на озябшую рябину за окном, и решил. Надо идти. Идти туда, где привык. Накинул свой столь модный в начале девяностых плащ, шляпу на свою проплешину нахлобучил, сунул зонт под мышку, да и пошел прочь из дома.

Ребенок так и не унимался, его крик молотом ударил по ушам, стоило только дверь открыть, вонь же кисло-капустно-рыбная, едва ли с ног не сбила. Торопливо прошагал до двери, едва разминувшись в общем коридоре с дородным Николаичем, слесарем их местного ЖЕКа и, по совместительству, одним из своих многочисленных соседей, и вышел в звучный, эхатый подъезд. Захлопнул дверь, вдохнул глубоко, выдохнул, и неторопливо, торопиться уже возраст не позволял, заковылял вниз по лестнице.

Улица была прохладна, свежа, чуть сыровата. Изо рта уже вырывался легкий, едва заметный парок, но в целом – было очень даже хорошо. Не было тут шума того жуткого бытового, разве что дребезг трамвая по старым, ржавым рельсам,  звоночки его отдаленные, шум машин, а главное – не было тут вони. Обычная улица, обычные прохожие, красивые, зардевшиеся листвой в предчувствии своей наготы, деревья.

Конечно Василий Иванович – не Пушкин, но и он тоже любил осень, любил золото листвы, костры рябин… Хотя… Это вроде бы уже Шуфутинский с его третьим сентября.

Добрел до остановки, вскарабкался в красный трамвай, и под его старческий дребезг, под звоночки его, доехал до окраины города, откуда до рабочего места, до морга ритуального агентства было рукой подать.

Тут уж и вовсе природа разбуянилась, лесочки окраин вовсю пестрели осенними красками, холодная гладь малых прудов отражала стылую лазурь небес, и листики на ней, на глади этой, желтые, жухлые плыли медленно и величаво в этот безветренный осенний день. А как пахло!

У невысокого здания своей конторы Василий Иванович присел на лавочку, как старик на тросточку, оперся на зонт, и дышал, смотрел на природу, на красоту эту, и наслаждался. Будто по заказу ветер отогнал легкое белесое облачко от солнца, и то радостно согрело Василия Ивановича в своих теплых лучах. Хороший денек, по всему хороший.

Василий Иванович взглянул на часы, начало пятого, а ни одного мазка грима еще не положено. Не порядок. Поднялся, достал из кармана ключи, отворил контору, закрыл за собою дверь и пошел вниз, где у него было всё для грима, только вот на себе он это никогда не использовал.

Спустился в морг, щелкнул выключателем, вспыхнули яркие лампы. Пустые столы, зеркально поблескивающие дверцы шкафа холодильника для тел. Там, в шкафу, если не изменяет память – три тела. Прижизненные фотографии каждого уже в его столе, менеджер должен был положить. Но это потом. У одного похороны завтра, у других двух послезавтра. Успеется подготовить, сделать их красивыми, что называется «как живыми». А сегодня у него другой «заказ».

Василий Иванович взял со стола Кати большое зеркало на подставке, поставил на свой стол, достал краски, кисти, посмотрел на свое отражение, улыбнулся сам себе, сказал:

- Сейчас мы сделаем из тебя красавца.

Особых пожеланий по образу не высказывалось, говорилось лишь о реалистичности, поэтому он решил избрать самый простой, привычный что ли для него образ – мертвеца. На них, на мертвецов, он то уж насмотрелся, и что-что, а этот образ у него получится настолько реалистично, насколько это только возможно. Конечно же он не будет вести себя так, как в дешевых фильмах о зомби: ковылять, подвывать и прочее в том же роде, но внешне – внешне будет точь в точь, как свои клиенты.

Взял тоненькую кисть, макнул ею в склянку с белой краской, и, пристально смотря в зеркало, легкими, едва ощутимыми мазками, тонкими линиями, обозначил контуры своего будущего образа. Тут у него будет рваная рана, тут обозначит трупные пятна, а вот тут…

Он вздрогнул, едва не подпрыгнул на своем стуле от внезапного, громкого звука. Оглянулся быстро, так что шею заломило, уставился в на столы секционные, на шкаф, залитые ровным светом ламп дневного освещения. Тишина. В голове торопливо билась мысль: «а дверь я за собой закрыл?».

Да. Закрыл. А что за звук? Будто скрежет металла. Будто… Нет… Нет-нет! Тут не может быть никакой мистики, просто где-то, что-то, но никакой мистики! Сколько лет он уже работает с этой весьма спокойной клиентурой, уже знает их «характер», и прекрасно осознает, что это не фильм ужасов, не мистический роман и потому…

Снова обернулся к зеркалу, уставился на свое лицо с белесыми разметочными линиями под грядущий грим. Где же он остановился? Да, вот тут, обозначить большие темные полукружья под глазами, они потом будут обширными, чуть лаково поблескивающими, с сизоватым таким противным оттенком.  Такие гематомы, или как они там правильно по терминам называются, его особо раздражали на лицах клиентов. Приходилось класть два, а то и три слоя грунта, чтобы не просвечивала эта темная сизь через краску, не портила общей картины. А тут, на тебе – самому подобное надо сделать.

Всё, все линии обозначены, набросок – выполнен. Теперь надо накладывать на «холст» лица подмалевок. Первый, грубый слой еще без живости, а просто, для обозначения грядущей картины.

Взял черную краску, добавил в нее чуть зелени, развел – тот цвет. Надо еще слегка поджелтить, и будет самое то. Уже занес кисть над баночкой, уже… В этот раз действительно подпрыгнул, и даже слегка вскрикнул, развернулся. Звук был явственный, громкий, гулкий. Металлический.

Василий Иванович поднялся, глянул шустро по сторонам, ухватил с одного из столиков у секционного стола какую-то поблескивающую хромом увесистую железяку, и бросил в пустоту зала вопрос:

- Кто тут? – вопрос вышел сиплым, негромким, испуганным. Василий Иванович сглотнул, и повторил громче, - Кто здесь?

Конечно никто не ответил. Тишина. Мерный свет ламп. Блеск девственно чистых секционных столов. Ничего.

Василий Иванович, стараясь ступать потише, прошел по залу до двери, замер перед нею, а потом резко распахнул. Ярко освещенный коридор, салатового цвета стены, тишина. Прошел по коридору до лесенки, ведущей наверх, в контору, открыл дверь, посмотрел по сторонам – никаких следов пребывания кого-то чужого, лишнего. Подошел к двери, дернул за ручку – заперто. Конечно же он не забыл закрыть за собою дверь, конечно.

Пошел обратно, в зал, и, проходя мимо шкафа для трупов, остановился, уставился на дверцы. Это в больших, в настоящих моргах, где не один десяток трупов лежат, там да – замки, защелки, ручки, а тут, у них – шкаф простенький. Магнитная захлопушка, не более того. И круглая ручка на каждой дверце. Василий Иванович положил ладонь на одну из ручек, задержал дыхание и резко открыл дверцу, пред ним распахнулась пустота шкафа. На выкатывающейся лежанке не было тела.

Взялся за лежанку, покатал ее чуть туда-сюда, надеясь и страшась услышать звук, подобно слышанного, но нет – подшипнички колес вращались с едва слышимым шорохом. Закатил лежанку обратно, захлопнул дверцу, внизу что-то скрипнуло. Опустил взгляд и обмер, нижняя дверца, что на уровне пояса – приоткрылась. Он медленно опустил руку, положил ее на дверцу, думая потянуть на себя или же… Нет. Захлопнул, а она тут же, после хлопка о шкаф снова скрипнув приоткрылась. Тогда он мягко на нее надавил, и дверца шкафа таки примагнитилась, осталась в на должном месте.

- Надо будет начальству сказать, - дрожащим голосом произнес Василий Иванович, и сам  же усмехнулся испугу в своем голосе. Это ж надо было, с его то практикой, так испугаться плохо примагничивающейся дверцы. Развернулся и снова отправился к своему столу, но на полпути не удержался, всё же оглянулся – дверца была закрыта.

Уселся, закончил подмалевок своего грима. После пристально осмотрел свое лицо и так и этак, прикидывая, где надо будет наклеить подкладки. Вокруг намеченных краской ран конечно надо будет, но вот где в других местах… Решил приподнять уровень вен – гармонично смотреться будут, пугающе, на нос в районе переносицы решил тоже налепить подложку, так создаст эффект ввалившегося носа. А в остальном – вроде бы и не надо.

Достал баночку с силиконовым компаундом, что тоже использовался в гриме умерших, замешал смесь, и стал накладывать на предварительно обозначенные места. Он уже и зеркало поближе к лицу пододвинул, и сам к нему склонился, чтобы лучше видеть, как ложится затвердевающая смесь силикона на кожу, и вдруг, приметился ему в зеркале отблеск, света, будто от какой-то зеркальной поверхности зайчик от ламп дневного света.

Резко обернулся, взгляд сам нашел не порядок. Та самая дверца, что так плохо закрывалась, медленно, едва уловима, двигалась, раскрывалась. Вот-вот и заскрипит, как тогда, этак противно, визгливо и вкрадчиво одновременно, так что кровь в жилах стыть будет.

Василий Иванович резко соскочил с места, подошел к дверце, дабы захлопнуть, возложил ладонь на холодную ручку ее, и… Вместо того, чтобы прижать дверцу к шкафу, да так, чтобы примагнитилась, распахнул ее, и заглянул внутрь. Внутри пустота. Опять. Наверное персонал знал о этой дверце, и потому, чтобы клиент не попортился в виду внеплановой расконсервации, тела сюда не клали. На душе стало спокойнее, даже выдохнулось как-то само-собой, и страх, что холодными мурашками бежал вдоль позвоночника – отступил, рассеялся. Василий Иванович, уже без былой злобы, аккуратно прикрыл дверь и та, будто тоже успокоившись, поняв, что секрет ее раскрыт, примагнитилась легко, плотно и уже без всякого намека на своеволие.

Василий Иванович обернулся, чтобы снова вернуться к работе и… вот тут- то сердце его и ухнуло в пятки, едва не остановилось, жуткий холод пронзил его, пришпилил к месту. Там, у его стола, стояла… стояло… Тело. Мертвая, совершенно обнаженная, женщина. Стояла она к нему спиной, и, взяв зеркало в руки, всматривалась в свое отражение, поворачивая голову то так, то эдак.

- Вы… - он сглотнул, и тут же понял свою ошибку – надо было не спрашивать, а бежать, дверь то вот она, недалеко.

Женщина как-то ломано, резко, обернулась и да, это был труп, мертвец. Характерная сизая бледность, посветлевшие губы, белесые глаза смотрели мертвенно, стеклянно.

- Ты… - голос ее был сыпучим, сиплым, - ты… живой?

Он только тут осознал, что грим его был почти закончен, осталось только нашлепки силиконового компаунда подкрасить и всё было бы закончено.

- Нет-нет, - он торопливо замотал головой, а тварь эта, будто руки и ноги ее толком не слушались, как-то рвано, гротескными рывками, движениями неправильными, двинулась к нему. Он часто-часто задышал, глаза расширились, сердце молотом забило в уши, и он бы не удержался, рванулся бы бегом к двери, но… Бахнула по ногам дверца шкафа сзади, как раз под коленки, он завалился, упал на спину и увидел – увидел прямо перед собой еще одного мертвеца. Жуткого, страшного, вздутого какого-то, почерневшего, и тут же вспомнилось Евгений Филиппович, живший через три дома от него, погиб на производстве – задохнулся при чистке котлов. Именно он, Евгений Филипоович, щерился сейчас на него, и стоило только попытаться двинуться, как резко выпросталась рука из шкафа, ухватила его за ворот рубахи, крепкие пальцы пожилого работяги не отпускали, затрещала ткань - хватка была мертвая. Бесполезно и брыкаться.

Зашипело рядом, быстрый взгляд в сторону, а эта та мертвячка уже на корточках рядом с ним, и головой крутит, как собака, с боку на бок, и щерится, и шипит, и рукой к нему, к его лицу тянется, пальцы ее синие, с явными черными дорожками вен, подрагивают.

- А-а-а-а-а!!! – не удержался, заорал, зажмурился и…

- Дядя, - голосок тоже сыпучий, но… детский, - Не кричите, дядя.

И чья-то рука, холодная, мертвая, ласково провела ему по голове, по волосам, чуть задев холодными, ледяными пальцами плешь.

- Не бойтесь, дядя.

И он открыл глаза. Над ним стояли трое. Все голые. Мертвичиха, Евгений Филлиппович, что уже не держал его за ворот рубахи, и, склонившийся над ним, мальчуган мелкий, так похожий на гипсового ангелочка, вот только… это все равно был мертвец. Глаза мальчишки почему-то не выцвели, их жгучая, теплая зелень полнилась жизнью, а еще мальчишка этот светловолосый – улыбался. По настоящему, по живому.

- Не кричите дядь. Не кричите.

И он больше не кричал, сел, стараясь не смотреть на мертвецов, стараясь… стараясь даже не думать, но мысли все одно срывались, метались без удержу, руки тряслись. Все же он смог сглотнуть, и сипло, дрожащим голосом, коротко буркнуть:

- Вы бы оделись хоть… Дети… Вот. Ребенок же…

Молчание, всё же он смог оторвать взгляд от пола, уставился на смотрящих на него мертвецов, в их бельма, и взгляд остановился на таких живых глазах мальчика. Он сглотнул, и неумело сдерживая дрожь в голосе, сказал тихо, едва слышно:

- Можно я вам одежду принесу?

Женщина склонила голову набок, а вот мальчишка – тот кивнул.

- Я сейчас, я быстро, - вскочил, откуда только резвость взялась, и пятясь, отступая, пошел к двери. Медленно, всё дальше и дальше, пока не уперся, а после резко обернулся, выскочил и побежал прочь. По коридору, по лестнице, уже к самой двери, и остановился, уже вставляя ключ в замочную скважину. Вспомнил того мальчишку, такого живого, хоть и такого мертвого. И побег ему показался предательством. Ведь же не зря они ожили, не зря поднялись, а он…

Вдохнул, медленно выдохнул, успокаиваясь, развернулся. Похоронная одежда у них была в кладовой, вот только… найдется ли на мальчугана? Распахнул кладовку, только размер этой кладовки, где он толком ни разу и не бывал, оказался весьма не малым. Костюмы, вещи. И купленные специально для этого, для похоронного дела, и те вещи, что приносили родственники – шмотья, любой магазин позавидует.

Быстренько пробежался по полкам, по вешалкам, набрал целый ворох одежды и едва не бегом, будто боялся, что почувствовали они это его предательство, что он едва не совершил, ломанулся вниз, в морг. Влетел, увидел, как мертвячка склонилась над теми самыми хромированными инструментами у секционного стола, увидел Евгения Филипповича, что стоял сгорбившись посередь зала и не двигался, и мальца увидел, что сидел за его столом, и кисточкой разрисовывал себе серые, будто присыпанные меловой пылью, руки. Влажные мазки краски ярко поблескивали в свете ярких ламп.

- Вот, я тут… Может подойдет. Примерьте, - и он бухнул все тряпье на секционный стол. Мертвецы повели себя по разному: женщина резко обернулась, уставив на него буркала своих белесых глаз, мальчишка соскочил со стула, и живо, как самый настоящий ребенок, бросился к вещам, а вот Евгений Филиппович будто даже не услышал ничего. Так и стоял замерев, сгорбившись.

- Ну Евгений, - сделал шаг к нему, - Жень, давай… Надо, Жень…

Он медленно, дрожащей рукой потянулся к знакомому, тот приподнял подбородок, взглянул на него бессмысленно, и всё же Василий Иванович положил ему руку на плечо, и этак по дружески, по соседски что ли, потянул-подтолкнул его к столу.

- Пойдем, Жень. Пойдем.

И Евгений Филиппович пошел, и только сейчас Василий Иванович понял, что эта его медлительность, подвешенность – не омертвелость, не отставание сознание от действительности, а осознание глубокого горя, чего-то душевного, страдальческого. И только он это осознал, как мертвецы для него вдруг просто стали людьми, просто нечаянно вернувшиеся в этот мир с того света, чего раньше не бывало, а вот теперь сложилось.

Пока Евгений Филиппович медленно, как бы нехотя, шарился в ворохе одежд, Василий Иванович уселся чуть в отдалении, отвернулся, и спросил, толком ни к кому не обращаясь, голос его уже не дрожал:

- Как оно… Как оно там?

- Холодно, - сиплый женский голос, - черно, пусто. Сильно холодно.

- Я как-то так и думал.

И уже не бросить, уже не уйти, не оставить. Они тут. И они тут не просто так. Но не спрашивать же, не лезть под шкуру, хоть и мертвую, и копаться, опять же, хоть и в мертвой, но – душе. Он глянул на наручные часы, время подходило к той самой хеллоуинской вечеринке. Оглянулся. Новоявленные уже были одеты, и вид их был… самое то для фильмов ужасов. Белый саван на мертвячке – явный образ утопленницы, костюм на Евгении Филипповиче – вылитый упырь, какая-то маленькая, но по всему видно, уже хорошо ношенная, джинсовочка на мальчишке.

Очень по хеллоуински получилось, лучше и не придумаешь. И кольнула мысль. Вскользь, но от нее уже не убежишь. Он знал, где им самое место, и потому, сам не ожидая того, спросил:

- А пойдемте на вечеринку?