Море в раковине
Я шепчу ему:
— Ну тише.
Я говорю:
— Скоро придем.
Приятель висит у меня на шее, перекинув руку через мое плечо. Его голос громкий и горячий.
— Ты! — выкрикивает он. — Ты мой дружище!
В морозном воздухе рисуются алкогольные завитки. До машины остается идти еще шагов десять. Я оглядываюсь по сторонам. Высокий воротник куртки и чужая рука не дают мне осмотреться как следует. Но одинокий фонарь, стоящий у входа в бар, едва ли освещает наши спины.
— Тише, тише, — говорю я.
И вытаскиваю из кармана ключи. Открываю дверь, придерживая тело, а затем опускаю его на заднее сидение. Под жирной задницей хрустит расстеленная прозрачная пленка.
— Вот и все, — я еще раз проверяю, чтобы нас никто не видел.
Будто двое пьянчуг, выходящих в пятницу из бара, могу привлечь чье-то внимание. Но когда цель так близко, мое сердце бьется быстрее. Я не боюсь последствий. Тюрьмы, многолетних сроков и общественного порицания. Я не боюсь, что меня поймают.
Я лишь хочу, чтобы мне не мешали.
***
Мне двенадцать. Столько же моему соседу. Соседу по горшкам, соседу по парте. Мы всегда вместе, сколько я себя помню. Через много лет я начну сомневаться, а существовал ли он вообще? Мой вымышленный друг, невидимый товарищ. Слишком идеальный, чтобы быть настоящим.
Когда я один, мне все слабо. Залезть на дерево, уйти в лес, побежать на речку. Я, может даже, и из дома не выйду, если на то нет причины. На открытом пространстве мне немного не по себе. Нет стен, нет потолка. Горизонт, особенно на фоне темнеющего неба, меня пугает.
Но вот я слышу, как мой друг выкрикивает мое имя. Я подрываюсь с места, бегу к окну и машу ему через стекло. Ору в форточку:
— Щас я! Выхожу!
Теперь я смелый. Я ничего не боюсь.
— Давай! — говорю я с горящими глазами, когда друг предлагает мне пойти на карьер.
Карьер давно заброшен, и мы мечтаем, что однажды его затопит. Яма, глубиной в многоэтажку, превратится в озеро, и мы будем плавать в нем, как первооткрыватели.
— А мог бы по тросу пройтись отсюда дотуда? — спрашивает меня друг на самом краю.
Выступы уползают вниз серпантином. Кажется, что карьер — всего лишь лестница. Не такая уж и высокая, не такая уж и страшная.
— Легко! — отвечаю я.
— А смог бы на параплане пролететь?
Я закидываю камень подальше.
— Да как два пальца!
Он летит долго, падает где-то внизу. Мне его уже и не видно.
— А спустимся?
— А давай!
Друг улыбается. Я вижу его молочные зубы глубоко во рту. Почерневшие, они скоро выпадут. У меня молочных уже не осталось, но я не спешу смеяться во весь рот.
Спуститься в карьер — для этого нужны только ноги. Ни параплана, ни железного троса.
— Ну тогда пошли! — подталкивает меня друг.
И я, пойманный на крючок, шагаю вниз.
— Да ты не бойся. Все нормально будет.
Он обгоняет меня и идет впереди. Волосы у него белые, почти прозрачные, и короткие, что видно кожу на голове. Иногда мне кажется, когда я не смотрю на него прямо, и друг мелькает на краю поля зрения, что он лысый, как Фантомас.
— Нормально, нормально, — продолжает друг.
Знает, что мне страшно.
— А я и не боюсь, — говорю.
— Ага, ага, — отвечает он.
На половине пути я замечаю, что ветер дует здесь не так сильно, но мои черные ботинки все равно покрылись красным песком. А ведь я шагал осторожно. Я поднимаю голову и не вижу солнца.
— Смотри, а здесь кто-то есть.
Я ищу взглядом место, куда показывает друг. Внизу трава, кусты и даже маленькие деревца. Много мусора между камней и обломков бетонных плит. Вокруг арматур запутались обрывки пакетов и полипропиленовых мешков.
— А дава-а-ай… — тяну я тонко и пискляво.
Это мой трусливый голос.
— А давай уйдем, а?
Ведь я тоже замечаю — здесь кто-то есть.
***
Я готовился, но плохо. Как троечник перед контрольной. Теперь мне приходится импровизировать.
Руки стянуты ремнем, а ноги я связал веревкой.
— М-м-м… — мычит мой новый знакомый. — М-м-м.
Во рту у него кляп, наскоро состряпанный из его же носков.
— Смотри, — говорю я.
Он сидит на стуле, и я указываю пальцем на старый диван в углу. Все то место, где мы находимся, старое. Мертвое, если можно так сказать. Труп завода, где когда-то производили мебель.
— Даже у тебя есть семья. Удивительно.
Вечерние сумерки пробираются сквозь отверстия на ржавых стенах. Скоро я включу фонарь, но пока видно и так, что на диване что-то лежит.
— Это твой сын.
Силуэт покрыт мешком, обернут черной пленкой. Связан, как и мой главный гость.
— Н-н-н… — стонет он.
Мотает головой и умоляет глазами.
— Смотри, — я впиваюсь пальцами в редкие волосы.
Облысевший, жирный и рыхлый. Его кожа покрыта лопнувшими сосудами. Уши теплые, я кладу на них свои ладони.
— Смотри на него! Ты будешь смотреть, как он будет умирать.
Я держу его голову. Он трясется, пытается извернуться и заглянуть мне в глаза. А мне интересно, слышит ли он шум моря?
***
Бутылки, целые и разбитые. Коричневые, зеленые и прозрачные. Валяются на земле, словно кости у логова дракона. Но драконов не существует. Неужели мы попали в фильм?
— Смотри! Смотри прямо на него!
Я слышу эхо сквозь пальцы, приложенные к моим ушам. Руки держат голову, чтобы я не мог отвернуться. В те секунды, когда становится тихо, мне кажется, будто я слышу море. Но это иллюзия. Мы все еще здесь.
— Смотри.
Мой друг не кричит. Я вижу кожу у него под волосами. Она красная, словно торт “Красный Бархат”, припорошенный сахарной пудрой. Кровь наполнила его щеки. Его глаза и уши. Они тоже красные.
Я не помню, что случилось. Будто мы в самом деле попали в фильм, где сцены сменяются одна за другой. А между ними темнота. Слишком короткая, чтобы заметить.
Этот мужик, он продолжает сжимать мою голову между ладонями. Обрывками я слышу — это урок. Как нельзя разговаривать со старшими. Я смотрю на друга, висящего на веревке. Мне кажется, он его уже усвоил.
— Не отворачивайся!
В самом центре картины, той, которую я не забуду, мой сосед. Он почти не двигается, не поднимает рук. Только судороги сводят его тело. И губы тихо шевелятся, кривя рот в измятый полумесяц.
В самом центре, в центре снимка, я вижу, как мой друг поднимает голову и смотрит — прямо на меня. Это не я, кто его повесил. Это не я, кто убил, но мое сердце сжимается от вины.
Ведь я дышу, а он больше нет.
— Вот так. Да, — говорит мужик. — Правильно. Смотри.
Он мельтешит сбоку. Иногда мужик оборачивается, на секунду, не больше. Проверяет, не исчез ли мой друг. Но большую часть времени его лицо обращено ко мне.
Зачем он смотрит на меня? Проверяет, чтобы я не закрыл глаза?
Я фокусирую взгляд на его лице и вижу, как его зрачки вертятся по кругу. Они жрут мои слезы на щеках. Мой ужас, застывший на ресницах. Вот, что ему нужно.
Я.
***
— Ты будешь смотреть, как я убиваю. А я буду смотреть, как ты страдаешь.
В моей руке нож. Кухонный, для хлеба. На заточенных зубчиках то и дело мерцает металлический блеск.
— Смотри.
Я верчу ножом перед его глазами. Еще не пролилось ни капли крови, но в отражении на зрачках я вижу будущее. Мясное, липкое и горячее.
— Я начну медленно. Начну с заусенцев на пальцах.
Насыплю на них соль, разотру, чтобы разбудить боль.
— Затем я воткну в раны иглы. Он будет думать, эта боль последняя.
Нет.
— Потом он будет надеяться, что последней окажется следующая боль.
И это тоже будет ошибкой.
Я отхожу от пленника и беру фонарь. Зажигаю лампочку и подношу к мычащему лицу. Свет не блестит на его щеках. На них нет слез.
— И потом он поймет, что боль закончится только после смерти.
Я замолкаю. Моя исповедь проносится внутри головы. Боль закончится только после смерти — вот так я жил.
Мимолетные радости: первая любовь, первый поцелуй, первый секс. Работа, зарплата, прибавка, премия. Интересный фильм, интересный сериал, музыка в наушниках по пути домой, случайный кофе в забегаловке на углу. Улыбка девушки, проезжающей мимо на роликах, летний дождь в парке, осенняя гроза за окном. Снег первого января, тихие улицы в 5 утра. Горячие спагетти, неожиданно сливочные и вкусные. Хорошая книга, заставившая плакать. Прохладная постель в жаркую ночь.
Все это лишь обезболивающее. Пластырь на незаживающую рану. Тональный крем на глубокие шрамы.
Я стою, склонившись над стулом. Пытаюсь увидеть в опухшем лице максимальный страх, на который только способны черные глаза. Когда-то я видел в них великое наслаждение. Сейчас они все еще сухие.
— Смотри.
Я выпрямляюсь и подхожу к дивану. Свечу фонариком на то, что я назвал его сыном. В моей другой руке нож, я прижимаю его ладонью к мешку на голове. Сгребаю ткань и сдергиваю резким движением.
— Смотри.
Наступает тишина. Мой гость впивается взглядом в зеркало, которое я обнажил. Что у него на лице? Облегчение, вопрос? Или страх, который я так долго ждал?
Я молчу. Объяснение остается внутри меня. Я не такой, как он. Я не чудовище, я не монстр. Я не стану им никогда, даже если залить в меня пиво, водку, коньяк и виски. Я не мерзавец, чтобы оправдывать себя этим. Я не трону невинного. Никогда.
— Смотри.
Я беру в руки зеркало. Оно овальное, как голова. Подношу его к красному лицу. Задумываюсь на секунду, все ли я сказал. Может, остались еще слова, которые ему следует унести с собой в ад?
— Не отворачивайся, — говорю я.
Кладу фонарик на пол, и по стенам начинают гулять длинные тени. Я вновь показываю гостю нож. На сей раз по его щекам бегут слезы.
Я прикладываю острие к мочке уха. Поправляю зеркало, чтобы было видно, как кончик ножа скользит вверх и проваливается внутрь. Я знаю, кровь уже залила ушные раковины.
Я вижу это в отражении на красном лице.
***
А погода сегодня отличная. Как с картинки, где небо голубое-преголубое и облака низкие и белоснежные. И даже голову задирать не нужно, все отражается в водной глади.
Здесь я не был очень давно. Кто не знает, тот и не догадается, наверное, насколько глубоко это озеро. Красные буйки прочерчивают линию недалеко от берега, за которой начинается подводная пропасть. Вот ты стоишь, ноги твердо упираются в дно. Шаг, и оно исчезает.
Я иду к пирсу. К деревянному мостику, где по бокам теснятся облезлые лодки. Беру весла по цене двести рублей за час и забираюсь в одну из них. Выбираю белую.
Мне так спокойно на душе, когда я смотрю, как гладкие весла погружаются под прозрачную воду. Где-то глубоко она начинает темнеть. Странно думать, что я ходил когда-то по дну этого озера. Я представляю, что вижу свою макушку. Там, внизу.
Я вижу друга.
Мысль приходит мне в голову. Молочные зубы. Так не правильно хоронить их, пока они еще не выпали.