Неомаг. Часть 1. Глава 10⁠⁠

Глава 10.

К предстоящему делу следовало подготовиться. Перво-наперво выгнать из себя всю ту дрянь, что они с Крюковым по-напихали в себя – водку, табак. Максим с наслаждением закурил: эта – последняя. Сидел, пускал дым в потолок, бездумно глядя перед собой. Наслаждаясь оставшимися секундами покоя перед боем. Докурив, пошёл в ванную – долго мылся, переключая воду с ледяной на горячую. Потом выпил стакан минералки с мёдом и лёг спать.

Проснулся, когда за окном стояла непроглядная ночь. Привычно размялся, давая мышцам адаптироваться, и когда покрылся тонкой пленочкой первого пота, понюхал своё плечо: пахло плохо. Спирт и никотин начали выходить – это хорошо.

Максим задёрнул шторы, зажёг толстую свечу и опустился перед ней на пятки. Первые несколько минут огонёк покачивался перед глазами, но дыхание скоро выровнялось, ушло в живот, и он сосредоточился на пламени. Погружение вошло хорошим, глубоким. Вынырнул он только через час. Тело подрагивало, суставы ломило – значит, медитация прошла правильно, и он опять встал под душ. Теперь только горячая, на грани кипятка, вода. Когда ломота прошла, он вышел из ванной.

Пришло время нагрузить тело – штанга и гири. Мышцы с радостью отозвались на заданную нагрузку. Хром штанги поймал слабый луч луны и весело отразил в глаза: соскучилась, хозяин, ждала, когда вспомнишь обо мне. Вверх-вниз – мерно ходил гриф, мускулы вздувались буграми и опадали, и снова вверх-вниз. Тело наполнялось силою, которая рассасывала тревогу и давала уверенность.

Закончив с железом, Максим принялся за тяжёлый мешок. «Убитые» металлом мышцы, поначалу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал, и никто, кроме луны, не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека тёмную тушу снаряда.

Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки. Он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы: нам хорошо, хозяин, мы готовы к бою.

Выжав себя досуха, отдав последние силы – он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот, и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельём и опять водные процедуры.

После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.

Пегий, сильно потрёпанный воробей скакнул на карниз, был он стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас, кроме пыли, на крашеной жести ничего не было. Он прочирикал: жаль, жаль, очень жаль. Воробей был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. «Пегий» злобно прочирикал, кляня на своём языке судьбу-судьбинушку. И, влекомый голодом, заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись, лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь – на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, чёрным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось, даже не дышал. «Растрёпанный» скакнул ещё ближе, уж не умер ли хозяин – и встревоженно выдал заливистую трель.

Лежащий метнулся резко и быстро, словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку. Но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.

Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко – но осторожно, почти нежно.

…Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмёшь сильнее, чем надо – раздавишь, слабее – улетит; как грудь любимой женщины – нежно, но твёрдо…

Вот и он держал птицу, как меч – крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая – средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исатори Кано крепко въелась в плоть.

— Ну что, дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз, прикармливая беспризорных птиц.

— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневное и улетел.

Оставшиеся до встречи время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксёрский мешок и по часу крутил тао[1], вводя себя в ИИС[2]. Подолгу замирая в ключевых фазах движения, и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до долей секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Всё это время он ничего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду, разведённую с мёдом.

Когда пришёл Иван, он почти вышел на пик формы и в принципе к «поиску» был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения 24 формы Тайцзи-цуань. Вроде бы простенькой, многими адептами ушу, считающейся бесполезной, по типу утренней зарядки вреда не нанесёт, но и пользы – минимум. Но только не старенький учитель Максима – тот думал иначе. Он считал её недооценённой и при правильном исполнении несущей пользу, расслабляя тела и успокаивая дух. Именно то, что сейчас требовалось Максиму.

Он чуть развернулся вправо, перенося вес тела на правую ногу. Левую руку по дуге отвёл влево и вверх, словно бы задерживал удар невидимого противника, правый кулак вернулся к груди тыльной стороной вниз. Левая нога шагнула вперёд, правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку, а левая ладонь сделала лёгкое, зачерпывающее движение наружу.

Максим перенёс вес тела на левую ногу с одновременным ударом кулака правой руки, левая ладонь остановилась возле локтя правой.

Всё это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошёл открывать дверь.

Тьма – вязкая и густая, как смола, ни отблеска света, ни движения. Абсолютная пустота, застывшая монолитом и одновременно живая – дышащая.

Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам, которые писала девочка по имени Инна. К сожалению, ни дневника, ни писем Крюков не принёс, а когда Максим напомнил – только развёл руками. Не столько вчитываясь в буквы, сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом, вдохнул запах. Пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими, с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку – порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию: чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, слегка неровные зубы, которые её не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ничего особенного.

— Девочке 16 лет, не курит и, судя по всему, не пьёт, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.

Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочёвку, принадлежащую девушке. Несвежий носовой платок, расчёску, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, ещё что-то, он не заметил – начал входить в состояние.

Махнул Крюкову:

— Уходи, я выйду, как закончу.

Как Крюков ушёл, он не заметил.

Максим, как сомнамбула подошёл к холодильнику, достал водку, налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.

Не торопясь, задёрнул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу, чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны – на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью. На русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелёными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена, и за белой полоской зубов – розовый язычок. Перед свечой расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.

Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щёлки, смотря на пламя. Дождавшись, когда огонёк наиграется и замрёт в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки, впитывая в себя черты юного лица: ямочки на щеках, лёгкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет, это он, пройдя сквозь пламя, впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мёртвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и… живым. В голове заметался девичий смех с лёгкой хрипотцой, смех, достойный не беззаботной юности, но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, лёгкость ног и ничем не замутнённую радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя её мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею – тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплёскивающей в стихах свою боль и ещё что-то. Но что – он не знал. Ведь, кроме боли, ничего чувствовать не умел.

Перед глазами заскользили строчки стихов:

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.

Здесь всё на грани,

Всё молчит.

Незатянувшаяся рана

Кровоточит.

Сквозь кроны

Пробиваются лучи.

Во мне от боли

Каждый член кричит.

От этой белой тишины.

Схожу с ума.

От этой чёрной белизны

Вопит душа.

Я, словно луч,

Хочу пробить броню,

Но стаи туч

Меня скрывают на ходу.

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.[3]

Взметнулся и опал нож, пришпилив карту к столешнице и до середины уйдя в стол. Рука, сжимающая рукоять, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли, буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали тёплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся тёмными, почти чёрными. Своим маслянистым блеском они вызывали тошноту.

Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, чёрного и крупного, чтобы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело опёрся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли – то ли ещё будет, завтра придётся расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас… Он высунулся в окно: на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.

Сил хватило только на то, чтобы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру:

— Ну как, удалось?

Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул:

— Подробности, потом, — и свалился, прямо под ноги Ивану.

Проснутся оттого, что болит голова – это ещё то удовольствие. И всё это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своём матрасе и обхватил голову руками, казалось, она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.

— Выпей, полегчает.

Максим ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.

Проскрипел:

— Полотенце.

В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул её на своей голове. Стало легче, ощущение, что голова вот-вот раскроется, как диковинный цветок, прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой плёнкой растёкшаяся по своду черепа и мешающая думать.

Крюков помог ему добраться до наполненной ванны, и он с облегчением опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил её и встал под душ, как был, с замотанной головой. Лёд сменял пламя и обратно, и так до тех пор, пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растёрся до красноты и вышел к Крюкову.

Иван снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил, и стало совсем нормально.

— Что это?

— Обычный растворимый аспирин, а что, тебе нельзя? – Встревоженно спросил Крюков.

Всё нормально, — жестом ответил Максим.

— Можно рассказывать?

— Нужно, — серьёзно кивнул Крюков.

— Девочка жива, находится… — Максим кивнул на пришпиленную к столу карту. — Там.

— Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.

— Я выполнил всё, что вы от меня хотели? – Максиму очень хотелось остаться одному.

Крюков кивнул.

— Надеюсь, ты тоже выполнишь своё обещание, и больше я тебя не увижу.

Накануне Максим поставил жёсткое условие: он делает своё дело, и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, никаких больше дел. Крюков пообещал, что больше никаких «поисков», уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.

— Что, даже на огонёк заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.

— Просто так – можно.

— Ну, то добре, хлопче, — Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.

Их глаза встретились, и Максим крепко пожал протянутую руку.

— Как всё закончится, загляни ко мне, посидим… чаю выпьем.

Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по-военному чёткой походке какая-то обречённость, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и… наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль.

Максим отошёл от окна и лёг спать.

[1] Тао – формальные комплексы приёмов в ушу.

[2] ИСС – Изменённое состояние сознания (транс).

[3] Стихи Инны Гнеушевой.