Круиз по Норвегии
3 поста
Пекло (Teil II)
До Ерышей прямого автобуса не было, пришлось пересаживаться в Ярцево. На оставшиеся деньги купили в супермаркете быстрорастворимой лапши, прокладок и прочей мелочевки. Отжалели сто двадцать рублей на вафельный тортик — не заявляться же к старушке с пустыми руками. Телефон Рита отключать не стала, но звонить с извинениями, уговорами или новыми угрозами Максим не спешил. Автобус в сторону Ерышей отправлялся только в восемь утра, попутку поймать не получалось — в такую глушь никто ехать не собирался. Пришлось дождаться и позавтракать невкусными влажными пирожками из ларька. Наконец, подъехал на посадку старенький дребезжащий «Икарус» — Рита и не думала, что такие еще ездят. Водителю, судя по опухшему лицу, нужно было не за руль, а опохмелиться. Помимо Маши и Риты в автобус село лишь несколько старух со скорбными лицами. С грохотом, хрюканьем и лязгом автобус покатил по раздолбанной трассе. Большинство старух вышли в Жданово, последняя — в Духовщине. Увидев, что в салоне остались только двое, водитель повернулся и с явной неохотой уточнил:
— Шо, до самых Ерышей едем?
Рита кивнула.
— И шо вам там надо? Не живет уж почитай никто. Остались-то Липатовы, Ковальчуки, Ногтева еще… — загибал шофер заскорузлые пальцы.
— Мы к Ногтевой, — прервала его Рита.
— Болеет девка?
Водитель кивнул в сторону Маши, что залипала в телефон и ничего не слышала через наушники.
— Почему?
— Ну як… К Ногтевой зашептать едете… Не за приворотом же! — удивился водитель, и, не дожидаясь ответа, затараторил, — Ох, не ходил бы я к ней. Гиблое это дело. Безбожное. У меня кум как-то ходил живот отшептать — то ли грыжа, то ли еще чего. Болело страшно. Принес подгон, как положено. Бабка на него поглядела одним глазком, да говорит — иди, мол, спать ложись. Он, значит, лег, а не дышится. Глядит — а у него на груди сидит кто-то и прямо лапами в кишках ковыряется. Вынул что-то — и грызть. Кум хотел на помощь звать, а не зовется… Наутро фельдшер приезжал осматривать — сказал, не грыжа у него была, а аппендицит. Все допрашивал — кто оперировал, а кум ни бэ, ни мэ. А вот был еще случай…
— Мы в гости едем. Родственники мы, — прервала поток слов Рита. Водитель испуганно зыркнул и с влажным шлепком захлопнул рот. Остаток пути проехали молча, трясясь на колдобинах. Лишь, добравшись до покосившегося указателя «Ерыши», водитель осторожно предложил:
— Давайте я вас сразу до дома довезу. Чтоб не заплутали.
Ерыши и правда оказались полувымершей деревней. То тут, то там виднелись заболоченные брошенные поля. Покинутые дома, заросшие дурниной, провожали автобус печальным взглядом пустых окон. Лишь одна из хат выглядела заселенной — вокруг ржавого трактора бродили по двору сонные полудохлые куры и со скукой клевали какую-то грязь.
— Приехали, пожалуйста. Вы уж, пожалуйста, так и скажите Нине Петровне, мол, Авдей вас довез… — бормотал водитель, останавливая автобус у самой окраины деревни. На границе леса торчал кривоватый саманный домишко, сбоку к нему примыкала утонувшая в сорной траве баня. Водитель помог вынести всю нехитрую поклажу, кивнул подобострастно и спешно укатил прочь, чадя выхлопной трубой. Рита и Маша застыли перед калиткой, оглядывая свое новое обиталище.
— Мам, может, догоним его, пока не поздно? — спросила Маша. В темном окне что-то мелькнуло. Заскрипела ржавая пружина, отворилась деревянная дверь. И, будто вторя скрипу, из темноты хаты раздался такой же дребезжащий старушачий гоолос:
— Дорогие мои, приехали! Уж и не ждала-не чаяла, что меня-бабку вспомните. Машенька, как ты выросла, детка! Маргаритка-то краса! Вы заходите-заходите…
***
Баба Нина хлопотала, ставила на стол банки с какими-то закрутками, подбрасывала дров в печь, переставляла массивные чугунные горшки, будто изо всех сил старалась не оставаться на одном месте. Рита крутила головой и напрягалась, пытаясь вызвать в памяти хоть что-то, за что разум сможет зацепиться, подтвердить — «да, это моя бабушка», но все впустую. С потолка свисали бесконечные веники разнотравья; бревенчатые стены давили со всех сторон, сгоняя густую тьму в центр помещения; нехитрый кухонный гарнитур, мордатая радиола, закопченная печь, колченогие стулья — все казалось чужим, незнакомым. Старушка, тоже почувствовав некую отчужденность в поведении внучки — Машка-то и вовсе жалась к матери, испуганно хлопая ресницами — остановилась, наконец, проскрипела:
— Риток, ты чой-то як неродная? Али позабыла совсем бабку?
Рита подняла глаза на хозяйку дома, вгляделась с сомнением — а виделись ли они раньше? Если и так, то бабушка Нина с тех пор сильно сдала: лицо осунулось, кожа обвисла бульдожьими складками; глаза запали глубоко в череп и поблескивали оттуда тлеющими угольками. Она неестественно горбилась, точно желала скрыть свой впалый, как у оголодавшей дворняги, живот.
«А старушка-то не жирует!» — мелькнуло в голове Риты.
— Извини, ба, у нас тут просто… семейное происшествие. Все никак отойти не можем. Макс, он… я не знаю, как объяснить…
— Папа с ума сошел, — подала голос Маша, подняла голову. Нос раздулся перезрелой сливой, на переносице алел кровоподтек.
— Ох, дитятко! Ох, дитятки мои!
Старушка всплеснула руками, распахнула шерстяную шаль, точно крылья, и накрыла родню. В нос Рите ударил удушливый смрад, одновременно похожий на болотную гниль, и на засахаренное, приторное до тошноты варенье из неизвестных ягод — то самое, которое она ела на кухне, когда ее жизнь еще не развалилась на куски.
— Ох, бедные вы мои доченьки! Да за какие-такие грехи-то вам воздается! Ой, виновата я, виновата! За бабкины грехи-то воздалось, все я, дура старая…
Напевный, утробный вой ложился на плечи будто вериги, хотелось упасть на дощатый пол и камлать перед Господом, вымаливая прощения. Такой нутряной и басовитый, что, казалось, баба Нина издавала его не ртом, а напрямую тощим туловом. Еле-еле Рита взяла себя в руки, отстранилась от родственницы, вытерла выступившие слезы.
— Бабуль, мы у тебя поживем немного? Вот, у меня тут деньги… — Рита полезла в кошелек; нарочито медленно, надеясь, что ее остановят.
— Господи, Маргарита, не гневи Бога, убери свои копейки! — отмахнулась бабушка, и Рита с явным облегчением сунула купюры обратно в кошелек. — Вы, давайте, помогайте на стол накрывать! Понравилось варенье, что я прислала, а?
— Да, бабуль, очень вкусно! Целую банку — как в тумане.
— А тебе, Машка? — старуха скосила глаз на девочку. На секунду Рита вздрогнула — второй глаз остался неподвижным, потом медленно, с опозданием, последовал за первым, вновь вернув реальность в шаткое состояние нормы. Она ответила за дочь:
— Не успела она позавтракать.
— Да как так-то? — бабушка с досадой хлопнула себя ладонями по бедрам. Звук получился глухой, точно били по трухлявому бревну. — Я ж специально, для всех, шоб каждый… Эх. Как знала… Щас я!
Баба Нина вдруг встала на четвереньки, развернулась и поползла под стол, скрывшись под скатертью. Лишь после секундного шока Рита по раздавшемуся скрипу догадалась — под столом находился люк погреба. И, действительно, грибовидный бабушкин зад вскоре скрылся под половицами. Тут же Маша приникла к уху, зашептала:
— Мам, мне здесь не нравится. Давай уедем, пожалуйста. Я не хочу здесь оставаться.
Рита гневно зашипела в ответ:
— Нам некуда идти, ты что, не понимаешь? Карточки заблокированы, родни у нас нет, подруги… — Слова сами ложились на язык, минуя мозг. Лица подруг в памяти сливались в единое многоротое пятно, они все казались каким-то безликим чудовищем, колонией завистливых и меркантильных сучек, — сама знаешь, это пока все хорошо — они милые и приветливые. А случись что — сразу в кусты. Семья — вот, кто всегда поможет, поняла? И это — твоя бабушка, которой от тебя не надо ни денег, ничего. А то, что она…
Рита замялась секунду — будто поток подсказок откуда-то из подсознания иссяк, и пришлось действовать самой.
— То, что она немного странная… Ну так ты поживи в одиночестве, да еще в ее возрасте. Ничего, я завтра поеду в город, найду адвоката, подам на развод. Мы еще с тобой вон, бабушку в Смоленск к себе заберем. В благодарность, а?
— Мам, — в Машином шепоте сквозил неподдельный, истовый ужас; тот, что заставляет вставать дыбом волоски на затылке; тот, что заставляет собак и кошек лаять на пылесосы; тот, что испытываешь, когда сталкиваешься с болезненной неправильностью бытия, — Мам, по-моему она мертвая!
— Глупости! — отмахнулась Рита, даже, кажется, не расслышав как следует последнее слово — то ли «тертая», то ли «четвертая».
— Нашла! — баба Нина, действительно, будто из могилы, выскочила из подпола. Скрюченные пальцы торжествующе воздели над головой маленькую баночку с красным содержимым. — Ну, айда обедать.
За столом царила странная, полумертвая тишина: Маша и Рита молчали, поглощая вареную картошку; бабушка же, наоборот, к пище не притронулась, а только бормотала тихонько и монотонно: «Митька у председателя сельсовета корову украл, теперь сидит; Липатова второй раз замуж вышла, за дальнобойщика; Лешка-тракторист на поле уснул и под комбайн попал, в лоскуты нарезало; соседка Ильинишна по грибы ушла, не вернулась; Наташка-солдатка совсем плохая стала, еле ходит…»
Под эти заунывные непрерывные россказни Рита начала клевать носом. За окном медленно умирал закат. Машка, умявшая-таки целую банку варенья — а как отнекивалась поначалу — тоже сидела, откинувшись на спинку стула. Ее осоловелый взгляд ползал по столу, как сонная муха. После бессонной ночи обеих разморило: в тепле, в сытости, слушая бабушкины россказни, Рита была готова вырубиться прямо на стуле.
— Ты чего, дочка, засыпаешь что ли? — вдруг встрепенулась баба Нина, захлопотала, — Сейчас мы вам постель организуем. Ты, Ритуля, на мою ложись, а Машка помоложе — пущай на печи ночует.
— Бабуль, а где же ты спать будешь? — опомнилась Рита.
— Ой, да ты за меня не переживай, я вона, в баньке на полке прикорну. Мне-то, старой, чего надо? Соломы под голову — и на том спасибо. Оно, знашь как, в военное-то время не выбирали. Ох и лютовали здесь фашисты, спасу не было. Бывало укроешься в землянке, травой да ветошью накроисся и дрожишь — найдут-не найдут…
Бабушка снова завела напевную и тоскливую шарманку. Стрекотали за окном сверчки, за заслонкой уютно гудело пламя. Ухнув на пуховые перины, Рита будто погрузилась в мягкое теплое облако. Гостеприимно скрипнула старая панцирная кровать. Кошмары прошлой ночи растворились в этой мягкости, отступили на задний план и теперь казались совершеннейшей мелочью — будто и не превращался любимый муж в свирепого зверя, будто и не обосновался в домашней ванной филиал Геенны огненной.
— Добре, дочка, добре, — прошамкала баба Нина, подтыкая одеяло. Посмотрела на Риту, улыбнулась натужно. Старческое лицо прорезали новые, доселе невиданные морщины.
— Спасибо, бабуль… — сонно пробормотала Рита, посмотрела на бабушку. Зернышко тревоги запало было в душу — глаза старушки казались стеклянными, будто высохшими. На седых ресницах засохли желтые козявки гноя. Из черной точки в углу глаза проклюнулась крохотная лапка, а следом оттуда с недовольным жужжанием вылетела крупная черная муха. Рита собиралась было что-то сказать, вскочить, позвать Машу, но зернышко не дало ростков — приземлилось в обволакивающую густую перину и засохло в ней. Рита хотела моргнуть, чтобы прогнать галлюцинацию, но, сомкнув веки, так их и не разомкнула — сон оказался сильней.
***
Разбудила Риту странная мелодия — какой-то бравурный марш. Отдельные слова было не разобрать, разве что куплет закончился знакомым по военным фильмам немецким словом «unteroffizier». Неужели бабушка слушает старые немецкие песни? Может, пристрастилась за годы оккупации?
От странной песни Риту замутило. В голове пронеслись, будто кадры кинохроники, черно-белые картинки: немцы фотографируются напротив сожженной деревни; немцы выстраивают партизанов перед расстрелом; скалит зубы в последней гримасе повешенная Зоя Космодемьянская. Гадкий калейдоскоп смердел отмороженными пальцами, сожжеными телами и смертью. К горлу подкатило и вылилось на половицы. Свесившись с кровати, Рита долго и мучительно блевала, пока на дощатом полу не растеклась темно-багровая лужа с белесыми вкраплениями картофеля. Тут же обоняния коснулась какая-то затхлая, застарелая вонь, будто в бабушкином доме под половицами пряталась целая семья бомжей. Мертвых бомжей. Взгляд, привыкнув к темноте, панически обшаривал помещение. И как она раньше не замечала? На бревнах обосновался густой мох, в дальнем углу росли бледные, как пальцы мертвеца, поганки. Все покрывала сажа, копоть и толстый слой пыли, точно за избой не ухаживали вот уже много лет. От перины несло сырой гнилью и… шашлыком. В этот момент Рита поняла, что в кровати она не одна — ноги под одеялом коснулось что-то мягкое, волокнистое, похожее на разваренное мясо.
— Маша?
Никто не отозвался. Больше всего на свете Рите хотелось просто встать с кровати и уйти. Уйти прямо босиком по грязному полу, по непроходимой сельской дороге, встать у трассы и ждать попутку… Или просто шагать дальше голыми ногами по асфальту, пока пятки не сотрутся в кровь, пока она не рухнет в обморок от усталости, лишь бы оказаться как можно дальше от того, кто сейчас лежит с ней под одним одеялом. Но пересилила надежда. Надежда, что она обернется и увидит рядом с собой Машку, которой стало слишком жарко на печке или бабу Нину, у которой заболела спина от лежания на дощатом полке. Сейчас Рита была бы рада увидеть даже того пухломордого водителя, лишь бы это был человек.
Первое, что она заметила во тьме на фоне потяжелевшего от наросшего моха ковра — это улыбку. Улыбка висела в пространстве горизонтально и будто существовала отдельно от кого бы то ни было — как у Чеширского Кота. Широкая, самодовольная, от уха до уха, так что видно было даже зубы мудрости — белые и крепкие, будто с рекламного плаката стоматологической клиники. Но глаза привыкали к темноте, и из нее потихоньку, поэтапно — иначе бы Рита сошла с ума от ужаса — проступали уже знакомые черты: волевой подбородок, широкие скулы, высокий лоб и потухшие, вываренные глаза на куске обугленного мяса, лишь номинально являющимся лицом. На одной постели с Ритой лежал тот самый почтальон, которого она ошибочно приняла за африканца. Лишь теперь она заметила тусклый блеск лычек «СС» на воротнике. Втянув воздух сквозь зубы, Рита зажмурилась, в надежде, что видение уйдет, растворится в ночной мгле, но то, вопреки ожиданиям, обрело плоть, обхватило, прижало к себе. Она завизжала. В губы тыкался твердый, вываренный язык, вызывая ассоциации с бужениной.
— Ты мне больше нравишься! — шептал обожженный, грубо лапая Риту за ляжки и тыкаясь пальцами в сокровенное. — Огня в тебе больше. Не фройляйн — пламя. Горю, горю! Горю-ю-ю!
И, действительно, подобно тлеющим угольям на ветру, «Африкан», как его мысленно окрестила Рита, принялся разгораться. Волна жара, такая, что волосы истлевали, окатила ее, и Рита, взвизгнув, упала с постели, увлекая за собой разгорающееся одеяло. Африкан встал, вытянулся в полный рост; кровать с жалобным скрипом просела. Он сделал шаг, второй. Через черную фуражку вырвалось несколько языков пламени. Рита, не помня себя от ужаса, перебирала подгибающимися конечностями, отползая от чудовища, а тот шагал на нее. Пламя вдруг загудело и вырвалось наружу со всех сторон; «почтальон» превратился в ходячий факел, а отползать больше было некуда — за спиной оказалась печь. Огненный кошмар нагнулся и прильнул безгубым ртом к ее губам. Та почувствовала, как скручиваются от жара крошечные волоски в носу. Губы прижгло, точно кочергой, но вскоре отпустило — ночной гость уже потухал и осыпался белым жирным пеплом прямо на одежду. В его шелесте слышалось:
— Огня в тебе много… Ух, мы б с тобой зажгли… Зажгли…
Последние хлопья, кружась, опустились на пол, и голос затих. Губы жгло, Рита уже чувствовала как вздуваются на них волдыри. Все ее существо пронзало некое ощущение щемящего неуюта — будто она находится где-то, где ей совсем не стоит быть. Это было ощущение на уровне инстинкта — такое бывает в заброшенных церквях, засранных бомжами подвалах, наркоманских притонах. Все здесь просто вопило об опасности. Нужно было выбираться.
Вскочив с пола, Рита обежала печь, ткнулась на полок:
— Маша! Маша, вставай! Ты…
Рита застыла — на печи Маши не оказалось. Не отзывалась и баба Нина — скамья была пустой. В доме ни звука — лишь доносился откуда-то с улицы чертов марш. Пластинку, кажется, заело, и теперь Рита смогла разобрать слова повторяющейся из раза в раз строчки:
«Der Hauptmann kam geritten,
Auf einem Ziegenbock.
Da dachten die Rekruten,
Es sei der liebe Gott.»
Паника нахлынула жаркой волной, снесла все барьеры рациональности и логики. Рита выбежала наружу босиком, без куртки. Над деревней, лишенной городского светового загрязнения, ярко светил Млечный Путь. Холодные небесные светила равнодушно помаргивали, ожидая — что же будет дальше?
— Маша! — никто не отзывался. Лишь разносился над вымершей ночной деревней кощунственный рефрен — снова и снова. Он звенел в ушах, вымораживал все мысли, колотил изнутри по стенкам черепа, пульсировал в висках. Рита схватилась за голову, зажмурилась изо всех сил, пытаясь понять — откуда же идет проклятая мелодия?
Ответ нашелся, стоило ей обернуться — заевшая пластинка играла из маленького квадратного окошечка утонувшей в сорняке бани. Из-за неплотно примыкающей дверцы курился молочно-белый пар. Ноздрей коснулся знакомый аромат нагретого дерева и крапивных веничков, а к ним примешивался смрад паленых волос и горящей плоти. Набрав воздуха в грудь, Рита дернула дверь на себя.
В ту же секунду рыжая мгла сгустилась, забилась в ноздри колючей сажей, прокатилась металлическим ершиком по глотке; легкие обожгло раскаленным паром. Рита закашлялась. Слезливая пелена мешала видеть, весь мир слипся в оранжево-пепельный туман, через который виднелись отплясывающие в агоническом трансе искривленные фигуры. Бесконечные пламенные ямы — вскрытые могилы — тянулись до самого, уходящего вниз, под землю, горизонта. Вдруг раздалось откуда-то:
— Дверь закрой, пар выходит!
Рита еле-еле нащупала ладонью рассохшуюся доску, потянула за собой. Раздался скрип, и дверца закрылась, отрезая темную парилку от мира.
Проморгавшись, Рита не увидела никаких ям и никаких фигур — только полыхала раскаленная пасть каменки в темноте. Спина мгновенно взмокла — баня была натоплена на славу. Глаза еще не привыкли к темноте, а баба Нина скомандовала:
— Крестик сыми! В баню с крестом не положено.
— Я… кха-кха… — Рита закашлялась — глотку все еще драло, будто наждачкой, — Я не ношу.
— Ну и добре. Ближе поди. Вишь, как блазнит-то? Подвела правнучка…
От каменки дышало жаром; Риту мутило от тяжелого духа нагретого дерева и как будто серы. Со всех сторон пекло, будто в микроволновке; мысли сделались вязкими, тягучими. Рита шагнула на голос — раз, другой, и застыла. В дрожащем свете печи нагая Маша казалась особенно худой и уязвимой. На животе, лице и бедрах четко вырисовывались темные пятна сажи в форме ладоней. Рита сглотнула, коснулась дочери и отдернула руку, обжегшись. Ошметки кожи налипли на пальцах, обнажив шкворчащее мясо. Маша варилась заживо прямо у нее на глазах. Тлели коротко стриженые волосы с розовой прядкой, пузырились губы.
— Но согласилась она, не согласилась. Все ж сделала как положено — и скрутки подложила, и вареньицем накормила… — самозабвенное стариковское бормотание булькало одновременно со всех углов, приглушенное ревом пламени. Рита пошатывалась, зарывшись пальцами в волосы и смотрела на собственное дитя, что на ее глазах заживо пригорало к доскам.
— Нет-нет-нет… — шептала Рита, отчаянно отрицая реальность. Не может быть так, чтобы все это происходило с ней. Не может быть так, чтобы муж обратился диким зверем, а дочь расплавилась до костей. — Нет, это не по-настоящему, это мне все снится-снится-снится… Проснись! Проснись! Это неправильно! Неправильно!
— Вот, и я говорю — неправильно, — вторило ей квакающее с потолка эхо, — Они ж как сказали — до сороковин родной кровиночке передам, и отпустят меня. Передам — и отпустят. А она не взяла. Сколько я ей ни сулила, каких щедрот ни обещала — ни в какую, дрянь крашеная. Ничего-ничего, все равно моя будет. Пропарится, прогреется, проймет ее пар пекельный, на все согласная будет, на все…
— Ах ты старая блядь! — завизжала Рита, прерывая монотонное, усыпляющее бормотание. Ярость в ней металась и жгла, вторя реву печи; рвалась наружу огненным вихрем, требуя выхода. Обыскивая взглядом парилку, Рита готова была сорваться на любое движение, на любой намек на человеческое присутствие и рвать, кусать, топтать и уничтожать, но никого не могла обнаружить. Когда она догадалась посмотреть вверх, над собой, было слишком поздно.
Тощая изломанная тень опустилась, будто паук; окутала многосуставчатыми конечностями, сдавила грудь, душа бушующее пламя.
— Тише, дочка, тише… — клокотало над ухом, будто говоривший набрал в рот каши. — Ты не серчай на меня, старую. Надо так, надо. Ты мне потом еще спасибо скажешь, да на могилке плакаться будешь. А нонче слушай…
Рита рвалась изо всех сил, выла, кусала дряблую и вязкую, будто резина, плоть, колотила наугад, но никак не могла отделаться от навязчивого шепота, который, казалось, звучал в опустошенной отчаянием черепной коробке:
— А было дело так: когда немцы пришли, мне едва шесть стукнуло. Сонька-то и решила здесь, в баньке сховаться…
***
Автор — German Shenderov
Показать полностью
1
