Продолжение поста «Земля — это сон Солнца»
на конкурс
на конкурс
Или может быть они и так видны? И как путеводная звезда всегда открыты и находятся над головой, вот только поднять голову не удается, кто-то или что-то ее удерживает и приходится смотреть только вперед и изредка оборачиваться назад, чтобы что-нибудь вспомнить. Скоро у меня будет дочка! Ура!! Я уже чувствую ее приближение!
- Я наверно влюбилась, поделилась этим с мамой, она сказала, что это замечательно. В общем это Игнат наш органист. Теперь мы с ним подолгу гуляем, благо вечера стоят теплые и сухие. Он странный, например он мне рассказал, что его кожа — это отдельное существо, а - а лучше все по порядку, вот как будто говорит Он: «...о, привет! Куда сегодня пойдем? Может все время прямо?! … слушай, не знал рассказывать тебе или нет, но все-таки решился, началось все так, листая какой-то сайт, наткнулся на ковры. Листал, листал и увидел обалденный ковер с такими орнаментами, которые мне почему-то показались голографическими, ну такими объемными что ли. Узоры состояли из растений, насекомых и еще каких-то неизвестных животных, чем-то схожих с выхухолью. Там писалось, что это опытные образцы в ограниченном количестве, но тогда я это счел рекламным трюком. Ковер был круглым, по краям располагались большие мохнатые кисти, по всему периметру, а диаметр составлял где-то два, два с половиной метра. В общем я его купил. У меня тогда было много денег, которые скопились за ряд статей. Через недели полторы я его получил. Он был действительно восхитительный, еще лучше, чем на фото, родители расстелили его в большой комнате и еще долго не могли налюбоваться. Если двигаться и смотреть на ковер не отрываясь, то создавалось впечатление, что насекомые и зверьки движутся, а листва густых лиан шевелится. И еще мы заметили, что если идти от окна к двери, то можно увидеть, как к центру ковра летят три маленьких птички, которых не видно когда просто смотришь на ковер с верху. Мы до сих пор все от него без ума, я тебе его покажу, ты же зайдешь ко мне сегодня на чай? на ковре я занимался гимнастикой и в один такой момент зашел отец и не увидел меня…. То есть я там был, а он меня не видел... и чуть на меня не наступил. И еще одна приятная странность, ковер за ночь собирает всю пыль и мусор со всего пола в самом центре и утром остается только все соскрести в ведро... А потом стало происходить вообще странное, я понял, что моя кожа — она как отдельное существо, думает, разговаривает со мной, только ты не подумай, что я сумасшедший, конечно все выглядит именно так, но, не знаю даже как доказать обратное… ну, слушай по крайней мере развлечешься. Иногда, ночью мне кажется, что кожа сползает с меня и куда-то уходит. Может это одержимость какая-то, как ты думаешь?..»
- Я ни на кого некогда не злюсь, мама говорит, что это у нас потому, что мы пребываем одновременно в бесконечном количестве миров и понимаем правду лучше, чем другие. С каждой новой фазой нам открываются все большие и большие возможностей и приходят знание и понимание того, что раньше было не доступно. Иногда во сне я соединяю себя с другими, потом это образование соединяю с другим итак далее. Обычно я дохожу до момента когда есть только я и пустота. А вчера дошло до того что я - это пустота... стало страшно и я заснула, а когда проснулась все стало как прежде, больше так делать не буду, не созрела еще.
- Решила переписать кое-что из той книжицы, может быть это что-то прояснит мне сейчас и тем кто будет читать мой дневник: «… море никогда не сомкнется под тобой, ты всегда сможешь ходить по нему как по тверди и иметь все, что заблагорассудится, но желаний в тебе к этому моменту никаких не останется, так как будешь пуста словно бочка, окованная четырьмя обручами условностей. Первая условность — это то, что ты можешь верить или не верить тому, что видишь, слышишь и ощущаешь. Вторая условность — это то, что ты можешь верить или не верить тому, что обретаешь в виде мыслей. Третья — это то, что ты можешь выразить или нет, как возможность проявления. И последнее — это суть, которой нет… Если отвратишь от себя внимание и станешь безликой, то сможешь куралесы делать там, где раньше не могла и сможешь остаться сама с собой и не будет тебе от этого никакой хулы… Если к тебе придет такая как ты смотри на нее как на себя и поймете друг друга без слов, а если она предложит тебе красный хлеб с зеленой солью, то убегай от нее так как это твой перевертыш пришел и хочет тебя под себя подмять. И только по этому подношению его и можно узнать и еще по гладким ладоням если во миру встретитесь, а если на вольнице, то и вовсе никак не распознать, пока сам не предложит то, что сказала. Перевертыш хоть и смотрится как баба, на самом деле мужик полный и детей иметь не может и пришел к тебе именно для того чтобы из тебя себе детятю и сделать. Потому бойся его до тех пор, пока тебя рождение потомков не протолкнет на восьмое небо, куда ему нипочем не добраться... По Лесу ходи как по дому своему, закрой глаза, Он сам тебе все что надобно даст и расскажет, а если в городе жить останешься среди людин, то возьми горшочек глиняный, выкрась его в алый цвет набери земли весной, как только снег сойдет подле дома где остановилась, посади туда крик-цвет и раз в сезон поливай его водой из ближней речки, так не пропадешь и связь с Лесом не потеряешь, а когда до восьмого неба добираться станешь, сходи и посади его среди рогоза или камышей… Станешь рожать первый раз обратись ко всем предшествующим своим и боли не будет и дочь твою примут и увидят и обласкают Все. Когда дочь подле тебя окажется и мать уйдет твоя, все печали пропадут и голова ясной станет словно так и была всегда и вопросов не останется и слово станет образом, посему молчи после родов покуда дочь сама с тобой не заговорит первой, это будет обращение к тебе самой первой сути твоей, не пугайся ни вопросов от нее ни тех ответов на них, ни каких-либо других проявлений… Как дочь пойдет сама научи ее готовить себе воздух, как и тебя мать учила. А как только она сама сготовит молока своего больше ей не давай и ничем другим ее больше не почивай, значит в возраст вошла и сама основное может делать, не мешай, но следи чтобы все было как у тебя и поправляй только… Как твоя дочь родит тебе откроются врата в Перевидеры, ступай туда без оглядки спокойно, как если бы домой шла...» наверно хватит писать там много того, что я назвала бы как очень откровенное.
- Игнат опять чудит, рассказал мне, что у него появился какой-тоновый орган между сердцем и желудком. Даже снимки показывал. Он делал рентген на прошлой недели и … в общем это похоже на дерево… создается такое ощущение от снимков, что у него внутри растет раскидистое дерево с обильной кроной, которая затрагивает все внутренности, а корнями произрастает в кишечник. Говорит, что почти перестал есть и только пьет и солнца хочется много, что без солнца он умрет…
- Приснился такой сон: гремит гром или выстрел, от него разлетаются в разные стороны стаи птиц, не могу надышаться, часто и глубоко вдыхаю как будто пью. Вглядываюсь в даль и вижу, что на встречу кто-то идет. Я сначала не решаюсь пойти, даже подумываю развернуться и убежать, но потом что-то толкает меня и я иду вперед. Приблизившись вижу, что это Игнат, он идет вместе со своей точной копией, они о чем-то оживленно беседуют друг с другом, но ничего не могу понять, вроде язык русский, а ничего не понимаю, отдельно мелькают знакомые слова: затмение… выход… бежать… восток...сложно…
Просыпаюсь, смотрю два Игната стоят возле моей кровати на коленях и синхронно говорят: « ты родила дочь, о она не здесь, мы должны сопроводить тебя к ней, чтобы ничего не случилось.»
Я бросилась искать маму, но ее нигде не было, я долго кричала ее, но она не отозвалась, а потом в животе что-то буркнуло и я поняла, что она ушла и вместе с тем рядом со мной. Даже немного оглядываясь я замечала ее улыбку. Я переоделась, мы взяли воды и вышли. Лифт почему-то не работал и пришлось спускаться пешком, но это было легко и весело, Игнаты молчали и улыбались. Выйдя на улицу, они взяли меня за руки, и мы пошли к реке, я знала куда идти и без них, но с ними я была как в лодке. Мы шли прямо и прямо пока ног не коснулась вода. Затем мы пошли по ней, как по теплой траве. Шли недолго пока не дошли до центрального дома деревне, даже не дома, а какого-то невероятного строения. Нас встретило множество женщин разного возраста, некоторых из которых знала я и моя мама. Игнаты поспешили вперед и распахнули высокие и широкие двери. По среди просторного зала, в самом его центре стояла маленькая девочка — Таисия...
СЫН ЧУ был покорителем вершин
Ему всегда хотелось убежать
Туда, где талые снега, подобно облакам
Лежат по разным сторонам дороги.
Но все случилось по-другому...
Глава 2.
Гостиница отыскалась быстро, просто на удивление быстро, буквально через пару улиц от вокзала. Этакий «Дом колхозника» – трёхэтажный бетонный прямоугольник, с тёмным пятном сбитого серпасто-молоткастого герба над входом. С пыльными (куда ж без этого) окнами и вытертой ковровой дорожкой, когда-то бордовой, а теперь серо-коричневой, с лысой проплешиной вытертого ворса по центру. С облупившейся стойкой регистратуры, по-нынешнему ресепшеном и пергидрольной дамой, бальзаковского возраста, за ней. Декольте женщины открывало белёсую (и это в такое знойное лето?) усыпанную веснушками, пышную, в былые годы красивую, грудь.
Барышня за стойкой окинула его воловьим взглядом. Облизнула накрашенные алой (о Боже, одни штампы) помадой узкие губы и попыталась улыбнуться. Именно за улыбку, Максим принял то, что она изобразила на лице.
— Да-а-а, — протянула женщина, скользя по нему взглядом.
— Мне бы комнату, — с напускной робостью в голосе произнёс Максим.
— Вы местный или приезжий? — с некоторой негой в голосе спросила женщина.
— А что, это имеет значение?
— Конечно, если вы местный, то одна цена за койко-место, если приезжий – другая.
— Для кого больше?
— Для приезжего, конечно, дороже, — удивлённо пояснила блондинка.
— И насколько? — продолжал допытываться Максим, его забавляла эта, прямо скажем, сюрреалистическая ситуация.
— А ну, вас, — махнула на него рукой регистраторша, или кем тут она была, — номер брать будете?
— Какие же у вас номера есть, люкс, полу-люкс?
— 2-х местные, 3-х, 4-х и 6-ти местные. — Вздохнула Лариса Викторовна, он, наконец, прочитал имя, напечатанное на пожелтевшем листе бумаги, вставленным в рамку из поцарапанного оргстекла.
— Так запишите меня как местного, со скидкой, — насел Максим на Ларису.
— А то по тебе, «щегол» не видно, что ты пташка залётная, — неожиданно рассмеялась дама.
— Как прилетел, так и улетишь, — и добавила еле слышно, — если сможешь.
Другой бы не расслышал, женщина произнесла последние слова, громко шурша журналом регистрации (толстенной амбарной книгой, разлинованной вручную – ручкой и линейкой), но Максим услышал: слух у него был хорошим.
«Ну-ну, миссис, или кто вы там, большая грудь, это мы ещё посмотрим – кто сможет, а кто нет. Разнесу ваш пыльный клоповник по брёвнышку».
— Фамилия, имя, отчество, – уже официальным тоном сказала женщина.
— Я так понимаю, паспорт предъявлять не надо?
— Не при советах живём, а в капитализьме, — не отрывая взгляда от журнала, и как-то слишком пафосно произнесла Лариса.
— Вот как? Тогда записывай – Тарланор Петрович Пуздой.
Женщина невозмутимо записала эту белиберду и, подняв на него подведённые перламутром глаза, иронично промолвила:
— С каких это пор мы с тобой на ты, милок? Чай на брудершафт не пили.
— Чай не пили, а шампанского, статься мне успеем, не вечер ещё, а? — Максим подмигнул ей.
— Хваткий ты, я вижу, парниша. Да только прошли те годы, когда я с такими, как ты, шампанское хлебала. Ищи себе, зазноб, помоложе, — и добавила, уже безо всякой игринки в голосе, — тебе какой номер 2-х местный или поболе?
«Ну вот, опять – «таким, как ты», сначала мент, теперь эта кокетка, каким «таким, как я?». Что во мне не так? Чуют что-то во мне? Но как, откуда?»
— Двойной в самый раз будет, и просьба никого не подселять, если надо, я доплачу.
Женщина хмыкнула, обвела взглядом пустой холл, словно ища орды приезжих, желающих заселиться, и кинула ему ключ от номера.
Он подхватил небрежно брошенный ключ с брелоком в виде деревянной груши и выжженной на торце цифрой «6».
— Первый этаж? Неплохо.
— Третий, у нас нумерация сверху идёт.
— Первый раз о таком слышу, ну да ладно. Удобства, я так понимаю, на этаже?
— Нет, номер люкс тебе выписала, — захохотала Лариса и отвернулась от него, явно давая понять, что разговор окончен.
Максим некоторое время постоял, ожидая вопроса об оплате и, не дождавшись, зашагал к широкой лестнице, водружённой прямо посреди холла. Отметив про себя ещё одну странность.
— Милок, надолго к нам? Насколько записывать? — окликнула его регистраторша.
— Насколько получится, — ответил Максим, не оборачиваясь, — не понравится, быстро съеду, понравится – ещё поживу.
— Ну, тогда на день запишу, если захочешь, продлишь, а за расчётом я вечером зайду.
— Заходи, я шампанского куплю, — он обернулся и подмигнул ей.
— Смотри не подавись, шампанским-то, — последовал ответ.
— Да уж, вашими молитвами, как-нибудь, — от него не укрылось, как при слове молитва, женщина вздрогнула и побледнела.
«Дела тут, похоже, неважнецкие – думал Максим, поднимаясь к себе в номер, – во что это я влип?»
Номер не разочаровал его, хотя он понимал, что надолго в нём не задержится, если вообще когда-нибудь придёт сюда вновь. 2-х комнатный и неожиданно светлый. В дальней комнате – две кровати, две тумбочки и пара стульев. В ближней – телевизор на потрескавшейся советской (как, впрочем, и всё в номере) тумбочке, два продавленных кресла и журнальный столик, из окрашенного под дерево ДСП.
Действительно, люкс (три раза ха), разлюбезная Лариса Викторовна не обманула, вот только душ и туалет общие, в конце коридора.
Максим сел в кресло, оно было на удивление удобным, и задумался. Крепко задумался.
То, что он попал в переделку – к бабке не ходи. То, что он влип в куда более серьёзную историю, чем ожидал – яснее ясного. Он-то думал, что разрулит проблемы лихим кавалерийским наскоком. Ан нет, не тут-то было. Да и вообще, когда он срывался с места – не думал, а подчинялся первому порыву, который, как известно, самый верный. А «жопа» оказалась непросто ей – родимой, а аж с двумя жирными П, что по-русски значит – «Пиз…ц полный».
И перед ним вставал извечный вопрос: «Что делать?», тот самый, что задавался классиком аж в прошлом тысячелетии.
Что-то внутри (интуиция, шестое чувство, опыт?) подсказывало действовать незамедлительно, пока не затянуло, пока не обложили и не взяли в кольцо. Хотя кто его должен был взять в кольцо, он пока не понимал, но это только пока.
А разум, извечный антагонист интуиции, твердил: подожди, не гони коней, осмотрись – пойми кто, что и зачем.
Когда Максим спустился, стойка регистратуры была пуста. Выйдя на широкое крыльцо гостиницы, он поёжился – стало ещё холоднее. Пожалуй, градусов 16, не больше.
Вокруг гостиницы возвышались местные небоскрёбы - 3-х этажные кирпичные дома. Типичные многоквартирные дома посёлков городского типа. Похоже, это был «центр», вон и памятник «вечно живому» среди чахлых ёлочек. Скорее всего, это была площадь Ленина, точнее узнать не представлялось возможным, таблички с названием улицы и номерами домов отсутствовали.
Максим свернул в ближайшую улочку. Странно они были расположены, расходились загибающимися влево лучами из центра, что вроде было не характерно для советского градостроительства. Хотя Максим, мягко говоря, был не силён в архитектуре. Да и неизвестно, что здесь было до того, как поставили гипсовый памятник вождю мирового пролетариата.
«Ну и названице у городка Светловоздвиженск, надо же такое придумать. Странное название». Всё-таки он был не прав, когда вот так – без предварительной подготовки, рванул в этот город. Но то, что в народе называют шестым чувством, а Дед попросту – чуйкой, заставляло торопиться, действовать быстро, чтобы не дать этому чему-то, чему у Максима не было пока названия, раскачаться, раскрутить свои маховики. Это что-то было опасным, очень опасным. И шанс у Максима на удачу, был только в том случае, если он будет действовать не просто быстро, а молниеносно, не оглядываясь и не останавливаясь.
Хотелось Максиму приоткрыться – пустить «щуп» в город, «потрогать» его жителей, «пощупать» атмосферу вокруг. Нельзя, он чувствовал, нет, не чувствовал, у него была железобетонная уверенность, что нельзя, нельзя раскрываться. Опуская «щиты», он не только проникал в окружающее пространство, но и впускал его в себя, в своё сознание, в душу, в самую суть себя. И поэтому он просто иногда останавливался в понравившемся или, наоборот, не понравившемся ему месте и закрывал глаза. Втягивал в себя воздух, вслушивался в окружающее пространство не только ушами, но и всем телом – каждой клеточкой, всей своей тренированной интуицией, отбросив разум, оставив лишь голые инстинкты.
И то, что было вокруг, было не просто тёмным. Пространство было изгаженным, если так можно выразиться «с головы до ног». Оно было гнилым настолько, что обычные мегаполисы казались всего лишь розовыми попками младенцев в испачканных пелёнках. Ох, как ему хотелось посоветоваться с Дедом. Жаль, что это возможно только в мыслях.
Максим всё дальше удалялся от центра, вокруг него возвышались обычные деревенские дома, временами кирпичные, но чаще – деревянные.
Удивляло то, что не было ставших привычными «дворцов», выходцев из горных районов некогда необъятной Родины. Было видно – всё вокруг «исконно» русское. Он шёл, с любопытством оглядываясь. Всё вроде было так, как и должно быть, в таких маленьких городках: побрехивали собаки, копались в придорожной пыли куры и расхаживали горделивые петухи.
Один раз дорогу перебежала стайка гусей. Максим неторопливо гулял по городу, и он всё меньше и меньше ему нравился.
После часа блужданий Максим вышел на площадь перед гостиницей, но уже с другой стороны. В гостиницу не пошёл – свернул в заросшую малиной узенькую улочку и присел на едва не развалившуюся под его весом лавочку.
Он сидел, мял в руках незажжённую папиросу и подытоживал увиденное.
Во-первых, на удивление мало людей. Совсем не видно стариков, которые должны были бы сидеть на завалинках перед домами. Сами дома почти все окружены глухими заборами в рост человека, хотя по нынешним, весьма неспокойным временам, это, конечно, не удивительно.
И лавочки!
Лавочек, которых в таком маленьком сельском городке, должно быть, по крайней мере, по паре на каждой улочке, было мало. Да что там, мало – их просто не было.
Та, на которой он сидел, была единственная, да и она, давно не использовавшаяся по своему прямому назначению (ни кожуры от семечек вокруг, ни бычков) – готова была вот-вот развалиться от старости. Ни гуляющих подростков, ни играющих детей за время своей прогулки он не видел, что в разгар лета было более чем странно.
Во-вторых – он не видел церкви. Не то чтобы он специально её искал, но смотрел внимательно. Никаких следов, что для маленького российского городка не характерно. Даже над единственным родником, который он нашёл в густых зарослях черёмухи, не было построено элементарного навеса, а место было хорошее, нетронутое плохими человеческими эмоциями, без злобы и вражды.
В-третьих – магазины. Уж магазины-то должны были быть! И старые, ещё советские «Продукты», и новые ларьки, торгующие сигаретами и разной мелочёвкой, но их не было. Такого, по идее, просто не могло быть, люди должны покупать если не продукты, то хотя бы одежду и прочие необходимые в хозяйстве мелочи. Не могли они полностью себя обеспечивать. Конечно, он бродил по окраинам, не заходя в центр. Но всё равно всё было не так. Странность ехала на странности и странностью погоняла.
Да и сама атмосфера – гнетущая, давящая, будто бы обволакивающая ватой и затрудняющая дыхание. Словно солнце забыло сюда дорогу. Он, давно привыкший не замечать ни жары, ни холода, мёрз в этом проклятом городе. Зябкая дрожь охватывала его, словно в далёком детстве, когда он, наевшись мороженого, валялся с температурой под сорок и охваченным пожаром горлом, и ничто не могло согреть его.
Единственное место, где он вздохнул свободно, был тот самый обнаруженный им родничок, окружённый густыми зарослями, и заваленный мусором. Там он отдышался и, умывшись прохладной водой, собрал в кучу разбрёдшиеся мысли. Около родника он спешно нарастил «щиты» и смог прогнал вялую хмарь, окутавшую его.
И намёки, намёки, намёки. От «ментов» у вокзала, от Ларисы свет Викторовны. Они были единственные люди, с которыми он говорил, если не считать «водилы», да и вообще жителей города он видел не более десятка, причём издали. У него возникло ощущение, что и полицейские, и администратор (или кто там она) в гостинице, специально подставленные для него марионетки, и выпустили их на сцену с одним лишь смыслом: посмотреть на его реакцию, «пощупать» его и решить, кто он и зачем он.
Надо найти кладбище, там будет ясно, хотя, что ясно? В этом городе ничего ясно не может быть.
Так и не прикурив, он спрятал папиросу за ухо и поднялся с жалобно застонавшей лавочки. В другом месте он бы без труда нашёл последнее место упокоения, пустил бы «щуп» и все дела. От кладбищ всегда веяло тишиной и покоем, мёртвые никуда не торопятся и ни о чём не беспокоятся. Но не здесь и не сейчас. Внутренние «щиты» теперь больше напоминали черепаший панцирь, чем окна, отгораживающие его внутренний мир от внешнего воздействия. Придётся искать по старинке – путём проб и ошибок, вот только время поджимало.
Максим принялся кружить по городу, словно в насмешку пустого. Лишь гомон живности да изредка мелькавшие вдали спины редких прохожих (даже дороги спросить не у кого). Один раз он краем глаза заметил вручную намалёванную вывеску – «Бакалея» и гостеприимно распахнутые двери. Поставил галочку в уме: магазины всё-таки были.
Кладбища всё не было. Отчаяние, скользкой змеёй, шевельнувшееся в груди – они здесь бессмертные, что ли? Но о том, чтобы бросить всё и укатить домой, он не думал, только вперёд.
Он резко тормознул и, развернувшись, быстро пошёл туда, где видел магазин. Вошёл в окрашенные потрескавшейся коричневой краской, фанерные двери. За стеклянной витриной холодильника, облокотившись на прилавок, стояла дородная женщина. Синий форменный халат распирала мощная грудь, что там ниже, Максим рассмотреть не мог, мешала стойка, но не сомневался – нижняя часть была не менее монументальна, чем верхняя. Везёт ему сегодня на пышных.
При виде посетителя дама за прилавком никак не отреагировала, даже не пошевелилась, лишь сонно моргнула.
— Извините, мадам, не подскажете, как мне пройти к кладбищу? — взял быка за рога Максим.
На довольно красивом, хоть и одутловатом лице продавщицы, не проскользнуло ни тени мысли. Она всё так же бездумно смотрела на него. Максим подождал. Тишина.
— Барышня, я, кажется, задал вам вопрос.
Барышня сонно обвела взглядом прилавок перед собой, упруго качнулись выбеленные перекисью кудряшки:
— Я что-то не вижу здесь таблички «Справочная».
— Девушка, я извиняюсь, что так с наскока начал, но не будете ли вы так любезны, подсказать мне, где в вашем городе находится кладбище.
— А тебе зачем? — ленивый взмах слипшихся ресниц.
— У меня там бабушка лежит, — сказал он явную ложь, — хочу навестить могилу.
— Ну, так навести.
— Я не знаю, где оно находится.
— Сам же говорил – бабушка.
Максим решил не обращать внимания на хамский тон продавщицы.
— Милая, — он облокотился на прилавок, приблизив своё лицо почти вплотную к лицу женщины (да какой, к чёрту женщины, с близкого расстояния он видел, что этой девчонке не больше двадцати), — помоги мне, пожалуйста, очень надо.
Она вздохнула, поглядела ему в глаза серыми озёрами, медленно вытянула из-за его уха папиросу (он едва сдержался, чтобы не взять её в захват) щёлкнула извлечённой из кармана зажигалкой. Умело выпустила две струйки густого дыма из тонких ноздрей и неожиданно сдалась:
— Купи чего-нибудь, скажу.
Он обвёл взглядом прилавок: селёдка, хлеб, мелочь из жвачек, сухариков и прочей ерунды. За стеклом холодильника – ассорти из колбас, сосисок и мясных полуфабрикатов. Машинально отметил, что часть продуктов явно несвежие. За спиной продавщицы – батарея разнокалиберных бутылок, покрытых пылью (либо покупатели данное заведение не баловали, либо очередная бутафория для приезжих).
— Хорошо. Бутылку водки, полторашку воды и соль, — зачем ему соль, он сказать не мог, хоть водка и вода ему тоже не были нужны, — и сложите всё в пакет.
Не спросив, какая водка с водой ему нужны, девушка молча сложила первые попавшиеся под руку бутылки (словно понимая всю ненужность своих действий) в пакет, выбила кассовый чек и наконец, сказала:
— От площади Ленина, вниз по улице Ленина до конца.
Протянула ему пакет, смахнула деньги в кассу и отвернулась, так что он мог обозревать её внушительный зад, обтянутый ситцем.
— Где у вас тут улица Ленина, табличек нет.
Она обернулась к нему, качнув похожим на две астраханские дыни бюстом. В её глазах мелькнула насмешка, разбавленная… да, ему не показалось, каплей сочувствия.
— Памятник прямо на неё рукой указывает.
— Спасибо, сладкая, скажи, будь любезна, где дом 3 на этой улице? — Максим решил воспользоваться ситуацией и получить максимум информации.
Взгляд продавщицы сразу потускнел. Она процедила сквозь зубы:
— Последний дом в конце. И вообще, уходи, я закрываюсь. Обед у меня.
Он вышел из магазинчика, сжимая в руке пластиковый пакет с бесполезными покупками, и рванул к гостинице.
Гипсовый вождь указывал широкой дланью на прямую, словно нарисованную по линейке улицу. Как же он не заметил её сразу, вот в чём вопрос. Максим повертел головой: теперь понятно. От гостиницы улицу загораживал памятник, и ели, росшие вокруг него, а от скамейки, где он сидел, она была сильно левее, и с этого места её было не видно.
Проходя мимо скамейки, он зашвырнул бесполезный пакет в кусты малины, росшие рядом со скамейкой. Цель всё ближе, пожалуй, кладбище ему теперь без надобности, пора нанести визит в дом под номером 3, времени, он чувствовал, почти не оставалось.
Как всегда, когда он включался в дело, голова становилась свободной от мыслей, тело действовало само, как у хищного зверя. Логика уступала место интуиции, а размышления – действию.
Глава 1.
…С тех потянулись передо мной глухие, окольные тропы...
Вот и у Максима с недавних пор появилось ощущение, что где-то, в какой-то пространственно-временной точке он свернул с прямого пути и теперь петляет по кривым тропкам. Натыкается на глухие заборы и не пытается не то что перелезть через них, но даже боится заглянуть за преграду. Просто сворачивает и бредёт дальше. И никак он не мог найти его, этот ключевой момент, и мучается от этого. Скорее всего – это были отзвуки чужой жизни. Жизни маленькой девочки Инны. Она ещё прорывалась в его реальность, чаще всего в предрассветные часы всплывали в памяти строчки стихов:
Этот мир туманный,
Мокрый от дождей
Странная преграда
Для любви людей…[1]
А ещё приходили потерявшие былую яркость обрывки чужих воспоминаний.
В отличие от других «поисковиков», чтобы найти человека, для Максима требовалось стать им. В буквальном смысле слова натянуть на себя чужую шкуру. Впитать в себя радость и разочарования, желания, надежды и мечты человека. Его чувства, эмоции, боль и, конечно, страхи.
Первым всегда был страх, ведь именно по тому, чего боится человек, можно понять каков он в действительности. Чего он хочет, а чего нет. Что ждёт, на что надеется и во что верит.
Это было мучительно – сбрасывать свою плоть и обрастать новой – чужой. Заново рождаться, жить и умирать. А потом расплачиваться за это жуткими головными болями и по частям, с мясом и кровью, вырывать из себя всё то, что составляет суть человеческого бытия.
Прошла неделя с памятного погружения, жизнь вроде бы вошла в привычную колею. Но сумрачно было на душе у Максима, какое-то неприятное чувство угнетало его, словно недосказал что-то важное или не завершил дело, которое нужно, обязательно нужно довести до конца.
Он не признавался себе, что ждёт, когда увидит Крюкова и получит ответы на свои вопросы. Чем больше он думал о происшедшем, тем больше и больше вопросов копилось у него в голове. Вопросов, на которые он хотел услышать ответы. И он его увидел, но совсем не так, как ему хотелось бы.
Как-то вечером, возвращаясь после пробежки домой, он купил местную газету. Зачем? Он не мог ответить. Газет он не читал принципиально, помня мудрую фразу старого профессора. Телевизора, как и компьютера, у него не было. А тут, словно кто толкнул под руку, он даже сбился с шага и свернул к газетному киоску.
С последней страницы, между кроссвордом и колонкой объявлений, на него смотрел странно не узнаваемый, какой-то чужой – официальный, Крюков.
Нет, не Крюков, а Иванов Иван Петрович в форме и фуражке с офицерским крабом на тулье.
И какие-то казённые, суконные слова, слова сожаления и скорби о трагически ушедшем из жизни майоре медицинской (почему медицинской?) службы, выполнявшим свой долг и погибшем при исполнении служебных обязанностей.
Очень похоже на подставу – заметка эта дурацкая, зачем писать о Крюкове, точнее, Иванове, да и не Иванов он, скорее всего. Если покойный, какое мерзкое слово, оставляющее после себя неприятный привкус во рту, работал на «контору», то никто не стал бы помещать заметку о его гибели, да ещё в местечковой газете. Если только Крюков (Максим не мог назвать человека, который мог бы стать ему другом – покойником, а фамилия Иванов не ассоциировалась у него с Иваном свет Петровичем) действительно работал на медицинскую службу, и его исчезновение не могло остаться незамеченным. Вопросы множились, а ответов на них не предвиделось, если только…, но Максим отбросил от себя эту мысль, пока отбросил.
Увидел его, а вечером и поговорил с ним в последний раз. Точнее, он слушал, а Иван говорил с ним, со страниц письма, выуженного Максимом со дна покрытого пылью почтового ящика.
Листок голубоватой бумаги, видимо, вырванный из обычной школьной тетради, выпал ему на колени, когда он аккуратно, по самому краешку, разорвал конверт. Максим смотрел на строчки, написанные мелким, очень чётким почерком с забавными завитушками в хвостике буквы «у».
«Если ты, Максим, читаешь это письмо, значит, меня нет в живых. Выпей же за упокой души честного служаки и не перебивай…»
Он прочитал письмо. Отложил его в сторону. Зажёг свечу и привычно опустился перед ней на пятки.
Сначала пришла тьма, за ней голос, бесконечно усталый – неживой голос.
«Если ты, Максим, читаешь это письмо, значит, меня нет в живых. Выпей же за упокой души честного служаки и не перебивай меня. Я тебя обманул, прости, твоя разработка была большей частью моей личной инициативой, но всё, что я тебе рассказал – это правда, от начала и до конца. Прости, пишу сумбурно, нет времени расписывать, но суть ты поймёшь. Причин моего обмана я раскрывать не буду. Моё обещание остаётся в силе. Если всё пойдёт по плану, тебя больше не побеспокоят, но если к тебе придут, значит, всё пошло вразнос. Так вот, если тебе нанесут визит мои коллеги, то бросай всё и уходи, времени у тебя будет примерно сутки, чтобы залечь на дно. Ведь первый визит, он всегда пробный, пристрелочный. Ещё раз прости за сумбур. Теперь перехожу к главному. Мы разыскиваем девушку Одна очень маленькая и наивная девочка попала в большую беду, и это было бы полбеды, но эта девочка обладает больши́м талантом. Как ты знаешь, настоящие провидцы, пророки – называй как хочешь, не предвидят будущее, а формируют его, делают невозможное возможным. Ты понял, к чему я клоню? Такая вот, такая «Кассандра» попала к очень плохим людям, в секту «Последнего прихода». В ней подобралось значительное количество сильных магов, и самое главное, они проникли не только в «верха», но и в силовые ведомства. Я подозреваю, что и в «контору», где служу я. Мы Я приглядывал за этой сектой, и всё было более или менее в норме, пока у них не было своих сильных прорицателей, способных формировать будущее. Девочка – очень сильный провидец, им как раз такого не хватало для воплощения в жизнь своих замыслов. Каких, даже и ни спрашивай. Ты хочешь спросить, как она к ним попала? Мы банально проморгали. Она была не инициирована. За ней приглядывали, так, время от времени. До инициации было время. Сейчас уже нет. Все мои чаянья на то, что она не сказала ещё своего слова. После инициации должно пройти время, до того как она сможет провидеть. Время есть, но мало. Ты понимаешь, что я имею в виду. Прощай».
Голос замолк, Максим вышел из транса. Улица Ленина, дом 3, значит. Повертел в руках тонкий тетрадный лист, посмотрел сквозь него на свечу, поднёс его к подрагивающему пламени. Жёлтое пёрышко лизнуло бумагу, ниже тёмных, почти фиолетовых чернил, проступила бледная надпись, написанная размашистым почерком, явно второпях. Всего несколько строк. Максим внимательно смотрел на них. Прочитал раз, другой, крепко вбивая в память. Теперь у него появились ответы, пускай не на всё, но хотя бы на некоторые вопросы. Снова поднёс лист к огню, бумага медленно, словно нехотя, загорелась. Растерев пепел в пыль, он вымыл руки и взялся за штангу. Когда запредельные нагрузки вытеснили все мысли, а в голове образовалась гулкая пустота, он пошёл в ванную.
Максим положил в карман джинсовой куртки картонный прямоугольник билета, и через четверть часа дремал на деревянной скамье, в такт покачивающемуся на стыках рельс, полупустому вагону. Поначалу он пытался бороться с дремотой, но скоро сдался и начал погружаться в болезненно-тяжёлый сон, пропитанный кошмарами. Сквозь мутные виде́ния, которые несли в себе важную информацию, но которую никак не удавалось понять, Максим шестым чувством ощущал, как пустеет вагон. Когда последний человек – сгорбленная старушка в синем, усыпанном крупным горохом платке, вышла на затерянном в поле полустанке, Максим очнулся. Мучительно не хотелось двигаться, и тело, такое послушное, тренированное тело, сопротивлялось сознанию и мучительно, до спазмов в мышцах, не хотело двигаться. Оно хотело уехать, убежать, улететь, уползти, исчезнуть из поезда, а не ехать туда, куда оно направлялось. С трудом скинув с себя вязкое ощущение беспомощности, Максим поднялся с деревянной скамьи и вышел в тамбур. В тесном сумрачном закутке вертел в пальцах сигарету стриженый почти под «ноль» парень. Максим его в вагоне не видел. Тот стрельнул в его сторону злыми серыми глазами.
— Огоньку не найдётся? — вязким, каким-то неживым голосом протянул стриженый.
Сразу вспомнились 90-е, точно такими голосами, растягивая гласные, говорили одетые в спортивные костюмы, украшенные трилистником и белыми полосами крепкие парни, те, что трясли «лохов» у рынков и железнодорожных вокзалов.
Максим молча, кинул ему коробок. Тот неловко поймал его, выронил, но сумел подхватить подрагивающими руками.
— О, русское «Zippo» — усмехнулся стриженый, и, спрятав огонёк в ладонях, прикурил. По тамбуру поплыл сизый дымок, запахло дрянным табаком, этакой смесью жжёных тряпок и соломы. Метнул коробок обратно.
«Без фильтра «Примина» или что там ещё», – машинально отметил Максим, разглядывая стоявшего вполоборота к нему парня. Невысокий, но крепкий и жилистый, из-под закатанных рукавов клетчатой рубашки выглядывали толстые, перевитые мышцами запястья. Широкий затылок и мускулистая шея. Грубые штаны, именно штаны, а не брюки (на стрелки не было даже намёка) и рабочие ботинки на стоптанной подошве.
«Комитетские, или кто другие? Да нет, не похоже или похоже?»
Он машинально продул «Беломорину», и сквозь крепкий дым продолжил изучать попутчика. Припомнил его руки, как прикуривал, широкие, словно лопаты ладони, пальцы с чёрной «рабочей» каймой под ногтями, шелушащуюся кожу.
«Нет, не похоже – работяга какой-нибудь, шофер или слесарь».
Не добив свою вонючку даже до половины, парень плюнул в жестянку, прикреплённую к грязному окну, и, воткнув в плевок бычок, закрутил его в замысловатую спираль. Потом, передёрнув плечами, сказал в пространство между ними:
— Похолодало что-то, а с утра жара была, к чему бы это?
Максим ничего не ответил, известно, если люди говорят о погоде, значит, поговорить им больше не о чем, и лишь глубоко затянувшись, выдохнул дым в сторону «водилы», как он мысленно его назвал. Он всегда давал «клички» незнакомым людям, если ему доводилось с ними общаться. Хотя действительно похолодало. Под тонкой джинсой куртки по плечам побежали мурашки.
Чуть приоткрыл щиты и потянулся к попутчику, неприятно, но проверить надо.
Ничего необычного он для себя не открыл. Привычная смесь из злости, разочарования и агрессии пополам с тоской, и ещё тонкая нотка горчинки, которую Максим не разобрал. «Ну и ладненько», – решил для себя Максим. Одной проблемой меньше. Он опять прикрылся.
— Ты в Светловоздвиженск едешь? — продолжил разговор попутчик, повернувшись всем телом к Максиму, под расстёгнутым воротом рубашки сверкнуло серебро тонкой цепочки.
Максим кивнул, продолжая молча пускать дым.
— В гости или по делам? — никак не мог угомониться «водила».
«Сказать, что в гости – спросит к кому? Город, скорее всего, маленький, все друг друга знают. Сказать по делам – спросит, по каким? Действительно, какие в их «дыре» дела могут быть?» – прокачивал ситуацию Максим. Ответил нейтрально.
— Проездом.
— Правильно, что в нашем Мухосранске делать. — Словно прочитал его мысли парень и отвернулся.
«Да он с похмела мается».
Максим чуть не рассмеялся: вот откуда эта горечь и тоска. «Собутыльника ищет, да ещё, скорее всего, чтобы спонсировал на ганджибас[2]. Может, правда, раздавить с ним бутылочку, да разузнать, что тут да как, узнать последние новости, может, что про Крюкова слышал? Хотя вряд ли, но чем чёрт не шутит?».
— А я тут, понимаешь, загулял, неделю дома не был, эх, жена и ругаться будет. — Снова повернулся к нему парень.
— А ты разведись и гуляй сколько хочешь, слова никто не скажет. — Бросил Максим. С этим всё ясно: «дохлый номер».
— Да ты что, — «водила», аж замахал руками, — дети у нас, да и люблю я её.
— Ну, тогда терпи.
— Ага, — парень поник плечами.
До самой станции они больше не проронили ни слова.
Станция не понравилась Максиму. Тёмная коробка вокзала, пустой перрон, даже вездесущих бабок, торгующих семечками и сигаретами, не видно. Заполненные до отказа мусорные баки и пыльный полицейский «бобик», при виде которого его попутчик нырнул под платформу, также не добавляли оптимизма в местный пейзаж.
Максим повернулся спиной к станции и посмотрел на город, раскинувшийся по другую сторону двух параллельных, тронутых ржавчиной прямых.
Городок был под стать станции – мрачный, какой-то, неприятно холодный, словно припорошённый пеплом. Даже не опуская «щитов», было ясно, в нём царит безнадёга и ещё что-то… Что-то неуловимо-неприятное и одновременно опасное. Максим втянул ноздрями воздух, пахло тленом и ещё чем-то смутно знакомым, но чем, он, как ни старался, так и не смог понять. Плохим, тёмным пахло.
«Да, неприятное местечко. Словно мёртвое и не похороненное».
Ещё не услышав стука захлопнувшихся автомобильных дверей, Максим почувствовал опасность, слабую и отдалённую, но вместе с тем неотвратимую. Даже не оборачиваясь, он «видел», как синхронно распахнулись дверцы полицейского «козлика» и на пыльный асфальт ступили пыльные «берцы», в которые были заправлены такие же пыльные, «мышастые» ментовские брюки. Пыльные мундиры были перетянуты в поясе пыльными кожаными портупеями, а над пыльными лицами возвышались пыльные, украшенные овальными кокардами (тоже пыльными) серые фуражки.
Ему не надо было глядеть приближающимся к нему «ментам» в лицо, чтобы с уверенностью сказать, что и глаза у них пыльные. Этакие мутные лужицы, припорошённые сверху тонкой, серой пленочкой. От этого обилия пыли неприятно сжался желудок, словно пропустил жёсткий удар под дых.
«Дети пыли» – всплыло в памяти, и два коротких слова заставили его плечи передёрнуться, словно в ознобе.
«Откуда это?» – мелькнуло в сознании и пропало.
— Гражданин, — с ленцой раздалось сзади.
Максим медленно повернулся. Он не хотел глядеть стражам порядка в глаза. Но не глядеть было нельзя, ибо они, как хищные звери, чувствовали любую слабость, малейший страх в человеке. Этот страх гасил волю, делал их хозяевами, а его рабом. Он ослаблял волю и заставлял подчиняться.
Максим на секунду прикрыл глаза, гася в зародыше мутную волну паники. Он давно уже отвык чувствовать страх, научился подчинять его и заменять другими чувствами. Он чуть качнулся в сторону мышастых «полицаев». Привычный «якорь» сработал, как всегда, без сбоёв и почти мгновенно.
Голова наполнилась гневом, но не бесконтрольным, а строго подчинённым тренированному разуму. Он позволил ему скользнуть в живот, а оттуда в руки и ноги, оставляя голову ясной. Конечности стали лёгкими и воздушными, из мышц пропала тупая немота, появившаяся после хозяйского окрика. Максим потушил в глазах огонь чувств, заставил его, нет, не погаснуть, но тлеть под пеплом, в готовности вспыхнуть, стоит лишь подбросить в него сухих дров эмоций. Широко улыбнулся и, глядя в глаза, стоявшим напротив него людям, сказал:
— Я что-то нарушил, офицер?
Полицейский, к которому он обращался, был на удивление крепок. «Мышца» играла под мундиром, никакого намёка на «пивное» брюхо, такое характерное для отечественных стражей законности. Всё остальное было именно таким, каким «видел» Максим.
Всё пыльное и скорее не на физическом, а на ментальном плане, хоть и в реальности пыли хватало.
Крепкие пальцы старлея чуть дрогнули на цевьё укороченного калаша.
— Вы, случаем, не заблудились? – достаточно вежливо спросил его полицейский.
Максим смотрел в его изрезанное морщинами, а может, просто складками, лицо, серые, посыпанные сверху серым глаза (где-то он уже видел похожие глаза, но вот где - вспомнить не мог).
«Сколько ему? Не меньше сорока, староват для старшего лейтенанта или в провинции, это максимум, до чего он может дослужиться, не столица ведь. Да вроде в патрулях офицеров не наблюдается, или они тоже патрулируют? Чёрт его знает. Он был слабо знаком с полицейскими буднями».
Надо было что-то отвечать, пауза затягивалась.
— Нет, а что, похоже?
— Вы тут в первый раз, — не спрашивал – утверждал старлей.
Максим кивнул:
— А разве это возбраняется, быть где-то в первый раз?
— Нет, но таким, как вы, у нас не место.
«Что-то он слишком вежлив для полицейского, обычно стражи порядка не церемонятся, тыкают направо и налево, невзирая на возраст».
— Таким, как я? — Максим прикинулся удивлённым.
— Столичным штучкам, — кивнул старлей.
— Я не из столицы, — Максим покачал головой, — я турист. И тут же понял, что сморозил глупость.
— Ага, без вещей, — заржал напарник старлея, длинная и сухая «жердина» с нашивками сержанта на погонах.
Старший дёрнул складчатой щекой, словно сгонял муху, и «длинный» тут же замолчал.
— Документики у вас, разумеется, в порядке, — судя по тону, полицейский не спрашивал, а констатировал факт.
Максим кивнул, не сделав попытки потянуться за оными.
— Ну, ну. — Старлей козырнул, не торопясь, развернулся и направился к патрульной машине.
Его напарник потоптался немного и рысцой отправился за старшим. Глаза у него были, в отличие от напарника, карими и весёлыми.
«Не ласково встречают здесь гостей, не ласково. С намёком, вроде как убирайся, откуда пришёл».
Максим, в который раз за утро передёрнул плечами, воздух становился всё холоднее.
«Надо найти гостиницу, если она здесь вообще есть».
Вслед за этой мыслью всплыла вторая – нехорошая:
«Пришельцев тут не любят».
Именно пришельцем, а не приезжим чувствовал себя Максим. Чужаком, которому никто не рад и от которого все хотят избавиться. Хоть кто все? Кроме «ментов» и «водилы», он пока никого не встретил. Но своим чувствам он привык доверять, а всё в нём буквально кричало: дело будет гораздо сложнее, чем он думал. Сложнее и опаснее.
Адреналин между тем уже бурлил в крови, заставляя действовать.
«Нет, это не дело, так и дров наломать можно. Надо успокоиться, оглядеться и хорошенько всё обдумать. Первым делом – гостиница».
[1] Стихи Инны Гнеушевой.
[2] Здесь выпивка.
«Андрей работает в Русском Географическом Обществе и у него внезапно срывается миссия в Перу, на плато Пальпо, к знаменитому геоглифу «астронавта». И тогда появляется некто, называющий себя „доктором Марком“ и предлагает войти в норвежскую экспедицию к таинственной и ранее никем не найденной немецкой базе „211“, времен Второй Мировой Войны. Экспедиция грозит перерасти в мировое событие, значение которого сложно переоценить. Но… Но всё совсем не так, как говорил загадочный „доктор“, и вместо мирового открытия, приближается всемирная катастрофа. Причина тому мистическая „база 211“. © Кир Неизвестный
Глава 10.
К предстоящему делу следовало подготовиться. Перво-наперво выгнать из себя всю ту дрянь, что они с Крюковым по-напихали в себя – водку, табак. Максим с наслаждением закурил: эта – последняя. Сидел, пускал дым в потолок, бездумно глядя перед собой. Наслаждаясь оставшимися секундами покоя перед боем. Докурив, пошёл в ванную – долго мылся, переключая воду с ледяной на горячую. Потом выпил стакан минералки с мёдом и лёг спать.
Проснулся, когда за окном стояла непроглядная ночь. Привычно размялся, давая мышцам адаптироваться, и когда покрылся тонкой пленочкой первого пота, понюхал своё плечо: пахло плохо. Спирт и никотин начали выходить – это хорошо.
Максим задёрнул шторы, зажёг толстую свечу и опустился перед ней на пятки. Первые несколько минут огонёк покачивался перед глазами, но дыхание скоро выровнялось, ушло в живот, и он сосредоточился на пламени. Погружение вошло хорошим, глубоким. Вынырнул он только через час. Тело подрагивало, суставы ломило – значит, медитация прошла правильно, и он опять встал под душ. Теперь только горячая, на грани кипятка, вода. Когда ломота прошла, он вышел из ванной.
Пришло время нагрузить тело – штанга и гири. Мышцы с радостью отозвались на заданную нагрузку. Хром штанги поймал слабый луч луны и весело отразил в глаза: соскучилась, хозяин, ждала, когда вспомнишь обо мне. Вверх-вниз – мерно ходил гриф, мускулы вздувались буграми и опадали, и снова вверх-вниз. Тело наполнялось силою, которая рассасывала тревогу и давала уверенность.
Закончив с железом, Максим принялся за тяжёлый мешок. «Убитые» металлом мышцы, поначалу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал, и никто, кроме луны, не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека тёмную тушу снаряда.
Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки. Он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы: нам хорошо, хозяин, мы готовы к бою.
Выжав себя досуха, отдав последние силы – он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот, и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельём и опять водные процедуры.
После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.
Пегий, сильно потрёпанный воробей скакнул на карниз, был он стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас, кроме пыли, на крашеной жести ничего не было. Он прочирикал: жаль, жаль, очень жаль. Воробей был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. «Пегий» злобно прочирикал, кляня на своём языке судьбу-судьбинушку. И, влекомый голодом, заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись, лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь – на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, чёрным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось, даже не дышал. «Растрёпанный» скакнул ещё ближе, уж не умер ли хозяин – и встревоженно выдал заливистую трель.
Лежащий метнулся резко и быстро, словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку. Но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.
Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко – но осторожно, почти нежно.
…Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмёшь сильнее, чем надо – раздавишь, слабее – улетит; как грудь любимой женщины – нежно, но твёрдо…
Вот и он держал птицу, как меч – крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая – средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исатори Кано крепко въелась в плоть.
— Ну что, дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз, прикармливая беспризорных птиц.
— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневное и улетел.
Оставшиеся до встречи время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксёрский мешок и по часу крутил тао[1], вводя себя в ИИС[2]. Подолгу замирая в ключевых фазах движения, и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до долей секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Всё это время он ничего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду, разведённую с мёдом.
Когда пришёл Иван, он почти вышел на пик формы и в принципе к «поиску» был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения 24 формы Тайцзи-цуань. Вроде бы простенькой, многими адептами ушу, считающейся бесполезной, по типу утренней зарядки вреда не нанесёт, но и пользы – минимум. Но только не старенький учитель Максима – тот думал иначе. Он считал её недооценённой и при правильном исполнении несущей пользу, расслабляя тела и успокаивая дух. Именно то, что сейчас требовалось Максиму.
Он чуть развернулся вправо, перенося вес тела на правую ногу. Левую руку по дуге отвёл влево и вверх, словно бы задерживал удар невидимого противника, правый кулак вернулся к груди тыльной стороной вниз. Левая нога шагнула вперёд, правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку, а левая ладонь сделала лёгкое, зачерпывающее движение наружу.
Максим перенёс вес тела на левую ногу с одновременным ударом кулака правой руки, левая ладонь остановилась возле локтя правой.
Всё это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошёл открывать дверь.
Тьма – вязкая и густая, как смола, ни отблеска света, ни движения. Абсолютная пустота, застывшая монолитом и одновременно живая – дышащая.
Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам, которые писала девочка по имени Инна. К сожалению, ни дневника, ни писем Крюков не принёс, а когда Максим напомнил – только развёл руками. Не столько вчитываясь в буквы, сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом, вдохнул запах. Пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими, с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку – порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию: чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, слегка неровные зубы, которые её не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ничего особенного.
— Девочке 16 лет, не курит и, судя по всему, не пьёт, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.
Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочёвку, принадлежащую девушке. Несвежий носовой платок, расчёску, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, ещё что-то, он не заметил – начал входить в состояние.
Махнул Крюкову:
— Уходи, я выйду, как закончу.
Как Крюков ушёл, он не заметил.
Максим, как сомнамбула подошёл к холодильнику, достал водку, налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.
Не торопясь, задёрнул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу, чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны – на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью. На русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелёными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена, и за белой полоской зубов – розовый язычок. Перед свечой расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.
Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щёлки, смотря на пламя. Дождавшись, когда огонёк наиграется и замрёт в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки, впитывая в себя черты юного лица: ямочки на щеках, лёгкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет, это он, пройдя сквозь пламя, впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мёртвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и… живым. В голове заметался девичий смех с лёгкой хрипотцой, смех, достойный не беззаботной юности, но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, лёгкость ног и ничем не замутнённую радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя её мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею – тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплёскивающей в стихах свою боль и ещё что-то. Но что – он не знал. Ведь, кроме боли, ничего чувствовать не умел.
Перед глазами заскользили строчки стихов:
Озёра белые мертвы;
В них жизни нет.
Пластинки резвые листвы
Упали в снег.
Здесь всё на грани,
Всё молчит.
Незатянувшаяся рана
Кровоточит.
Сквозь кроны
Пробиваются лучи.
Во мне от боли
Каждый член кричит.
От этой белой тишины.
Схожу с ума.
От этой чёрной белизны
Вопит душа.
Я, словно луч,
Хочу пробить броню,
Но стаи туч
Меня скрывают на ходу.
Озёра белые мертвы;
В них жизни нет.
Пластинки резвые листвы
Упали в снег.[3]
Взметнулся и опал нож, пришпилив карту к столешнице и до середины уйдя в стол. Рука, сжимающая рукоять, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли, буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали тёплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся тёмными, почти чёрными. Своим маслянистым блеском они вызывали тошноту.
Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, чёрного и крупного, чтобы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело опёрся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли – то ли ещё будет, завтра придётся расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас… Он высунулся в окно: на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.
Сил хватило только на то, чтобы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру:
— Ну как, удалось?
Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул:
— Подробности, потом, — и свалился, прямо под ноги Ивану.
Проснутся оттого, что болит голова – это ещё то удовольствие. И всё это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своём матрасе и обхватил голову руками, казалось, она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.
— Выпей, полегчает.
Максим ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.
Проскрипел:
— Полотенце.
В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул её на своей голове. Стало легче, ощущение, что голова вот-вот раскроется, как диковинный цветок, прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой плёнкой растёкшаяся по своду черепа и мешающая думать.
Крюков помог ему добраться до наполненной ванны, и он с облегчением опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил её и встал под душ, как был, с замотанной головой. Лёд сменял пламя и обратно, и так до тех пор, пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растёрся до красноты и вышел к Крюкову.
Иван снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил, и стало совсем нормально.
— Что это?
— Обычный растворимый аспирин, а что, тебе нельзя? – Встревоженно спросил Крюков.
Всё нормально, — жестом ответил Максим.
— Можно рассказывать?
— Нужно, — серьёзно кивнул Крюков.
— Девочка жива, находится… — Максим кивнул на пришпиленную к столу карту. — Там.
— Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.
— Я выполнил всё, что вы от меня хотели? – Максиму очень хотелось остаться одному.
Крюков кивнул.
— Надеюсь, ты тоже выполнишь своё обещание, и больше я тебя не увижу.
Накануне Максим поставил жёсткое условие: он делает своё дело, и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, никаких больше дел. Крюков пообещал, что больше никаких «поисков», уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.
— Что, даже на огонёк заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.
— Просто так – можно.
— Ну, то добре, хлопче, — Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.
Их глаза встретились, и Максим крепко пожал протянутую руку.
— Как всё закончится, загляни ко мне, посидим… чаю выпьем.
Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по-военному чёткой походке какая-то обречённость, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и… наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль.
Максим отошёл от окна и лёг спать.
[1] Тао – формальные комплексы приёмов в ушу.
[2] ИСС – Изменённое состояние сознания (транс).
[3] Стихи Инны Гнеушевой.
Глава 9.
Максим был удивлён. Он ожидал чего угодно, но только не этого.
— Какой помощи?
— Одного человечка найти надо.
Максим рассмеялся, звучавшее в смехе облегчение не укрылось от Крюкова, уж слишком явственны были нотки.
— Я не частный детектив. Да и кто сможет тягаться с вашей конторой в таком деликатном деле, как розыск?
— Не притворяйся, ты понял, о чём я. Если бы мы могли справиться сами, к тебе бы не обратились.
Максим сбросил себя напускную весёлость.
— Послушай, Крюков, у вас, что, своих «нюхачей» нет? Вы ведь всех, что-то действительно умеющих, под себя сгребли, не так ли?
— Понимаешь, не могут они найти нужного человека. Просто не видят его, и всё.
— Значит, его нет в живых, этого вашего человека.
— В том то и дело, что жив! Видели его, точнее, её, недавно.
Максим пожал плечами, разговор утомил его, хотелось выпроводить гостя из квартиры и как следует размяться. Потягать штангу, поработать с грушей, принять душ и завалиться спать, или бросить всё к чертям – запереть квартиру и умотать куда-нибудь подальше в лес. Но он прекрасно понимал, что просто так, после всего случившегося, в покое его не оставят. Слишком уж масштабная для их города операция.
А может, пообещать им сотрудничество, а самому свалить подальше? Перейти на, так сказать, нелегальное положение? Но до чего же неохота бросать свою берлогу – сроднился он с ней, почти полюбил. Привык жить вот так – спокойно, без спешки, даже с маятниками примирился. Воистину, привычка – худший враг воина.
Да и переход на «нелегалку» был бы затруднителен, запасной паспорт у него есть, но вот запасного аэродрома, увы и ах – нету. Нет, не потянет он игры с госструктурой. Игралка ещё не выросла, не Дед он. Совсем не Дед.
Хотя… Хотя кто сказал, что всё, что наплёл ему Крюков, правда? Да нет – правда, поправил себя Максим. Даже в постмаятниковом состоянии он сумеет распознать ложь. К тому же ухватки у гостя отнюдь не бандитские. Нет, непохож он на «братка». Чувствуется в нём стержень, и не уркаганский, а скорее офицерский, ещё той прежней – имперской закалки. У него, небось, и дед, и отец Родине служили, да не при штабах отирались, а в самом, что ни наесть «поле».
Как-то совестно его обманывать. Давно ему никто так не нравился, как сидящий напротив него. Такого хорошо иметь в друзьях, как батя говорил: 24-х часовой друг. Поможет в любое время, наизнанку вывернется, а для друга всё сделает и не предаст, ни при каких условиях. А уж враг из него, так просто загляденье. Как говорил всё тот же Исатори Кано: …Суди о человеке не по его друзьям, а по врагам. У великого человека и враги великие…
Ну что ж, сыграем в предложенную игру. Соскочить-то он всегда сможет, по крайней мере, попытается. Да и терять ему, по сути, нечего. Всё, что ценно, он уже давно потерял. Не за квартиру же с хромированными железяками цепляться. А жизнь, что жизнь? Разве это жизнь? Он с непонятной тоской обвёл взглядом квартиру.
Цапнул пачку сигарет, прикурил и выдохнул с дымом:
— Давай уточним. Вы хотите, чтобы я для вас нашёл человека? Так как сами, по каким-то таинственным причинам, не можете этого сделать?
Иван хотел что-то сказать, но Максим жестом прервал его:
— Я не закончил. Возник вопрос: лучше меня «нюхачей» не нашлось? Специалистов именно по людям. Даже необязательно из так называемых «неомагов». Я с ходу мог бы назвать пару имён. Они справятся за пару минут там, где я полдня ковыряться буду, неизвестно с каким результатом.
— Ну, назови.
Максим покачал головой:
— Звиняй батьку, сроду не стучал и стучать не буду.
— Тогда я сам, — Крюков усмехнулся, — Нестор, Матрёна, Иван Васильевич и Катя. Ты эти имена мог назвать? Если нет, то я ещё могу парочку подкинуть.
Он хотел его удивить, но выпад не прошёл, Максим к чему-то подобному был готов.
— Что и они не смогли помочь?
— Ты хорошо их знал? В каких вы были отношениях? — Крюков оставил его вопрос без ответа.
— Это что, допрос? — Максим оставался спокойным, только нехорошее чувство шевельнулось в груди, и непроизвольно, как перед броском, подобрался живот. Плохое такое предчувствие, словно гусь по могиле прошёлся.
— Ответь, пожалуйста, — как-то излишне спокойно сказал Крюков, глядя при этом в сторону.
Что мог ему ответить Максим?
Что с Нестором был в хороших, можно сказать, приятельских отношениях. Выпивали пару раз в год. Он нравился ему тонким чувством красоты и поразительным для деревенского парня, чисто английским юмором.
Что, Матрёну он уважал, как самого светлого человека, из встреченных на своём пути. Уважал за железную волю и огромный талант. За то, что никогда не пользовалась своим даром во вред людям, а за поиски детей не брала плату.
Что, Ивана Васильевича, этого чесоточного гадёныша и любителя молоденьких девушек, он искренне ненавидел. За вечно потные руки и бегающие масленые глазки. Ненавидел за неразборчивость в целях и в средствах их достижения.
Что Катя – девушка с иссиня-чёрными волосами, такими густыми и длинными, что, когда под душем она распускала тяжёлую гриву, вода не могла добраться до тела, блестящими жемчужинами застревая в упругих прядях. С ослепительно, невозможно голубыми глазами – была первой и единственной, кто сумел растопить, нет, не растопить, лишь слегка подтаять ледяную корку, сковавшую его.
Максим выкинул из головы образ её тонкой, как тростинка, фигуры. Помотал головой, отгоняя зазвучавший в голове звонкий, с перезвоном серебряных колокольчиков, смех.
Что все они были природными «нюхачами», с огромным талантом, любовно отточенным упорными тренировками? Максим им и в подмётки не годился.
Что он мог сказать? Ничего. Поэтому он лишь пожал плечами:
— Разные были отношения.
И повторил обречено:
— Разные.
— Значит, тебя не слишком заденет то, что ты услышишь.
Крюков замолчал и после паузы добавил:
— Они все мертвы. Все, кроме Ивана Васильевича, он в больнице.
Это был по-настоящему сильный удар, и Максим его пропустил. И сейчас, как боксёр в состоянии «грогги» – потерял ориентацию в окружающем пространстве. Земля ушла из-под ног, а голову заволокло туманом беспомощности.
Но надо отдать ему должное, в себя он пришёл быстро. К такому Максим, конечно, не был готов, но удара ожидал. Лишь сухость во рту напоминала о пережитом.
Хотел спросить – как это случилось, но рот выдал другое:
— С чего ты решил, что если у них не получилось, смогу я?
— Иван Васильевич сказал, что лучше тебя нет.
«Поднасрал таки, гадёныш».
Усталость навалилась как-то сразу – рывком.
— Что с ними случилось? — если честно, ответ Максим слышать не хотел.
— Умерли во время… — Крюков замялся, ища подходящее слово — …сеанса.
— Такого не может быть, — Максим покачал головой, потом поправился, — я о таком не слышал. Во время поиска умереть нельзя! Это всё равно, что умереть, лазая по интернету, вероятность такая же – один шанс на миллион. Ты слышал о таком, что кто-то умер, ища инфу в Гугле? Я, нет. Так что не верю я в такую смерть.
— Разве это одно и то же: поиск в сети и поиск…— Крюков неопределённо помахал рукой над головой — …в высших сферах?
Максим пожал плечами.
— На мой взгляд, принцип один.
— Что за принцип такой?
— Принцип удалённости, но сейчас, это не важно. А важно то, что ты что-то недоговариваешь.
— Ты отчасти прав. Я не всё сказал. Они умерли в течение часа после сеанса. Вроде бы все смерти случайны, и, так сказать, не насильственны.
— Что это значит, не насильственны? — Максим был удивлён. — Что-то вроде сердечного приступа?
— Не совсем…
Всё могло бы пройти незаметно для бдительного ока конторы. Если бы не чьё-то мудрое решение проводить поиски в один день, с небольшим разбегом по времени. Вначале планировалось провести «сеанс одновременной игры», но были опасения, что «нюхачи» будут мешать друг другу. Возможно ли такое, никто не знал, но на всякий случай решили подстраховаться.
Первой, как самой опытной (так, по крайней мере, казалось конторским), за поиски взялась Матрёна. Почему они начали с неё – непонятно. Логичнее было бы начать с самого слабого, но комитетчики уже привлекали её к поискам, и все случаи их совместной работы были успешны. Для работы, кроме фотографии и карты, ей ничего не надо было. Всё находилось у неё в голове. У опытной «поисковички», находившей пропавших людей, не раз и не два – ничего не вышло. Первая попытка прошла впустую, вторая, третья – ничего, полный ноль. Лишь глухая пустота и холод, как от мёртвого человека…
____________________
Взгляд из-под ресниц.
Матрёна.
Она открыла глаза. Боль тупым комком разлилась по темени, двумя холодными свинцово-серыми ладонями обхватив голову от затылка ко лбу. Ничего, полный ноль, даже не стена, как при хорошей защите, а тёмная – чернильно-беспросветная мгла, в которую проваливаешься как в болото, и она высасывает тебя, забирая последние силы, не давая вырваться на поверхность. И холод – мертвецкий, забирающий последние крупицы тепла вместе с жизнью. Этого она им не сказала, ни к чему, она и так не любила работать с органами, но приходилось. В обмен на спокойную жизнь и работу, без оглядки на мелких уголовников и «братьев» по профессии.
Быстро засобиралась и ушла, отказавшись от провожатого. Как ни странно, шагнув из прохлады полутёмного подъезда в удушающий зной улицы, головная боль сгинула – словно ночной кошмар при первых солнечных лучах.
Матрёна постояла, ловя поднятым к небу лицом, жаркое прикосновение солнца, и направилась в сторону трамвайной остановки. Перед проезжей частью в ожидании зелёного света замерла пёстрая толпа. Дребезжа блестящей дугой рельс, показался трамвай. Толпа дружно качнулась в предвкушении раскалённой металлической коробки. Матрёна, ускорив шаги, нырнула в просвет меж потных спин. Трамвай подошёл, и люди рванули через дорогу, не дожидаясь, когда трамвай откроет двери. Матрёна ввинтилась в людской поток, надеясь первой достигнуть раздвигающихся дверей.
Внезапно у Матрёны закружилась голова, ноги ослабели, и её повело влево, под самый нос замершего металлического чудовища. Ей показалось, что глаз замершего перед ней зверя приглашающе подмигнул ей, а огромный язык пробежал по красным хищно-узким губам. Она встала как вкопанная, ей очень не хотелось во чрево этого чудища, её грубо толкнули в спину и обругали. Трамвай разочарованно лязгнул дверями. Матрёна облегчённо вздохнула – наваждение скинуло, были только липкий зной улицы, готовый тронуться трамвай и гневное бибиканье разозлённых автомобилей. Женщина поняла, что стоит посреди проезжей части, мешая проезду. Она шагнула назад, тонкий каблук подломился, и она, нелепо взмахнув руками, рухнула прямо под накатывающий на неё чёрный огромный «джип». Последнее, что Матрёна запомнила – надвигающаяся на неё хромированная решётка бампера, бьющий по ушам, визг тормозов, глухой удар и ослепительно-белая вспышка перед глазами…
Нестор.
Он открыл глаза, поёжился, тело словно сковало льдом – и это в середине жаркого полдня. Холод был не снаружи, он шёл изнутри. Неудача. Он так и не смог увидеть девчонку, ни увидеть, ни почувствовать – сплошной мрак и холод.
Нестор покачал головой:
— Ничего, — и извиняющее развёл руки, — мне кажется, она…, — он замялся, — мертва.
Куратор, ни чего не сказав, хмуро кивну – мол, забирай свои причиндалы и убирайся.
Нестор быстро покидал свои инструменты в спортивную сумку, осторожно спрятал шаманский бубен в специальную пластиковую коробку, напоминавшую коробку из-под пиццы, и, откланявшись – выскользнул из квартиры.
На улице он зябко передёрнул плечами: да, работа на контору – то ещё удовольствие. Только дома он заметил, что голову стянула тугая лента боли. Махнув неразбавленного виски, он встал под душ. Тугие струи воды разогнали хмарь в голове, и жизнь снова засверкала красками. Сладко потягиваясь, Нестор шагнул через высокий край ванны, в предвкушении звонка, Свете, или Вере, или Любе, уж кто свободен будет. И они закатятся в уютный чешский ресторанчик, а после…, ум-м-м после они…
Нога поехала по мокрому кафелю, дикой болью отозвались раздираемые связки в паху. Тело дёрнулось, и затылок пришёлся аккурат на край советского чугунного монстра…
Катя.
Она сладко потянулась в горячей воде, разминая затёкшие мышцы.
— Ну, на фиг этих ментов. Выжали досуха и даже спасибо не сказали, хотя заплатили изрядно, – мысли лениво ворочались в слабо побаливающей голове.
Катя посмотрела на своё тело. Острые грудки с розовыми сосками возвышались над белым холмом ароматной пены. После «сеансов» она всегда ощущала острое желание, видимо, тело требовало компенсацию за потраченную энергию. Вот и сейчас она чувствовала волну страсти, зарождающейся в груди и мягкой волной спускающейся в живот, и дальше вниз, до самых пальчиков ног с аккуратным розовым лаком. Она провела ладонью по моментально напрягшимся соскам: как хочется… Но вот незадача, она уже полгода как одна, что же, можно и так, правда? Язык облизнул пересохшие губы, пальцы скользнули к аккуратно подбритому клинышку тёмных волос внизу живота. Кого же… Острой грустью кольнула пришедшая из глубины мысль – Максим. Да, пусть будет он – сильный, надёжный и такой безнадёжно далёкий. Она еле слышно застонала, лаская набухшую грудь. Представляя серые, с плещущейся на дне грустью, глаза, ласковые губы и сильные, нежные руки. Ладонь накрыла лоно, пальчик скользнул в…
— Чёрт! — резкая трель телефона рванула натянувшиеся нервы, пятки скользнули по дну ванны, и она с головой ушла под воду. Руки вцепились в гладкий фарфор, и она с плеском выдернула себя наружу.
Телефон не умолкал, трезвоня в кармане халата. Она протянула руку – не достать, пальцы хватали воздух в паре сантиметров от сброшенного на пол шёлка. Катя приподнялась из пенной шапки и, перегнувшись через край, подцепила-таки упрямую ткань, потянула на себя, нащупала плоскую, заходящаяся истошными трелями, коробочку. Как только она дотронулась до него, звонок резко оборвался.
Катя вздохнула. Ну вот, такое настроение порушил. Ноги второй раз скользнули по скользкому фарфору, и она, дёрнувшись всем телом, упала в воду. Затылок глухо впечатался в стальную, блестевшую хромом, полку. Многочисленные баночки с шампунями, кремами и притираниями посыпались на пол.
Удар был не сильным, да и завязанные в тугой узел волосы смягчили удар, но его всё-таки хватило на то, чтобы выбить из девушки сознание. Тело с головой погрузилось в воду. Катя почти сразу пришла в себя, дёрнула руками, пытаясь ухватиться за края ванны и вытянуть себя на поверхность. Привычного гладкого фарфора не было. Словно уютный мир ванны превратился в огромный враждебный океан. Она колотила руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, но вокруг была лишь одна вода…
Иван Васильевич.
Он потёр руки, готовясь плеснуть в пузатые рюмки чёрный ямайский ром. То, что поиск не удался, его не расстроило, ну вот ни на грамм, ни на миллиметр не расстроило. Да он, положа руку на сердце, шибко-то и не старался. Тёмная история, ну её в болото, так, для вида попыхтел и отбой – мол, не вышло, господа мильтоны. С кем, как говорится, не бывает? Да и не хотелось ему лезть снова в темноту, негостеприимная она была в этот раз – холодная и угрожающая, не такая, как всегда. Правда, и уходить сразу он тоже не торопился, заприметил, едва войдя в комнату – початую бутылочку с ромом – его любимым, чёрным. Да не абы каким, а самым, что ни наесть натуральным, ямайским. И вот, дождавшись ухода начальства, он подкатил к своему куратору – строгой женщине средних лет, с роскошной гривой каштановых волос и с такими шальными глазами, что у Васильича (так в мыслях он себя называл) при взгляде в этот карий омут моментально потели ладони и начиналось шевеленье в штанах.
— Лидия Аркадьевна, плеснули бы в рюмочку, голова болит – сил нет, — начал он подкат жалобным голосом.
Та стрельнула в его сторону, враз потемневшим глазом, с явно видимой иронией изогнула уголок чётко очерченного рта и достала пару пузатых, тёмного стекла рюмок.
Васильич намёк понял. Засуетился, щёлкнул застёжками кожаного, щёгольского портфеля и достал лимон с плиткой горького шоколада.
Тёмный, густой ром пошёл хорошо, ароматная жидкость расслабила обоих – и мужчину, и женщину. Они сидели напротив друг друга, почти касаясь коленями, Васильич увлёкся – сыпал анекдотами и историями из своей «сыскной» практики. Лидия Аркадьевна оттаяла, улыбалась уже не только уголками умело подведённого рта, между губ поблёскивала ровная полоска зубов. Вьющаяся мелким бесом, упругая прядь волос вырвалась из строгой причёски, она сдувала её, но та всё возвращалась на гладкий лоб – прикрывая потеплевший, искрящийся весельем глаз.
Рука Васильича перекочевала на круглое колено Лидочки (так в пылу рассказа он назвал её, а она не поправила) и та не сбросила её, а, напротив, накрыла его пальцы мягкой ладошкой.
Раздухарившись, опьянённый крепким спиртным и близостью красивой женщины, Иван Васильевич разлил остатки рома и, поднявшись, провозгласил:
— За прекрасных дам и… продолжение вечера!
Подмигнул раскрасневшейся женщине, махнул рюмку, не глядя, подхватил со стола дольку лимона и залихватским движением кинул её в рот и… страшно захрипел, побагровел лицом и заметался по комнате – лимон встал поперёк горла, мешая дышать. Отчего-то бросился к балкону. Жалобно охнул отлетевший в сторону столик, завизжала испуганная женщина. Нога ловеласа поехала по половинке недорезанного лимона, и он с грохотом вылетел с открытого, по причине жары, балкона.
Спасло его то, что оперативная квартира была на втором этаже, а машина скорой приехала через пять минут…
____________________
— И как он?
— Хреново, многочисленные переломы, да и на голову он приземлился неудачно. После операции пришёл на полчаса в себя, всё твоё имя бормотал – он поможет, он поможет. Потом впал в кому.
— Ха, здорово, значит, вы теперь решили попробовать, что со мной будет? Не жахну ли я также, как они? — слова вышли чужими, наждачной бумагой продираясь сквозь горло.
— Ты, Максим, из другого теста вылеплен, с тобой по-другому будет.
— С чего такая уверенность?
Крюков развёл руками, печально улыбнувшись.
Максим прикрыл глаза: Катя, Катенька, Катюша, как же так?
Открыл глаза:
— Хорошо я согласен, только сейчас я не смогу, обождать надо, через неделю буду готов, тогда и попробую.
Крюков поморщился:
— Нельзя так долго ждать. Время, как песок сквозь пальцы уходит. Через неделю поздно будет. Поздно!
Оглушённый известием о гибели Кати, Максим не обратил на его фразу внимания и не спросил, чем так важен для них объект поиска. Как выяснилось потом, зря.
— Хорошо, через три дня, мне подготовиться надо.
Крюков кивнул:
— Добро, через три дня я у тебя.
— Приходи один, приноси фотографию и карту города, где её видели.
— Больше ничего не надо?
— Да, чуть не забыл. Принеси личные вещи: дневники, письма какие-нибудь, бельё нижнее, любимые вещи, игрушки.
Крюков опять кивнул, как дятел, мелькнула злорадная мысль.
— И приходи один, понял? Один. И последний вопрос: ты уверен, что со мной не произойдёт «несчастного случая», как с другими?
— Уверен.
— С чего такая уверенность? — Максим выжидающе глядел на него, не то чтобы он боялся, но…
Крюков покачал головой:
— Давай на этот вопрос я отвечу после дела.
— Хорошо, на этот и ещё на много других, у меня их достаточно накопилось.
— Если смогу, — опер повернулся и вышел.
🔞18+
- Тёма, скройся скорее! – рявкнула Ира, вытянув руку в сторону.
Призрак дёрнул в кусты.
Водитель начал сбавлять скорость. В машине оказались два парня, улыбчиво встретившие попутчицу на обочине.
- Откуда ты тут, красотка, посреди ночи? – спросил тот, что сидел за рулём, заигрывая взглядом с девушкой.
- В порт ехала, а моя машина сломалась, подбросьте меня, пожалуйста, - выдумала упырица, состроив милое личико.
- И что, решила пешком дойти? – засмеялся парень на пассажирском кресле.
- Друг хочет сказать, что до порта километров сто, и идти пешком – не самая лучшая идея, тем более ночью. Тут же и звери могут выскочить из леса, - пояснил водитель, не поддержав насмешника.
- Ну, так тогда за сколько до порта довезёте? – спросила вампирша, пристально взглянув в глаза парня.
Тот замешкался, пока ему вкладывали в голову чужие мысли, но вскоре оклемался.
- Да садись, мы тебя так подбросим, тут ехать-то не так и долго, часа полтора...
- Чего, блин?! – возмутился его приятель, - Нам же надо успеть вернуться к Маринке моей, иначе она с меня шкуру снимет! Лёха, ты чё, какое недолго ехать, смеёшься что ли?
- Ну, нельзя же бросать вот так на дороге человека, давай подкинем. Напиши своей Маринке, что мы девушке решили помочь, хочешь фотку пришли, чтобы поверили нам, - оправдывал «своё» решение Лёша.
Пока они спорили, Ира села назад, захлопнув дверь. Тёма уже забрался в багажник, высунув голову к подруге через сиденье, но та на него вовремя грозно взглянула, и он всё понял, спрятавшись обратно.
- Ага, поверит она! – вскричал второй, всё же держа телефон наготове, - Сейчас я пришлю ей фотку с незнакомой блондинкой у нас на заднем сиденье, одетой по-вечернему, и она успокоится и ляжет спать, - иронизировал он, не понимая, с чего друг так цеплялся за помощь девушке.
- Давай я позвоню, если ты не знаешь, что сказать! – предложил Лёха.
- Ага, дал уже. Ты вообще в своём уме? Девушка, извините, но мы не можем вам помочь! – повернулся к Ирке пассажир, состроив злое лицо.
- Да, можем, можем, всё нормально, не слушайте его, - успокаивал водитель своего приятеля.
- Нихрена не нормально! Хочешь ей помогать, тогда сначала меня отвези! – вспылил второй.
- Простите, но я опаздываю, - вмешалась Ирка, перебив возмущавшегося.
- Да и что? – закричал он на неё, еле сдерживая весь свой гнев.
Тут Ира склонилась вперёд, схватила его за руку и притянула к себе, посмотрев и в его глаза.
Через минуту Лёша разворачивал машину, Костя, так звали его друга, уже написал Маринке, что будет позже, и довольный рассказывал какую-то забавную историю водителю. Почти не замечая девушки, они просто ехали в сторону порта.
- Даже не думай, они не плохие парни, чтобы их убивать! – прошипел Егор из мешка.
- С чего ты взял, что я их убью?! – спросила Ира тихим голосом, зная, что эти двое всё равно её не слушают.
- Я тебя насквозь вижу! В порту найдёшь кого-нибудь, - предупредил череп.
- Ты также и про деревню говорил, а в итоге я только себя ещё больше раззадорила голодом. Не могу уже. Нам же только один нужен, второй ведь пассажир. С чего я должна теперь щадить жертву? – громче заговорила вампирша, не боясь, что два заворожённых ею парня услышат лишнего.
- Эй, хватит уже. Нормально едем, скоро порт будет, правда ведь. Потерпи, - раздался голос из багажника.
Две трети пути были позади, или даже больше. Впереди в поле видимости показались два джипа на обочине с включёнными фарами. Только Лёша выехал из-за лесного поворота, как и сам оказался увиденным. Приближаясь, водителю пришлось остановиться - два человека встали на дороге, перегородив путь.