Пекло (Teil I)⁠⁠

«Диво видел я в Славянской земле на пути своём сюда. Видел бани деревянные, черные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и подымут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это постоянно, сами себя мучат аки в преисподней, и то творят себе не мученье, но омовенье. »

Повесть временных лет. Рассказ Андрея Первозванного варягам о русской бане.

***

— Давай, дуреха, залазь!

— Не пойду! — уперлась мелкая. — Там черти живут!

— Черти вон — приехали, над нами куражиться. — с досадой сплюнула Сонька. — Хошь, чтоб тебя в Неметчину согнали? Ну-ка, пошла! Здесь нас никто шукать не будет.

Нинка захлопала ресницами и сделала шаг назад от кряжистой черной избы. Вросшая едва ли не по самую крышу в землю, покосившаяся и покрытая мхом, баня жалась торцом к тенистому подлеску и злобно пялилась на мир единственным прищуренным оконцем. Покинутая и заброшенная, древняя как сам лес, баня эта пользовалась дурной славой — говаривали, что там, под прогнившими половицами из родовой грязи да ворожбы темной народилось нечисти, что в Пекле.

— Не пойду! — Нинка сморщила зареванную мордочку, готовая снова зарыдать. Как заревели у околицы мотоциклы — мамка-то дочерей сразу через окошко спровадила. Наказала Соньке строго: «Як хошь, а немцу в руки не давайтесь! Хоть в болотах ховайтесь, хоть у черта за пазухой!»

Звонко шлепнула пощечина. В унисон ей где-то за пригорком застрекотал пулемет. Разнесся по селу отчаянный бабий вой, и вдруг резко умолк, точно кто пластинку с патефона сдернул. Нинка держалась за щеку и обиженно смотрела на старшую сестру.

— Полезай давай, кому говорю, ну!

— Ай, крапива!

Схватив Нинку поперек туловища, Сонька крякнула — подросла девка за годы — да забросила ее в темное оконце.

Нина стукнулась о дощатый пол, ударилась коленкой о каменку, заныла и забилась в дальний угол. Черные стены покрывал толстый слой мха; вытертые сотнями задниц полки обросли поганками. Седыми космами свисала с потолка паутина, громада давно не знавшей огня каменки возвышалась могильным курганом, в нос тут же забился тяжелый погребной дух; Нинка чихнула. Заходила ходуном дверь. Сонька зашипела с той стороны:

— Нинка! Нинка! Иди сюда, кому говорю! Дверь открой!

Нинка, потирая коленку, подошла к двери, подергала. Захныкала:

— Не открывается!

— Тьфу ты, мать твою! Ну погляди, мож ее подперли чем!

— Не могу! — Нинка толкала и тянула изо всех сил. Тьма заброшенной бани дышала над ухом, вглядывалась, насмехалась. На плечо шлепнулся какой-то жук, и девочка с визгом стряхнула многоногое. — Не получается!

— Твою мать!

Рев немецкого мотоцикла раздавался уже совсем близко, сверлил сознание неотвратимостью. Толкнув дверь бани в последний раз, Соня вздохнула — бесполезно: доски на добрые полметра утопали в земле. Будь у нее лопата и хоть минутка времени…

Сонька нырнула в высокую крапиву, обожглась. Подобралась к оконцу размером с печную заслонку. Высоко — не достать. Оглянулась — уже маячили за кустами черные тени. Не обращая внимания на быстро белеющие волдыри, девка отыскала в зарослях жгучего сорняка какую-то доску. Сгодится!

Подставив ее к бревенчатой стене, Сонька оперлась одной ногой на край доски, другую уперла в землю, подтянулась… Есть! Рывком она нырнула всем туловом в затхлую темень бани, тут же собрав русой шевелюрой паутину.

— А-а-а! — запищала Нинка.

— Тихо ты! Это я! Сейчас я…

Но широкие крестьянские бедра никак не желали пролезать в узкое отверстие. Отталкиваясь ногами от бревенчатой стены, девка засуетилась, задела доску и… повисла в окошке бани, окончательно застряв. Ужас сковал легкие спазмом, Сонька задергалась, забилась в плену проклятой лачуги, но все безрезультатно. Наконец, бросив бесплодные попытки выбраться, она бессильно свесилась перевести дух и замерла — там, сзади, раздавался разудалый смех и немецкая речь.

— Ja, schau mal, was haben wir denn da! (Ты погляди, что тут у нас!)— говоривший был совсем рядом, перешел на ломаный русский. — Дефочки! Как тебья зовут, дефочки?

На Сонин зад легла чья-то рука. Плача от бессилия, она лягнула наугад, попала в мягкое. Кто-то охнул, следом раздался хохот.

— Ein wildes Schweinchen, nah, Martin? (Вот так дикая свинка, да, Мартин?) Дикий сфинка! — следом кто-то с силой шлепнул ее по заднице, задрал юбку. Кожа мгновенно покрылась мурашками. — Wer hat ein Spieß dabei? (У кого есть вертел?)

— Mein Spieß ist immer bei mir! (Мой вертел всегда со мной!)

Соня не понимала немецкой речи, но прекрасно понимала, о чем говорят оккупанты. Одними губами, глядя плачущей Нинке в глаза, она произнесла:

— Сиди тихо!

Грубые, чужие руки хватали ее за ноги, шлепали по заднице с все большей злостью. Она брыкалась и лягалась изо всех сил, пока ее обе щиколотки не поймали. Их тут же стянул жесткий солдатский ремень.

— So ein wildes Ferkel! Nah, Herr Rottenführer, möchten Sie anfangen? (Вот так дикий поросенок! Ну, господин ефрейтор, желаете начать первым?)

— Erstmal ein bisschen Musik! (Сначала музыка!)

— Jawohl! (Так точно!)

По подлеску разнеслось до дрожи уютное и успокаивающее шуршание. У Соньки закололо в сердце — точно такое же прокатывалось по вечерней веранде, когда отец собирал всех за мятным чаем и вместе они слушали романсы, провожая закат, а вокруг лампы вилось беспокойное комарье. По щекам скатились две слезинки. Вместо романса в спину ей ударил бравурный, насмешливый и злой марш:

«Des Morgens,

Des Morgens um halb viere,

Halb viere,

Da kommt der Unteroffizier.»

— Jetza! — одобрительно крякнул фашист, руки задорно хлопнули по девичьим ягодицам. Послышался звон ременной пряжки. Сонька сжала зубы до хруста — она не доставит им удовольствия своими криками.

Из темного угла Нинка смотрела, как меняется Сонино лицо, как расширяются зрачки и кривятся губы. Как кто-то будто встряхивает ее сзади, и вместе с тем будто бы встряхивает всю баню. Нинка была еще маленькая и не понимала, что происходит там, у сестры за спиной. Может, ее хлещут ремнем, как изредка делал батька, если попасть под горячую руку. А, может, прижигают кочергой. Или режут ножами. Соня прикусила губу, и теперь на прогнившие половицы капала густая слюна вперемешку с кровью. Голубые глаза в обрамлении светлых коровьих ресниц болезненно сверлили взглядом Нинку, и та не выдержала, отвернулась. Спрятав лицо в переднике, она тихонько рыдала, зажав рот — догадывалась, что, когда с сестрой закончат, примутся за нее. От этой мысли все маленькое Нинкино существо сжималось в дрожащий испуганный комочек. Что эти изверги с ней сделают? Как-то раз мама быстро-быстро провела ее мимо болтающегося на веревке тела. Когда Нина спросила маму, кто это такой, мама ответила коротко:

— Партизан.

И больше в тот день не разговаривала. А что если Нина тоже партизан? Ее тоже повесят, и она тоже будет болтаться с вываленным наружу языком, а глаза ей будут клевать вороны? От жалости к себе слезы брызнули из глаз с новой силой. Нинка обхватила себя руками, зашептала — истово и яростно, как учил пузатый батюшка, прежде чем его церковь превратили в амбар, а его самого увезли на севера:

— Отче наш, иже если на небеси, да святится имя твое… — дальше Нина не помнила, — пожалуйста, пусть у меня и моей сестры все будет хорошо. Пусть немец оставит нас в покое и уйдет, пожалуйста. Я буду молиться каждый день, и матушке врать не буду, и варенье не буду таскать, только помоги! Аминь!

— Не аминь! — раздалось скрипучее откуда-то из-под половиц. Дохнуло тошнотворной вонью — будто тухлыми яйцами. Нинка застыла, ни жива, ни мертва, дыхание застряло в глотке. Где-то там, за бревенчатой стеной бани палило яркое летнее солнце, хохотали немцы, стонала заевшая пластинка, а здесь, у каменки, Нинку колотило от пронизывающего мертвящего холода, задувающего из щели в полу. — Не аминь!

— Ты — Бог? — прошептала Нинка туда, вниз, и ужаснулась сама такому предположению. В ответ раздался каркающий смех, рассыпался, размножился, он двоился и сливался с хохотом фашистов за стеной.

— Да, Бог. Для тебя теперь мы и есть Бог. — раздалось в ответ. — Что, хочешь живой из баньки-то выйти?

— Хочу! — закивала Нинка изо всех сил, да так, что шея заболела. — Очень хочу!

— Ишь, какая простая! А ты нам что?

— Что скажете! Хотите — буду вам сюда молоко, сало да яйца носить! Хотите — буду здесь подметать каждый день, да крапиву всю повыдергаю, только спасите, миленькие!

— Эт мы запросто! Да только не нужны нам ни яйца твои, ни крапива! — растекающиеся под половицами голоса заполняли собой все пространство, просачиваясь сквозь щели черным дымом, и не было уже видно ни Сонькиного искаженного гримасой лица, ни каменки, ни даже рук своих Нинка не видела. — Ты нас лучше с собой возьми, в услужение, будем мы тебе на посыльных. Здесь-то под полом скушно сидеть, да темно, а мы-то с ребятушками проголодались, истосковались. Мы недорого возьмем — по душе в век. Ну что, согласна?

— Согласна, согласна! — задыхаясь от слез и лезущей в горло сажи, кивала Нинка.

— Ишь чего! А задаток-то, задаток надо! Век-то только начался, а мы еще несолоно хлебавши.

— Соньку забирайте! — Нинка не сразу поняла, что за слова сорвались с ее губ. Ей просто хотелось выбраться из этой пахнущей могилой избы, хотелось никогда больше не слышать немецкую речь и хотелось навсегда забыть глаза сестры, в которых уже плескалось залитое фашистами безумие. — Только вытащите меня отсюда!

— Уж сделано, хозяйка! — с хохотом ответили голоса. Черная мгла залезла в глаза, ноздри и глотку. Нинка повалилась набок, откашливая сажу, а, когда, наконец, продрала, будто засыпанные углем, веки, перед ней оказалось распаханное гусеницами бронетехники широкое поле. Никакой бани, никаких фашистов и никакой Соньки поблизости не оказалось. Нинка встала и побрела по глубокой танковой колее. Навстречу ей, тяжело переваливаясь в грязи, катил грузовичок на боку которого, заляпанная грязью, алела красная звезда.

***

Рита проснулась с великолепным настроением. Дочь на даче у друзей и появится только в воскресенье вечером. Муж с раннего утра уехал в Витебск — смотреть какой-то раритетный мотоцикл, и вернется не раньше вечера. Она долго нежилась в постели, листала ленту Инстаграмма, и лишь, когда солнце бесцеремонно пробилось через жалюзи, заставила себя встать. Ткнула в кнопку на кофе-машине, отправилась умываться. Из-за этого не сразу услышала звонок в дверь. Открыла:

— Доставка. Распишитесь, пожалуйста.

Почтальон оказался на редкость симпатичным — белозубый и голубоглазый, с точено-арийскими чертами, он обладал совершенно африканской, иссиня-темной кожей. Одет он был как почтальон из детских книжек — длинное пальто и фуражка. Не удержавшись, Рита даже игриво покрасовалась перед ним в фривольной пижамке пока расписывалась в получении. Посылкой оказалась обклеенная по кругу скотчем картонная коробка из-под микроволновки. Рита недолго ломала голову над происхождением посылки — в графе «Отправитель» было выведено по-детски печатными буквами: «д.Ерыши, Смоленская обл. Ногтева Нина Петровна»

— Вот так сюрприз! — Рита была озадачена. У бабушки Нины она была два раза: один — в глубоком детстве, и второй — уже с мамой и маленькой Машкой. Воспоминания смазались за годы, слиплись в серый комок, внутри которого покойная нынче мама, будто в припадке, визжала на румяную старушку: «Оставь нас в покое, блядь старая! Когда ж ты сдохнешь уже!» После того визита мама заболела и долго мучилась яичниками, которые, в итоге, пришлось вырезать. Неродившуюся младшую сестренку Риты мама так и не выносила. Вскоре папа запил и ушел из семьи к какой-то пухлогубой кассирше и пропал с горизонта. Рита часто спрашивала у мамы, пока та была жива, за что та так ненавидит бабушку. Мама неизменно отвечала: «Ты с ней не жила!» От бабушки она сбежала, едва ей стукнуло шестнадцать — поступила в Смоленский Педагогический, и домой больше не возвращалась. Про дедушку Рита ничего не знала. Мать горько отмахивалась: «Что был, что не было. Спился». Словом, контакт с родней по маминой линии, казалось, безвозвратно потерян. Тем удивительнее была эта посылка, стоящая теперь в углу прихожей незваным родственником из провинции.

Канцелярский нож одним махом вспорол полоску скотча. Открыв коробку, Рита озадачилась еще больше — внутри, переложенные газеткой, теснились пузатыми боками банки с вареньем. Даже после тщательного осмотра коробки никакого письма или хотя бы записки не обнаружилось. Посмотрела банку на просвет — рубиново-красное варенье аппетитно поблескивало на солнце. Вспомнились воскресные завтраки из детства: когда не надо идти в школу, а мама, еще живая, щедро намазывает горбушку нарезного батона малиновым вареньем. Воспоминание оказалось таким плотным и живым, что Рита даже будто на секунду почувствовала сладость на языке.

Наплевав на диету, она вынула из хлебницы свежий багет, нарезала и шлепнула ложку варенья на хлеб. Пахло умопомрачительно — терпкой листвой, сыростью леса, солнечными лучами, луговой травой и какой-то неизвестной ягодой — то ли калины, то ли брусники. Откусив от бутерброда, Рита будто погрузилась туда, в детство, где мир прост и понятен, мама жива, а лето никогда не кончается.

Незаметно для себя она едва не схомячила всю банку. С удивлением на дне обнаружила какую-то скрутку — гороховые стручки, веточки и будто даже клочок шерсти.

— Приправы, наверное, для вкуса. — успокоила она сама себя. Потом задумалась — а разве в варенье добавляют приправы? Пошла гуглить, перешла по ссылке, другой, а потом и вовсе забыла, зачем открыла браузер.

Выкурив на балконе тонкую палочку «Вог», Рита взяла новое полотенце, упаковку коллагеновых патчей и отправилась в ванную. Дизайнерская дверь с ручками из Италии совершенно по-калиточному заскрипела. Из ванной дохнуло тяжелым горячим паром и гарью. Она закашлялась, глаза тут же заслезились. Из ванной раздавались чьи-то крики и визги, полные не то боли, не то сладострастия. В пламенных отблесках и дыму плясали чьи-то фигуры.

— Что здесь… кха-кха…

Длинная мохнатая рука выпросталась из мглы, схватила Риту за руку и затянула внутрь. Тут же хлестнули по лицу чем-то похожим на веник, в глаза плеснуло чернотой. С хихиканьем и задорным бормотанием по телу побежали бесконечные пальцы. Они прохаживались по бедрам, щипали за соски, щекотали под ребрами, сжимали ягодицы, щупали там… Холодная склизкая ладонь вынырнула из ниоткуда, залезла в рот и будто пересчитала все зубы. Перед лицом мелькали искры; непонятно было, где верх, а где низ. Ненасытные персты червями копошились по телу, оставляя синяки и ожоги.

— Старовата! — проскрипело наконец многоголосо, будто огласило вердикт. Рита всхлипнула от обиды и боли, после чего ее вытолкнуло из ванной. Она шлепнулась на пол в коридоре, ударившись коленом. На бедре наливался багровый синяк в форме пятерни.

***

До поздней ночи Рита не решалась выйти из комнаты. Когда, наконец, вернулся муж, она бросилась к нему на шею. Максим же выглядел каким-то отстраненным, левый глаз закрывала медицинская повязка.

— Милый, что…

— Представляешь, сел мотоцикл опробовать, а он камешком — прям сюда. — Максим ткнул себя пальцем в белую нашлепку. — Глаз, вроде, не выбило. А это что за коробка?

— Максим, я… со мной что-то произошло.

— Да неужели? — проследив его взгляд, Рита поняла, что Максим смотрит на синяк. — И? Желаешь чем-то поделиться?

— Я… Со мной… — Рита попыталась хоть что-то из себя выдавить, но из горла полился лишь задушенный сип. Как она ни пыталась сказать хоть слово о портале в ад, открывшемся в ванной, что-то скручивало глотку спазмом.

— Понятно. — мрачно подытожил Максим. Больше он в тот вечер не проронил ни слова, и Рита понимала — произошло нечто непоправимое, только она не понимала, что.

***

Утро началось ничуть не лучше. Максим молча куда-то уехал, едва встав с постели. К ванной Рита подходить теперь опасалась — умылась в кухонной раковине. Есть не хотелось. От одного взгляда на банки с вареньем подташнивало — теперь ягодное месиво напоминало прокрученные через мясорубку кишки. Когда Маша, пританцовывая под музыку из наушников, вошла в квартиру, Рита сидела на табуретке и нервно цедила чай.

— Привет, мам. — Маша быстро поняла, что с матерью что-то неладно. — Ты чего?

— Ничего. Как погуляли?

— Да круто все. Прикинь, Верка — ну, ты помнишь, с первой парты — она, оказывается с Зайнуллиным встречается!

— М-м-м… — протянула Рита, думая о своем.

— Ну, Зайнуллин, ты помнишь? У него еще вся рожа в прыщах!

— Да, припоминаю…

Маша закатила глаза, сбросила сумку и отправилась в ванную. Снова раздался тот неуместный, никак не сочетающийся с недавно сделанным ремонтом, скрип.

— Стой! — Рита вскочила с места, опрокинув чашку с чаем, но было уже поздно. Клубы черного дыма вырвались из ванной, поглотили дочь и затянули внутрь. Дверь захлопнулась. Рита бросилась к ванной, принялась крутить ручку, а там, за тонкой деревянной перегородкой шипело, шкворчало, хохотало и в жуткую какофонию вплетался угасающий, чужеродный визг Маши. — Держись, я сейчас!

Рита метнулась на кухню за ножом. Вонзив лезвие в щель между косяком и дверью, она принялась елозить им туда-сюда, надеясь подцепить собачку замка. Неожиданно, дверь распахнулась, и Машу вытолкнуло Рите навстречу, сбило с ног. Нож, к счастью, выпал из руки. Девочка, вся красная, горячая, с налипшим на лицо влажным листком была жива, и сотрясалась от рыданий. Из одежды местами торчали нитки, будто кто-то терзал Машу крючьями. Рита обняла дочь, прижала к себе, и принялась убаюкивать, а ту трясло крупной дрожью. Лишь, когда девочка успокоилась, Рита все же не сдержалась и спросила:

— Они сказали что-нибудь?

Нужды уточнять, кто такие «они» не было, и к ужасу Риты дочь кивнула:

— Сказали… «В самый раз».

***

Максим не вернулся ни за полночь, ни после. Рита улеглась с Машей в одной комнате, постелила себе на диване. Теперь девочка отказывалась находиться в какой бы то ни было комнате одна. В туалет пришлось напроситься к соседям. Само собой, дальше так продолжаться не могло.

«Приедет Максим, и мы во всем разберемся» — решила Рита, надеясь, что завтра проблема разрешится сама собой и окажется чем угодно — жестоким розыгрышем, галлюцинацией или какой-нибудь пространственно-временной аномалией. Потому что «старовата» звучало все еще не так страшно, как Машин вердикт.

Дочь уснула не сразу, долго и беспокойно ворочалась, а Рита сидела у изголовья кровати и нежно гладила русые волосы. Спящей Маша выглядела совсем ребенком — и не скажешь, что уже тринадцать. Потихоньку мягкие игрушки вытесняли из комнаты плакаты с слащавыми бойзбендами, а одежда становилась все менее «милой» и все более «развязной», но для Риты дочь все еще оставалась той маленькой девочкой с большими наивными глазами и смешной привычкой закрывать лицо футболкой в моменты смущения.

Наконец, легла и Рита, не дождавшись Максима. Дверь ванной она подперла на всякий случай стулом и не отрывала от нее глаз, пока те не начали слипаться. Стоило уснуть, как из коридора раздался какой-то шум.

— Максим, это ты? — протянула она сонно. Ответа не было. Во тьме квартиры мелькнул высокий силуэт. Тень встала в дверном проеме и сняла с головы фуражку, аккуратно положила на комод. Рита хотела спросить «кто вы?», но сонная нега не отпускала. Тень шагнула вперед, и в свете уличных фонарей блеснула белозубая улыбка давешнего почтальона. Вместо вопроса «Что вы здесь делаете?», Рита выдала лишь какую-то словесную кашу. Почтальон подмигнул лазорево-голубым глазом и поднес палец к губам, после чего сбросил длинное пальто на пол, а под ним… Почтальон был совершенно гол, той антрацитово-черной наготой, как дикари и туземцы в передачах по «Дискавери». Он не стеснялся ее, а наоборот, выставлял напоказ, как что-то предельно естественное. Между ног у него медленно вздымалось нечто громадное, похожее на слоновий хобот.

«Это всего лишь сон.» — облегченно поняла Рита и расслабилась. Если африканец — не настоящий, почему бы немного не поразвлечься?

Почтальон взял Риту грубо, жестко. Она и сама не успела понять, как тот оказался внутри, и вот уже хобот шерудил где-то в утробе. Горячий как кипяток, он изгибался, причиняя болезненное и вместе с тем несравнимое удовольствие. С губ Риты сорвался стон, потом еще и еще. Она уже не думала ни о чем: ни о спящей буквально в двух метрах от нее Маше, ни о Максиме, который все никак не возвращался домой. Все существо, все мысли, все нутро занимал почтальон-мулат, которому Рита царапала спину в зверином экстазе, пока не заметила, что под ногтями остается жирный пепел. Тут же в нос ударил запах гари и жженых волос, точно кто-то палил курицу над конфоркой. Рука, повинуясь неведомому порыву, легла на щеку пыхтящему африканцу и легонько ковырнула. Кожа сошла целым куском, а под ним обнаружилась истерзанная красная плоть. Запекшиеся и теперь белесые, потерявшие всякую голубизну, глаза смотрели с насмешкой. На черном лице расплылась белозубая улыбка, и обгоревшие щеки потрескались, истекая сукровицей и обнажая паленое мясо. Рита попыталась вырваться из хватки лжеафриканца, но тот держал крепко и проникал с каждой секундой все глубже. Казалось, хобот уже давно прорвал какие-то барьеры и теперь шерудил в самых кишках, доставая до сердца. Сорвавшийся было с губ крик вырвался жалким хрипом, пока африканец с силой вколачивал в Риту свою плоть. Как раз в этот момент она и увидела за спиной почтальона Максима, с яростью вперившего в нее единственный здоровый глаз.

— Максик! — сдавленно выдохнула Рита.

— Шлюха! — проревел Максим и врезался всей тушей в Риту. Снес ее, прижал к стене. Африканец куда-то пропал, как будто растворился в воздухе.

Максим саданул сапогом Рите по ребрам, выбив из нее сдавленное хэканье. Еще раз и еще.

— Папа! Что ты делаешь? — Маша проснулась, вскочила, повисла на отцовской шее.

— Ах ты, нагуленыш вонючий! — Максим, примерный семьянин, любящий отец, не чаявший души в дочери, безжалостно ударил ее локтем в лицо. Девочка отлетела в сторону, по лицу бежали кровавые струйки. От этого зрелища Рита, еще не отошедшая от пригрезившейся любовной неги, еще не отдышавшаяся от тяжелых ударов любимого мужа, зарычала, вскочила на ноги. В глубине подсознания проснулись инстинкты разъяренной самки, готовой защищать детеныша до последней капли крови. С диким визгом Рита бросилась на мужа, целясь ногтями в глаз. Ей удалось лишь раз полоснуть Максима по лицу. Тот, зашипев, ответил мощным хуком в челюсть, и Рита снова оказалась на полу. Казалось, Максим взбесился. Его лицо дергалось в болезненных, странных судорогах — точно он одновременно огрызался в ответ сразу десятку собеседников, при этом не издавая ни единого звука, лишь пыхтел напряженно сквозь ноздри и валял супругу ногами по полу. Рита с трудом соображала, глаза заволокло кровавой пеленой, стекающей из разбитой брови. Все, о чем она могла сейчас думать — это как спастись от ярости обезумевшего мужа. Неизвестно как оказавшаяся в спальне банка с вареньем будто сама подвернулась в руку. Сжав пальцы на пузатых боках, Рита из последних сил подняла руку и с силой швырнула банку в голову Максиму. Раздался звон, муж осел на пол к противоположной стене, будто отброшенный в сторону неведомой силой. По лысеющему темени расползались красные пузырящиеся потоки густой жижи, и было не понять — то ли это варенье, то ли мозги вытекают из пробитого черепа.

— Мама! — взвизгнула Маша в шоке и ужасе.

Риту охватила странная, несвойственная ей решимость.

— Помоги мне! Быстро!

Дочь, забившись в угол, с ужасом смотрела на отца — тот мычал, беспорядочно шевелил губами, силясь что-то сказать. Не дождавшись помощи, Рита сама подхватила мужа под мышки и потащила к ванной. За телом тянулся скользкий багровый след. Едва толкнув Максима за порог, Рита выскочила из проклятого помещения. За спиной раздался звонкий удар черепа о кафель. Максим замычал настойчивей, сознание возвращалось к нему. Рита с силой захлопнула дверь за секунду до того, как на косяк легли окровавленные пальцы. Следом проход загородил тяжелый коридорный комод. Стремянка, которую Максим после покраски потолка — у соседей был потоп — так и не отнес в гараж, отлично встала между комодом и противоположной стеной. Теперь дверь ванной изнутри было не открыть — только снять с петель или прорубить, как в фильме «Сияние». Действительно, с той стороны раздались удары. Поначалу сильные, они вскоре ослабли. Максим заговорил:

— Маша, извини… Я не знаю, что на меня нашло, — муж, кажется, всхлипывал, — Мне очень больно. Кажется, ты пробила мне голову. Мне надо к врачу.

Неведомо откуда взявшаяся решимость отхлынула, уступила место страху и отчаянию. Адреналин больше не держал Риту на ногах, и та рухнула на колени перед комодом. Из глаз сами собой полились слезы.

— Милая… Мне плохо. Я думаю, у меня сотрясение. Я ног не чувствую. Прости меня, пожалуйста… Рит, здесь что-то…

Действительно, это «что-то» проявило себя спокойно и ненавязчиво, точно всегда было здесь. Знакомо пахнуло гарью и сажей, из-под двери повалил пар, точно по ту сторону кто-то включил дым-машину.

— Рит, я не знаю… Не знаю, что… Не знаю, что я с тобой сделаю, когда выйду отсюда! — увещевания сменились злобным рыком. — Я вспорю твое блядское брюхо и напихаю туда углей! Я засуну раскаленную кочергу тебе в пизду и проверну сорок четыре раза, слышишь, мразь! Я разорву тебе пасть und werde dich mit meinem Scheiss füttern, bis du ertrinkst, du, dreckige Möse, verfluchte Schlampe, verdammte Hexe! (я буду кормить тебя своим дерьмом, пока ты не захлебнешься, ты, грязная пизда, проклятая шлюха, ебанная ведьма!)

Видать, у Макса что-то повредилось в голове от удара, и тот перешел на какое-то харкающее и лающее наречие, смутно знакомое Рите по старым фильмам про Вторую Мировую.

«Откуда Максим знает немецкий?» — изумилась она коротко. Потом взяла себя в руки, вытерла слезы. Муж явно свихнулся окончательно. Оставаться с ним в одной квартире просто-напросто опасно. Рано или поздно, он выберется наружу, а проверять, насколько его угрозы правдивы, Рите не хотелось. Вскочив на ноги, она рванула в комнату дочери.

— Собирайся!

— Куда? — всхлипнула Маша.

— Неважно. Телефон, зарядки, зубную щетку — быстро!

Не дожидаясь ответа, Рита вбежала в спальню, достала из шкафа спортивную сумку — купила для фитнесса, но не ходила в зал уже почти полгода — и безжалостно вытряхнула содержимое. Вещи собирала наспех, почти не глядя — несколько смен белья, пара теплых свитеров, документы, карточки, шкатулка с украшениями. Ее панические метания по спальне сопровождались бессвязными криками и ревом из ванной. Максим окончательно перешел на немецкий, рычал, выкрикивал бессвязные угрозы, и Рита готова была поклясться, что оттуда, из-за двери доносится одобрительный шум толпы, точно Максим выступал на площади перед строем солдат, готовых ринуться в бой. Эта какофония подгоняла, нервировала, все валилось из дрожащих рук, сосредоточиться не получалось. Плюнув, Рита закрыла сумку, надеясь, что взяла все, что нужно. Вбежала в комнату дочери.

— Готова?

Маша кивнула.

— Пойдем отсюда.

Проскочив мимо сотрясающейся под яростным напором конструкции из лестницы и комода, мать и дочь сбежали в ночь.

***

На ночном автовокзале было безлюдно. Со скучающим видом играл в телефон патрульный, храпел на лавочке бомжеватого вида мужик. Билеты пришлось покупать за наличные из карманных денег Маши — карточки оказались заблокированы. И когда успел?

Рита сидела, откинувшись на холодную металлическую спинку сиденья. На коленях у нее лежала Маша и мелко подрагивала.

— Мам, почему не остановимся у тети Тани?

— Потому что у меня говно, а не подруги, — бесцветным голосом ответила Рита, — Хоть бы одна сука приютила, так ведь как сговорились…

— Вы с папой разведетесь?

— Не знаю, — соврала Рита. Решение она приняла, едва оказавшись на улице, когда вызвала такси.

— А куда мы пойдем?

— Поедем к бабушке.

— Почему я о ней ничего не знаю? Я была у нее?

— Была. Один раз. Больше не ездили.

В голове сама собой всплыла сцена знакомства с внучкой. Баба Нина взяла трехлетнюю Машу на руки и отнесла в баню. Вскоре оттуда раздался душераздирающий вой — кричала дочь так, будто ее режут. Мать-покойница тут же подбежала к бабке, вырвала Машу у нее из рук, передала Рите и накинулась на старуху с проклятиями. Та же растерянно пучила глаза и все повторяла: «Видит, ви-и-идит!»

— Мам! — Маша ткнула мать пальцами в бок, — ты уснула что ли? Я спрашиваю, почему?

— Потому что бабушка… немного не в себе. Деменция или что-то в этом роде, — отмахнулась Рита. На этот вопрос четкого ответа она не знала сама.

— А зачем мы тогда к ней едем сейчас?

— Потому что больше некуда, — отрезала Рита, и, произнеся это, почувствовала как под сердцем расползлась голодная дыра.

***

Продолжение следует...

Автор — German Shenderov

#6EZDHA