– Я никому не говорил, если ты на это намекаешь, – огрызнулся я, – выпроводим его, и проблеме конец.

– Будет много шуму. Выкручусь, или моё имя не Дионис Смит.

Заиграл оркестр. Зрители аплодировали и интимно перешептывались, заинтригованные неожиданным поворотом.

– Что ж, господа. Кто же из вас настоящий дьявол? – ведущий развел руками.

– Без сомнения, мы оба. Посмотрите только на наши рубины, – рыжий схватился за амулет, – абсолютно одинаковые! Мы разлученные в младенчестве братья!

По залу пробежала волна смеха. Ведущий поднял руку, и публика затихла.

– Раз вас двое, а душа у меня одна… Предлагаю аукцион! Кто первый сделает ставку?

От такого предложения зрители пришли в восторг, и даже рыжеватый господин улыбнулся, словно нашел в торгах удовольствие.

– Очаровательно. Ставлю один из его замечательных перстней, – Дьявол №1 кивком указал на руки соперника, – Вы ведь одолжите мне одну штуку? Колье с рубином я уже обещал Моргане.

Зал снова взорвался хохотом. Моргана оживилась и захлопала ресницами. Я видел, как Дионисом Смитом овладевает азарт. Он бросил тщетные попытки вернуть контроль над вечером, но не этого ли он так хотел, устав от заученных текстов? Рыжий оказался искусным проходимцем, но я знал Смита слишком давно, чтобы сбрасывать его таланты со счетов.

– За Вашу душу я готов наградить Вас деньгами и славой, – Вальдемар отмахнулся от насмешек оппонента, как от назойливого комара, – Вы ведь этого хотите, господин Смит?

О да, именно этого он и хотел. И именно так было написано в утвержденном опроснике, который мы отправили дьяволу неделю назад.

– Деньги и слава? Какая банальность, – вмешался рыжий, – не думайте про господина ведущего таких низостей. Я думаю, он хочет Ваше кольцо.

Дионис Смит расплылся в улыбке.

– Вам придется простить мне эту банальность. Скажу вам по секрету, господа: даже смерть не так страшна, как забвение. Куда приятней, когда твоё имя гремит!

Зажглась табличка «Аплодисменты», люди принялись отчаянно хлопать. Кое-кто даже скандировал имя Диониса Смита. Ведущий слушал, упоённо закрыв глаза. Слушал, как гремит его имя.

– Перебьёте такую ставку? – Дьявол №2 сверкнул глазами.

– В этот раз воздержусь, коллега, – улыбнулся рыжий.

В зале прозвучали возгласы разочарования. Кто-то из оркестра сыграл на трубе смешной звук, какой издает воздушный шарик, если его развязать.

– Почему же?

– Потому что Вы, гражданин Смит, слишком много о себе думаете, – ответил господин в сером костюме, – Ваша душа ничего не стоит, забрать её прямо сейчас не сложнее, чем отобрать у ребёнка конфету. Но занятно, что Вы и правда верите, будто забвение страшнее смерти. Из этого выйдет блестящая шутка. Оставим её на сладкое, сейчас я хочу насладиться Вашей куплей-продажей.

В зале раздались улюлюканья, а Дионис Смит так и смотрел в лицо своего загадочного гостя. Заиграл оркестр, но я не слышал музыки; вместо неё на меня обрушилась лавина тревожных разрозненных звуков. Мне захотелось всё бросить и убраться отсюда поскорее, прихватив с собой Диониса. Пока тот не вошел в раж окончательно.

Мой друг, однако, не собирался сдаваться так просто. Он поджал губы и посмотрел мне в глаза: никаких сомнений, он уже считал свою победу в противостоянии умов делом принципа и утащить я его мог разве что насильно. Перед камерами предстала полураздетая красавица в маске, какая была у Зорро, и укороченной черной накидке поверх весьма откровенного наряда. Своим появлением она словно разрушила злые чары: даже ко мне вернулось понимание, что всё происходящее – обычный спектакль. Может даже Дионис сам нанял этого рыжего, не сказав никому ни слова ради эффекта правдоподобности.

Красавица несла себя по сцене с грациозностью лани. В руках у неё была подушка из черного бархата. Я знал, что на подушке – серебряная игла длиной сантиметров в десять.

В зале потушили основной свет.

– Дамы и господа, – Дионис обратился к притихшим зрителям и взял иглу за жемчужное ушко, – прямо сейчас вы станете свидетелями первой в истории телевидения сделки с дьяволом…

Оркестр дал барабанную дробь. Черноволосый Вальдемар принялся самозабвенно читать на непонятном языке. Время от времени он склонялся над журнальным столиком с бумагой, делал руками замысловатые жесты, каждый раз разные, иногда вскидывал руки и выкрикивал что-то в потолок. Искушенному зрителю его манипуляции показались бы примитивными, но Вальдемар обладал шармом уличного артиста, вычурная театральность была ему к лицу. Наконец, дело было кончено. Дьявол подхватил со стола документ и протянул его Дионису, гипнотизируя ведущего блестящими черными глазами.

– И этой иголочкой Вы собираетесь проколоть себе руку? Как-то несерьезно, – рыжий покачал головой, и поспешно прижал ко рту ладонь, словно устыдившись, – прошу прощения, молчу.

Дионис Смит зачарованно смотрел на острие. Огромная игла, украшенная жемчужиной, блестела перед его глазами. Я представлял масштабы его самолюбия; тому, кто питает к своей персоне настолько нежные чувства, вдвойне непросто причинять себе боль. Даже если речь идет о такой мелочи, как проколотый палец.

– Советую лучше разместить иглу под кожей, целиком… Вдоль линии сердца. Пусть она войдет у мизинца и выйдет у указательного. Это не слишком опасно, но куда более эффектно, – вкрадчиво рекомендовал рыжий, – кому здесь интересен Ваш проколотый палец? Вы же не в поликлинике.

Дионис нахмурился и поджал губы, а после сделал то, чего я никак не мог от него ожидать. Серебряное острие вошло в ладонь пониже мизинца, и игла стала медленно исчезать. По мере того, как она продвигалась, тонкая кожа ладони оттягивалась; стало ясно, что игла совсем не глубоко, но руки Диониса все равно дрожали от напряжения. Наконец, острие вышло с другой стороны ладони. Господин Смит коротко и судорожно вздохнул и извлёк серебряную иглу одним решительным движением. В абсолютной тишине я услышал, как струйки крови весело проливаются на бумагу.

– Браво, – захлопал рыжий, и зал последовал его примеру. Аплодисменты не смолкали дольше минуты.

– Свершилось! – Вальдемар загремел своим роскошным басом, поднявшись на ноги, и по полу поползли клубы искусственного тумана, – сделка свершилась! Шампанского, всем шампанского!

Оркестр заиграл что-то торжественное, освещение снова включилось.

– Не спешите радоваться, любезный, – рыжий поднял руку, и музыка стихла, – а Ваша подпись?

– В этом нет необходимости.

– Как нет необходимости? Договор должны подписать обе стороны, это Вам любой скажет. Иначе это просто бумажка.

В зале раздались возмущенные возгласы. Сначала единичные, но после все более многочисленные. Кто-то принялся топать ногами, и уже через пару мгновений публика взбунтовалась в едином порыве.

– Давай, подписывай! – возмущались из зала.

– Ты что, пытаешься нас надуть?

Дионис Смит поднялся, и люди тотчас замолкли и с интересом уставились на сцену. Ведущий протянул окровавленный лист бумаги темноволосому дьяволу.

– Подпишите, публика просит.

Красавица в плаще вернулась с новой иглой. Вальдемар растерял добрую часть своей величавости и сидел насупившись. В ярком освещении я видел, как его глаза бегают из стороны в сторону. Наконец, он потянулся к игле и опасливо поднял её за жемчужный кончик.

– Повторите подвиг бесстрашного Смита или предпочтёте безымянный пальчик?

Вальдемар метнул яростный взгляд в неугомонного рыжего болтуна и с размаху зарядил иглой себе в безымянный палец. Капелька крови побежала вдоль тонкой нити серебра и, добравшись до противоположного её конца, повисла на жемчужине. Вальдемар гипнотизировал каплю взглядом, а после его глаза из черных стали белыми. Глазные яблоки закатились, половина зала невольно вытянулась в напряжении, я в том числе. Огромный дьявол качнулся, рухнул вперед, как подрубленное дерево, и грохнулся на пол.

– Уходим на перерыв, – сухо скомандовал Дионис.

В зале ревностно перешептывались, будто игла отравлена. Поверженный дьявол лежал на полу между диваном и журнальным столом; Дионис Смит обдувал его так и недоподписанным договором.

– Обычный обморок. Не выносит вида собственной крови, – заключил подоспевший врач, – в медпункт его, парни.

Мы смотрели, как Вальдемара грузят на носилки и уносят. Бухгалтер Юра вызвался было помочь, но Дионис горячо просил его остаться до конца шоу.

– Давай заканчивать этот бардак, – сказал я Дионису. Самочувствие моё все ухудшалось, и я всерьез надеялся, что коллега наконец насытил свою жажду приключений. Но он меня даже не слышал.

– Вы обещали показать какую-то шутку, – Дионис обратился к уцелевшему дьяволу.

– Непременно покажу, если хотите.

Я пошел прочь, всерьез подумывая смыться, а после махнул рукой. Ненавистная передача была и моим детищем, и во мне не было склонности бросать вещи на полпути и превращать жизнь в американские горки. Здесь я проигрывал Смиту по всем пунктам.

Вместо того, чтоб уйти самому, я подошел к трибуне. Женщина в розовом сидела притихшая и смущенная, словно начала понимать, где оказалась. Мальчишка, и в начале вечера не светившийся здоровьем, сидел белый как простыня.

– Уходите, – просто сказал я им.

Женщина вытаращила глаза, в миг растеряв смущение и робость.

– Это наши места, – огрызнулась она, – я заплатила за билеты.

Я почувствовал себя невыносимо уставшим. Хотел плюнуть и развернуться, но посмотрел на пацана. Его глаза смотрели на меня с такой надеждой, что разбудили в моей душе возмущение.

– Слушайте, – злобно выплюнул я, – ребенку здесь не место. Я не хочу до конца жизни оплачивать ему логопеда, когда от увиденного парень начнет заикаться. Просто идите домой.

– И не подумаю.

– Вон пошли отсюда! – заорал я, сам не осознавая, как так получилось, – считаю до трех и зову охрану. Вас выкинут на улицу за шкирку, если не хотите по-хорошему.

Команде дали сигнал занимать места. Эфир через три, два, один… За рядами зрителей хлопнула дверь – мать с ребенком покидали телестудию и уносили с собой часть моей тревоги.

– С вами снова телепередача «Пятничные страсти».

По площадке разносили шампанское, поспешно открытое ещё до падения Вальдемара. Моргана прошипела ассистентке с подносом «спасибо» и изящно схватилась за ножку бокала. Юра потянулся к фужеру, но ему напомнили, что священнику пить неприлично, особенно на людях. Моё сердце ухало как после хорошей пробежки, но бокал я всё-таки взял. Терять было нечего. «Твоё здоровье, Юра», – мысленно произнес я.

– Приятно знать, что Вы экономите только на украшениях, – улыбнулся рыжий, пригубив.

– Отрадно слышать, – Дионис расплылся в приторной улыбке, а после обратился к залу, – медики передают, что с Вальдемаром всё в порядке, но съемки продолжать он не сможет. Вся надежда на Вас, мой друг. Покажите нам шутку, которую обещали.

Дионис поднял руки вверх. Загорелась табличка «Аплодисменты», и сквозь рокот хлопков в зале зазвучали голоса. Публика скандировала «про-сим, про-сим» …

– Шутка весьма тонкая. Я расскажу Вам её наедине, – скромно ответил дьявол, – но и публику я обидеть не посмею, поэтому… Сюрприз!

Под потолком что-то щелкнуло, и все источники света разом перестали работать. В студии стало темно. В первые секунды в зале было тихо, но после кто-то закричал от страха. Тишина наполнилась нервными причитаниями и звоном бьющихся бокалов.

Вспыхнула табличка «Аплодисменты». Голубоватые буквы напугали меня до чертиков. Я знал, раз всё электричество отключилось разом, табличка должна была остаться без питания. Зрители этого не знали. Голубоватые буквы немного успокоили панику. Люди стали хлопать в ладоши, сперва неуверенно, а после со знанием дела.

Свет вернулся так же внезапно, как и пропал. Зрители издавали вздохи удивления и задирали головы. Увиденное привело в замешательство и меня: пространство от пола до потолка кишело мыльными пузырями. Зеркальные шары, огромные и не очень большие, сладко пахнущие, разноцветные.

Если бы кто-то в эту минуту посмотрел на ведущего, то догадался бы, что для него это тоже было сюрпризом.

– Вот так дьявольские выходки. Чистое зло, – рассмеялся он, – это потрясающе.

– А Вы что скажете, отец Юрий? – голос рыжего прозвучал крайне вежливо, – в ваших религиозных учениях говорится что-нибудь о мыльных пузырях?

– Н-нет…

– Почему это прозвучало, будто Вы не уверены? – дьявол хлопнул себя по колену, – смотрите, вот этот пузырь походит на Вас!

Отовсюду доносилось хихиканье, люди тыкали пальцем в сторону ряженого священника. К нему подплывал внушительный пузырь, размером с голову взрослого человека. В зеркальной поверхности шара отражалось взволнованное лицо Юрия, но удивительно было другое. Сама форма пузыря повторяла черты его лица с удивительной для такого фокуса точностью, и если бы я встретил этот шар на улице среди бела дня, то точно сказал бы, с кого он слеплен. Я сидел, открыв рот, позабыв о своем недомогании.

– Удивительное сходство, как похоже на Вас. Или, наоборот, Вы похожи на него.

Шар-голова застыл напротив изумленного бухгалтера.

– Браво! – выкрикнули из зала.

– Вы просто волшебник, – сказал Дионис, подумывая, как бы заполучить разгадку такого фокуса.

Вокруг мельтешили разноцветные пузыри, люди лопали их, хлопали в ладоши и смеялись.

– Ну же, не бойтесь, отец, – улыбнулся рыжий, – ткните своего двойника. Вам же интересно.

Юра улыбнулся и осторожно приблизил к пузырю указательный палец. Удивительный пузырь лопнул с едва слышным, приятным для уха, звуком.

Такой же звук раздался следом – голову бухгалтера разнесло на крохотные кусочки.

– Я же говорил, похоже. Вы – такой же мыльный пузырь, отец Юрий, если не больший.

Какое-то время все пялились на диван и сидевшее на нём обезглавленное тело. Из желтой обивка стала красной, и забрызганная с ног до головы Моргана слилась с окружением. Паника в зале не успела начаться –Моргана поднялась на ноги и пронзительно завизжала. Люди, снедаемые нездоровым любопытством, отложили свои дела и уставились на гадалку.

Сперва я думал, она кричит от увиденного. Позже, когда она схватилась за грудь, я понял, что причина не только в этом. Она повалилась на пол и начала хрипеть. В студию ворвалась охрана, люди повскакивали с мест и бросились кто куда. Перед глазами замелькали силуэты. Дионис закрутил головой в поисках дьявола, но тот уже смешался с толпой. Участники съемочной команды бросали аппаратуру куда придется и разбегались во все стороны, сталкиваясь и спотыкаясь. Мне показалось, что с тех пор, как Моргана начала кричать, прошла целая вечность. На самом же деле это заняло лишь несколько секунд. Я рванул ей на помощь, пытаясь ни в кого не врезаться.

Я был уже близко, когда свет снова погас. Студия наполнилась воплями и грохотом: аппаратура, декорации, люди… Всё падало и летело в бездонную темноту. Огромный, как мне показалось, человек налетел на меня, и я сбился с курса. Под ногами хрустело стекло, я вслепую шарил по полу руками, почти не замечая, как оно втыкается в пальцы.

Руки наткнулись на что-то мягкое; я исследовал находку наощупь – человек, весь мокрый и липкий. Я нащупал плечи, и по ним пытался определить, женщина это или мужчина. Если бы это оказался Юра… Боюсь, что потерял бы сознание на месте, если бы пришлось дотронуться до его шеи.

В метре от меня вспыхнул фонарик, и благословенный луч света прорезал тьму. Я махал руками что есть силы и орал, что человеку нужна помощь, но в общем гаме никто меня не слышал. Меня захватывал ужас собственного бессилия.

– Что тут у вас?

Луч фонаря лизнул меня по лицу, от яркого света заслезились глаза. Охранник уже стоял надо мной, в пятно света попадали его ботинки, мои колени и лицо Морганы. Красно-синее от крови и удушья.

– У неё что-то во рту.

Мои руки сами потянулись к её лицу. Вокруг языка было что-то обмотано; но когда я попытался подцепить это пальцами, её челюсти свела судорога.

– Чёрт!

– Нужно её перевернуть, – сказал охранник, – я позову врача.

Я не успел ничего сказать. Мне было нечего возразить против единственного правильного решения. До смерти не хотелось оставаться одному в темноте. Я надеялся только, что она продержится до того, как придет врач. Если он вообще придет.

Секунды тянулись. Я перевернул её лицом вниз и положил грудную клетку себе на колени. Ни врача, ни охранника.

Отчаявшись, я стал давить ей на спину, но не знал, правильно ли поступаю. Больше всего я боялся сделать еще хуже; но потихоньку уверялся, что хуже уже некуда. Собственные руки казались мне немощными и легкими, как воздушные шарики, мне не хватало сил.

Где-то рядом выстрелили. Сердце замерло от страха, мне почудилось, будто пуля летит в меня. От испуга я сжался, руки вдавились в спину Морганы так, что у нее затрещали рёбра. Что-то звякнуло об пол, и луч фонаря снова ослепил меня.

В свете фонаря я наблюдал, как врач обтирает салфеткой лицо Морганы. Кожа розовела, зрачки реагировали на свет. Под ногами охранника валялся амулет с фальшивым рубином.

Я просто брел по памяти в сторону выхода. Толкотня и темнота не вызывали у меня больше страха. Я прошел мимо людей с фонариками и из любопытства взглянул: наш новый световик лежал лицом вниз, волосы на затылке грязно-красные и склеенные.

– Зачем ты его застрелил?

– Мне показалось, он на меня напал.

Я пожал плечами и пошел дальше. Почему-то и это не оказало на меня никакого эффекта, будто меня покинула способность из-за чего-либо беспокоиться. На один день пришлось слишком много потрясений, больше, чем человек способен вынести без всяких последствий.

Мышечная память привела меня к гримерке. Испуганные люди остались где-то далеко позади; у кого-то получалось найти выход своими силами, кому-то помогала охрана. Суета отступала, хаос упорядочивался, тени, мелькавшие в темноте, вспоминали, что были людьми.

Дверь распахнулась прямо перед моим носом, и в ту же секунду во всей студии включился свет. Дионис Смит стоял передо мной. В драной перепачканной рубашке, постаревший, с провалами вместо щек. Он схватил меня за плечо и затащил в гримёрку.

– Вот ты где…

Я не сразу узнал голос Оли – хриплый и сорванный, почти беззвучный. Под её глазами чернели ореолы размазанной туши, но глаза все равно выглядели маленькими и опухшими. Она осмотрелась по сторонам с выражением крайнего изумления, словно видела это место впервые.

– Свет дали… – прошептала она, словно не веря своим глазам, и вдруг рассвирепела, – знаешь что, к дьяволу такую работу и тебя туда же. Я пас. И не звони мне больше.

Дионис попытался её остановить, но она отвесила ему пощечину.

– У тебя есть жена, пусть она терпит твои аферы. А мне жизнь дорога.

Дионис Смит ошарашенно держался за щеку. Оля решительно направилась прочь, каблучки процокали мимо, но звук стих, стоило ей выйти за дверь.

– Мадемуазель?

Я обернулся. Дьявол галантно уступал ей дорогу. Оля неуклюже попятилась от него и, оказавшись вне зоны моей видимости, бросилась наутек. Я слышал, как об пол грохают её железные набойки.

Впервые в жизни я видел, чтоб Дионис был так сильно напуган. Он наткнулся спиной на туалетный столик.

– Да кто ты такой, черт возьми?

– Человек, который выполняет свои обещания. Это прежде всего, – дьявол был так же спокоен и весел, как и в начале вечера, – и поздравить Вас будет не лишним: из посредственной передачи вышла сенсация. Вы, помнится, говорили, будто забвение страшнее смерти? Давайте проверим.

Дьявол улыбнулся и любезно указал на стул подле себя. Дионис Смит сполз на пол и закрыл лицо ладонями.

***

Дед замолчал. Перед его глазами застыли призраки прошлого, мне и самому казалось, будто я вижу перед собой не старика, а того человека в расцвете сил, каким дед был тридцать лет назад, во времена его работы на телевидении.

– Что же сказал дьявол, дедушка?

– То, что изменило Диониса Смита навсегда.

Дедушка горько покачал головой, а после схватился за сердце. Мне показалось, ему стало дурно лишь на мгновение; но когда он начал сгибаться к столу, я испугался.

– Мам! Дедушке плохо!

Я вскочил и схватил его за руку. Прибежала мама и начала суетиться. Дедушка рассасывал таблетку. Он тяжело дышал и упирался в стол с таким отчаяньем, словно хотел втопить его в пол. Мама ходила по кухне взад–вперёд и громко ругалась на длинные гудки в телефоне.

Дедушка поднял голову и посмотрел на меня. Его взгляд, полный ясности и смирения перед неизбежным, запомнился мне на всю жизнь. Одними глазами он сказал мне, что должен закончить рассказ во что бы то ни стало.

После приехал врач, сказал, что дедушка старый, и спросил, чего мы хотим. Мама, судя по её лицу, хотела кровопролития; я хотел обойтись без жертв. Дедушку отвели в комнату и строго-настрого запретили его беспокоить.

Время замедлилось и ползло не быстрее улитки. Я набивал мяч во дворе. Собрались ребята и позвали пойти в парк к турникам, но я отказался. Мысленно я раз за разом возвращался в гримёрку телестудии, в воздухе застыло цоканье железных набоек Оли. Дьявол и Дионис Смит замерли, так и не завершив разговор. Я закрывал глаза и видел лицо дедушки, его взгляд, полный намерения завершить начатое. Нужно было что-то предпринять.

С трудом я дождался позднего вечера. Подгадав, чтоб в коридоре никого не было, я прокрался к дедушкиной комнате и прижался ухом к двери. В комнате было тихо.

Я молился, чтобы дверь скрипнула не слишком громко, и мои молитвы были услышаны. Как и за окном, в комнате было темно. Дедушка лежал в кровати, в густых сумерках у меня не получалось разглядеть, спит он или нет. Я напряженно щурил глаза: что если я ошибся, и дедушка не пытался завершить рассказ во что бы то ни стало? В этом случае я не хотел без нужды его беспокоить.

– Серёжа, – сказал он чуть слышно, – садись скорее…

На всякий случай я запер дверь. Замок провернулся с предательски громким щелчком, и я прислушался к звукам в коридоре – вроде тихо. На всякий случай, я прикинул, что можно будет подпереть дверь комодом, если мама с папой поймают меня с поличным.

Я сел на кровать. Дедушка тяжело дышал.

– Что вам сказал дьявол?

– Немногое. Этот рыжий трюкач сказал, что сделал Диониса Смита звездой, как тот и желал. Удивительный эфир должен был принести ведущему скандальную славу, чего никогда не случилось бы, если бы в студию не явился настоящий дьявол. Он оправданно считал это своей заслугой.

Дед сделал глубокий вдох, собираясь с силами.

– Дьявол сказал ему так: давай проверим, чего ты на самом деле больше боишься – забвения или смерти? Твоё имя станет нарицательным, Дионис Смит, но только если ты согласишься умереть. А до того момента все забудут о твоем существовании, забудут этот эфир и твоё имя. Мир станет таким, будто тебя никогда и не было на свете, а ты будешь жить чужой жизнью, в страхе перед смертью, и со временем ты сам забудешь, кем был. До тех пор, пока не осмелишься кому-нибудь рассказать о случившемся в этой студии – тогда к людям вернется память. Но ты умрешь в тот же день и отправишься ко мне.

Дедушка замолчал.

– И он… никому не рассказал? – спросил я.

– Нет. Смерть оказалась страшнее забвения.

Я позабыл о страхе быть пойманным за нарушением врачебного запрета, молча сидел, раскатывая на языке вопрос, который давно крутился в голове.

– Удивительная история, дедушка. Всё это точно было на самом деле?

– Да, Серёжа. Я видел всё собственными глазами.

– Но что это за имя такое странное – Дионис Смит?

– Это не имя странное, а псевдоним. В то время у нас была мода на всё иностранное, порой доходило до смешного.

– Как его звали на самом деле? Ты помнишь?

– Денис Кузнецов его звали.

Я даже вздрогнул от удивления.

– Так это же твоё имя, дедушка.

– Что?

Дальше дедушка только молчал. Он смотрел в потолок, нахмурившись; я видел, как бьётся венка на его виске, но на мои вопросы он больше не отвечал. Я выбрался из его комнаты незамеченным, но наказание уже не больно меня волновало.

Ту ночь дедушка не пережил. Он ушел никому не известным стариком. А уже на следующий день кто-то раскопал то самое видео, и имя Диониса Смита наделало шуму. Знатоки уверяли, что это лишь мистификация, притом не самая хорошая, дети сочиняли новые страшилки про дьявола, старушки крестились. Один мужчина, уже зрелых лет, заявлял, что лично присутствовал в зале, когда был ребенком, и что сам Дионис Смит приказал им с матерью убираться, чем, возможно, спас их. Я же просто смотрел на деда. Вот он, Дионис Смит, сидит перед камерами, и родинка над его губой еще вполне аккуратная и совсем не уродливая.

Он ушел никому не известным стариком, а прощались с ним уже как со знаменитостью. На кладбище пришло много незнакомых людей; мама была сперва удивлена, потом тронута, а после это стало её раздражать – бестактность публики есть самая постоянная вещь. Я стоял и думал: можно ли считать, что у дедушки невольно получилось перехитрить дьявола? Ведь рассказать обо всем он решился только когда дела пошли совсем плохо. Но можно ли считать победой чужую жизнь, в которой сохранил лишь частицу себя? Самая любимая часть его личности была безвозвратно потеряна, настолько, что даже в воспоминаниях стала отдельным от него человеком. Думаю, в глубине души я знал ответ на этот вопрос.

Людей становилось все больше; кто-то уходил, кто-то прибывал. Я вздрагивал от каждого шороха и крутил головой: не появится ли вдруг смешной человек с рыжими волосами? От одной мысли душа уходила в пятки. Позже я понял, что зря переживал. То было в четверг, и дьявол, наверное, был чем-то занят.

А правду говорят, что после похорон над могилой ночью бывает свечение?

Однажды я стала свидетелем такого «свечения». Случилось это примерно лет так 35 назад. Уже вечерело. Мы с подружками решили сходить в соседнее село в клуб. Села расположены совсем рядом. Расстояние между ними примерно метров шестьсот. Разделяет их только яр и кладбище…

Возвращались мы с клуба уже за полночь. Грунтовая, хорошо накатанная дорога, петлей ложилась по склону яра и вела мимо местного кладбища в село, в котором мы жили.

Нас было четверо и темноты такой компанией мы не боялись. А чего бояться то? Ведь в этом селе выросла каждая из нас. Как говорится - каждый кустик знаком! Идем, щебечем кто о чем, обсуждая прошедший вечер. Полная луна освещает нам дорогу. Сверчки то там, то тут напевают свою мелодию. Легкий ветерок ласкает своей прохладой и наполняет все шумом листвы… Об этом сейчас можно только мечтать! Запахи и звуки юности, как свидетели беззаботного счастливого времени, запоминаются на всю жизнь. Иногда так хочется хоть на минуточку уловить их снова и не отпускать…. Только не те события, от которых кровь стынет.

Местное кладбище небольшое, но очень старое. На нем хоронили народ еще в довоенные годы. Было много безымянных могил времен Великой Отечественной… А были и свежие захоронения, буквально неделю назад похоронили кого-то. О приближающемся кладбище нам поведали высокие пирамидальные тополя, посаженные вокруг этой территории. Поравнявшись с кладбищем, одна из нас обратила внимание на голубоватое свечение.

Было такое впечатление, что кто - то ходит ночью по кладбищу с фонариком, а услышав нас - остановился и направил его луч вниз, на землю, что бы мы не увидели.

- О! Да кто ж это по кладбищу ходит? – спросила одна из подруг.

-А пошли его шуганем, что б в штаны наделал и на всю жизнь запомнил! - предложила другая.

- Нее... да ну вас! Пошли отсюда! А то нарвемся еще на неприятности! - ответила третья.

-А что?! Давайте! Завтра все село гудеть будет! Пошли! Ох, жаль, что простыней нет, а то б еще прикольнее было!

Ну, на том и порешили. Мы, осторожно наступая на траву, что бы как можно тише шагать и заранее себя не обнаружить направились на кладбище в сторону исходящего света. Подойдя ближе, мы не увидели живого человека. А мы увидели светящуюся дымку над свежей могилой.

Это было похоже на голубоватый пар, который исходил из могилы. Он поднимался вверх, клубился и концентрировался на высоте примерно один метр, образуя размытую человеческую фигуру. Свет, исходящий от дымки, был похож на свечение фосфора, только голубого цвета. Он пульсировал, переливался от более яркого к тусклому и матовому. Это все что я успела запомнить и увидеть. Мы бежали оттуда так, что на всю оставшуюся запомнили! Вместо того, чтобы напугать, чуть сами умом не тронулись от страха! Было ЖУТКО!

Дед был колоритный: крепкий и по-деревенски кряжистый, с широкими мозолистыми ладонями, что размерами и формой походили на совковые лопаты. Круглое, загорелое лицо в глубоких морщинах. Чуть сбитый набок нос картошкой и светло-синие, совсем не похожие на стариковские глаза под густыми, чёрными с вкраплениями седины бровями. Крупные мясистые уши, торчащие из белых как снег прядей волос на висках и большая залысина, тянувшаяся от лба до затылка.  На вид ему можно было дать лет семьдесят, хотя некоторые старожилы деревни утверждали, что Парнас Иванович на этот свет явился чуть ли не в начале сороковых годов прошлого века, в самом начале Великой войны. И, будучи сопливым пацаном, в полной мере вкусил все военные и послевоенные тяготы: холод и голод.

Парнас Иванович жил в трёх дворах от дома Артёма, на самом краю деревни. Дом у него был небольшой, но справный: с новой, покрытой металлочерепицей крышей, опрятным двором и небольшим, ухоженным огородом. Дед давно коротал свой век бобылём. По этой ли причине, а может, из-за серьёзного возраста, ни скотину, ни птицу он не держал. Во дворе у него можно было встретить разве что крупного беспородного пса Тошку да чёрного как уголь кота Филиппа. Со слов соседа — самый что ни на есть минимум, чтоб от скуки не запить и, если вдруг появится такое желание, было хоть с кем-то за-жизнь покалякать.

— А со старой баней чего делать решил? — спросил Парнас Иванович. — Только учти: на дрова для топки она не пойдёт. Ни в бане, ни в доме жечь это дерево не следует. Нижнее бревно уж старое, почти всё гнилое. Жара от него мало, а угореть можно запросто. Чего оно, бревно это, за свою службу долгую в себя только не впитало: и грязь, и воду, и мыло всякое.

— Так сожгу. На золу в огород.

— Это правильно, — сосед вздохнул, поглядел на клонящееся к горизонту тёплое июльское солнце. Заговорщицки подмигнул и предложил:

— Может, по-маленькой? У меня как раз бражка настоялась — попробовать надо.

С подобными предложениями сосед подходил нечасто, так что Артём, недолго думая, решил его уважить. Тем более вечер уже, и основные дела, что на сегодня задумал, молодой хозяин уже выполнил. Хватит. Деревенская жизнь она такая: всех дел не переделаешь, и пытаться даже не стоит. Как говорила бабушка Артёма: «Как не спеши, как не старайся – на все дела-заботы ни дня, ни ночи не хватит».

Мужчины расположились на заднем дворе, там, где за невысоким штакетником забора начинался огород. Под старой, раскидистой грушей имелись навес, грубый, но крепко сбитый стол из сосновых досок и пара скамеек. Эдакая летняя беседка на минималках. Жена Артёма Света поворчала немного, беззлобно обругала алкоголиками, но быстро смастерила несложную закуску из свежих овощей, хлеба да колбасы. Принесла всё это вместе с посудой и, сославшись на занятость, ушла в дом. Судя по времени — готовить поросятам и кормить цыплят. В новой, пахнущей свежей сосновой доской пристройке вот уже три дня требовательно пищали с десяток будущих бройлеров: жёлтые, пушистые и удивительно непоседливые.

Дед Парнас многозначительно хмыкнул и извлёк из грудного кармана своей фуфайки полулитровую бутылку с какой-то мутноватой жидкостью и внушительный по размеру бумажный свёрток, аккуратно упакованный в полиэтиленовый пакет. Это оказалось копчёное сало: бледно-розовое, с тонкими прожилками мяса, обильно сдобренное солью и чесноком.

— Натурпродукт собственного производства, — похвастался сосед, убирая обратно в карман пакет и бережно выкладывая сало на разделочную доску. — Дай-ка ножик, я его покромсаю помельче. Чем тоньше его нарежешь, тем оно вкуснее будет. Уж поверь старому гурману.

Бражка оказалась в меру крепкая, но немного странная на вкус. Слишком сладкая, как показалось Артёму, — без выраженного хлебного духа и дрожжевой кислинки.

— На лесных ягодах настаивал, — пояснил сосед. — А ещё мёда добавил. Для мягкости и аромата.

Выпили ещё. Закусили. Обсудили погоду — с её июльским, наконец-то устоявшимся теплом. Поговорили о рыбалке, о том, что на дальней запруде уже с неделю неплохо берёт крупный линь. Жаль только, что исключительно на вечерней зорьке — когда у деревенского жителя и времени, и сил уже почти ни на что не осталось.

Сосед, как бы невзначай, между делом поинтересовался, как молодым живётся и не собираются ли они сбежать обратно в город. Артём честно ответил, что, несмотря на трудности, они здесь вполне освоились, во многом разобрались и уже почти счастливы.

— Вот и молодцы. Вот и правильно! — прокомментировал ответ дед Парнас.

Так уж вышло, что однажды молодые люди посидели, подумали и решили: было бы неплохо что-то поменять в своей жизни. Испытать себя и собственные силы. Долго искали, выбирали и наконец купили дом с землёй в небольшой, но вполне себе обжитой деревне. Случилось это знаковое событие чуть больше года назад. Пока ещё не обременённые детьми молодые люди свернули все свои городские дела и, в который раз проигнорировав от друзей и близких совет одуматься, переехали со всем своим нехитрым скарбом в деревню Малые Кресты. На постоянное, так сказать, место жительства. Артём работал удалённо, а Светлана как раз перевелась в институте на заочное обучение. Пока имелись силы и средства, ребята выбрали для себя возможность жить именно там, где им хочется. Вдали от городского шума и суеты, в шаговой доступности от настоящей природы, где в лесу водятся дикие животные, а из небольшой, но глубокой и быстрой реки можно, при желании, прямо так, не прибегая к кипячению, пить воду. В тех условиях, когда душевное и материальное благополучие полностью зависят от вложенных тобой же в это самое благополучие сил.

— Вот когда я был молодым… — опрокинув в себя очередную рюмку и степенно закусив чёрным хлебом с салом, начал свою речь дед Парнас. — Молодёжь из деревень массово сбегала в город. Тогда везде стройки шли большие. Страна запускала новые фабрики и заводы, строила дома, школы да больницы. Бывших деревенских девок и парней привечали с радостью: учили, кормили почти бесплатно, устраивали на работу. Общежития, опять же, давали, а тем, кто обженился, — и квартиру через пару лет в собственное пользование. А квартира — это что в первую очередь? Правильно! Тепло, сухо и сортир не на улице. А то, что соседи через стенку бухтят да лаются или за окном машины гудят до полночи, — так к этому всему привыкнуть можно. Зато всегда есть вода горячая, а зимой печь топить не надо, потому как в доме твоём центральное отопление присутствует. Да и на работу ты ходишь так, как в трудовом кодексе прописано: имеешь раз в год законный отпуск да в неделю цельных два выходных. Опять же, больничный бюллетень в любой момент взять можно — хоть зимой, хоть летом, в посевную или уборочную. Лежи себе на диване, хворай да пей таблетки, что тебе докторша прописала и чуть ли не сама домой принесла. Красота!

Артём кивнул, соглашаясь. В голове у него уже приятно шумело, а в ногах, да и во всём теле появилась тёплая, истомная тяжесть. Коварная бражка у соседа получилась — явно более забористая, чем показалась в начале. Дед Парнас тоже захмелел, разрумянился. Он полностью расстегнул фуфайку, под которой оказалась старая, но чистая майка-тельняшка, и круто сдвинул свою кепку-шестиклинку почти на самый затылок. Артём даже удивился: как это она у него не сваливается с его большой, наполовину лысой головы?

— А вот скажи-ка мне, сосед, — наклонившись ближе и внезапно понизив голос, заговорил дед Парнас, — чего это ты решил вдруг новую баню ставить? Я, насколько помню, старая у тебя вполне ещё крепкая. Котёл в ней не так давно подлатали, да и полог внутри из столетней липы сделан — крепости да толщины изрядной. Сейчас такую доску ты днём с огнём не найдёшь. Даже не пытайся. Одна декорация кругом шлифованная.

Артём слегка опешил. Немного помолчав, ответил:

— Так старая баня уже. Почернела вся от времени, скособочилась.

— Зато жаркая. Я помню, Михалыч — тот, кто её ставил, — хвалил парок этой баньки и жалел лишь о том, что из неё до реки бежать далековато. Зимой-то в сугроб можно сигать было, а вот летом — пока весь усад пробежишь, — три раза остынешь уже. Да и девок, что на соседних огородах работу работают, смущать не дело.

— Жене не нравится, — признался Артём, почему-то испытав неловкость от подобных подробностей. — Говорит, стрёмно ей в этой бане. Не своя она, чужая совсем. Столько лет в ней кто-то посторонний мылся. Голыми задницами на лавках тех сидели. И такое ощущение, что помнит баня бывших своих хозяев.

— А-а-а, — сосед кивнул понимающе. — Если так, то да. А насчёт того, что стены помнят — ерунда всё это! В банях ведь не только мылись да постирушки устраивали. В них и жили раньше всем семейством, если, скажем, дом в ремонте или, не дай бог, сгорел. И рожать в них бабы уходили. Что же из этого получается — надо всё, что от предков в наше пользование остаётся, ломать да строиться заново?

Артём пожал плечами. В чём-то, по его мнению, сосед был прав. Ему баня и самому нравилась, и изначально он планировал её лишь немного подновить: поскоблить, почистить, починить. Проводку обновить и воду внутрь завести. Ну и предбанник утеплить, оснастив его всем необходимым.

— А то, что твоей жене баня не кажется, — так тут просто всё. По всему выходит, что Банник местный осерчал на неё за что-то. А может, просто рожу свою воротит, капризничая да напрашиваясь на подношение.

Дед Парнас ухмыльнулся хитро, подмигнул и взялся не спеша наполнять рюмки. Артём сидел, не зная, что на это ответить, — пытался сообразить, серьёзно ли говорит сосед или он так шутки шутит.

— Ты пойми, парень, это у вас в городе всё совсем не так, как у простых людей: интернет с радио да доставка снеди разной по одному звонку с телефона. Здесь, в деревне, жизнь другая — со своими устоями и законами. И не нам с тобой менять эти порядки.

Они выпили, и дед Парнас, как ни в чём не бывало, продолжил:

— Чтобы жить в согласии — и с собой, и со всеми соседями, — достаточно соблюдать определённые правила. Они просты да понятны, но писаны так давно, что о них уж почти никто и не помнит. Входишь ты в баню — поздоровкайся с хозяином, спроси у него дозволения побыть в его вотчине. Тебе не трудно, а старому прощелыге приятно. Поднести ему иногда тоже полезно бывает. Любит Банник монету мелкую, мыла кусок или тряпицу льняную, что баба на себе носила.

— Экий он фетишист, однако! — не выдержав, съязвил Артём.

— Кто? — не понял старик.

— Банник твой. Я говорю, что извращенец он, — пояснил молодой человек, вдруг подумав, как бы не обиделся сосед за нападки на неведомого Банника. Но ни тут-то было. Дед Парнас на подобные слова широко и открыто улыбнулся, показав свои на удивление ровные и крепкие зубы.

— Это ты в точку, парень! Такого развратника поискать — вовек не сыщешь! Любит он это дело, чего уж скрывать. Особливо когда бабёнка одинока да томлением телесным измучена: вдова молодая али солдатка. Тут и до греха дело дойти может.

Артём покачал головой, старательно скрывая рвущиеся наружу эмоции. Что он мог на это сказать? Забористая бражка у старого соседа вышла! Эх, забористая…

— А ты, как я погляжу, мне не веришь? — вдруг заявил дед Парнас, но в его голосе обиды не прозвучало.

— Ну почему же, — усмехнулся Артём. — В жизни всякое может случиться. Особенно если от сильного жара в глазах темнеть начинает. Такое может привидеться…

— Эх-кхе… — закхекал старик с язвительной ухмылкой на лице. — Давай-ка я тебе одну историю правдивую расскажу, что в соседней деревне однажды приключилась.

— А давай! — не стал спорить Артём, к собственному удивлению испытывая неподдельный интерес к знаниям соседа местного фольклора.

— Дело было по осени, в соседней, как я уже говорил, деревне. Горюновка её название, ежели чего. Жила там одна бабёнка лет сорока — одинокая да бездетная. Замужем была, да давно уж овдовела. Говорили, что мужик её по пьяному делу на рыбалку пошёл, а домой так и не вернулся. С водяным да русалками ему, видно, интереснее показалось.

Так вот, бабёнка та вся из себя ладная была. Хоть и росту невысокого, но формами выдалась – глазу приятно. К тому же натурой бойкая, в хозяйстве спорая, на ум-смекалку вострая. Вот только на любовь да счастье женское не везло ей, как ни старалась. Деревня-то небольшая, и все мало-мальски путные мужики давно под приглядом. А если пьянь какая или лентяй — так такой и задаром никому не нужен.

Дед Парнас сжевал очередной бутерброд, глянул на почти пустую бутылку, вздохнул тяжко и продолжил:

— Всё в хозяйстве Евдокии — так звали ту бойкую вдовушку из Горюновки — было неплохо. И птица, и козы на дворе имелись, и дом крепкий, пятистенный. А вот бани у неё своей не было. Не удосужился в своё время покойный муженёк поставить. Так и ходила Евдокия к соседке своей, бабке Антонине. Той уж почти сто лет в обед было: на обе ноги хромала да зрением сильно ослабла. Так что Евдокия ей по субботам баню топила и мыться помогала. А после, как старушку домой проводит, так и сама париться идёт — в своё удовольствие. Пока кости от жара не заломит да кожа на теле от чистоты скрипеть не начнёт.

Сосед разделил остатки бражки, тут же выпил свою рюмку, закусил и, ловко огладив огромной пятернёй усы, продолжил:

— И вот случилось что-то — зачастила наша вдовушка в баньку хаживать. Раньше только по субботам мылась, а затем и в четверг ходить стала. А после ещё и вторник захватила. Старушка-соседка вначале и не замечала такой усилившейся любви к чистоте своей товарки, но потом ей кто-то нашептал по-соседски: мол, ходит Евдокия к тебе в баню — тайно. Да всё больше затемно. А это совсем не дело — по ночам мыться. После полуночи Банника лучше вовсе не тревожить. У него там свои дела делаются, и могут быть другие гости — те, кто по теням ходит. Человеку они хоть и не враг открытый, но уж точно не друг.

— Шабаш нечистой силы? Прямо в бане? — усмехнулся Артём, представляя, как пара чертей, кикимора с бабой-ягой да старик Банник пытаются разместиться в крошечной парилке стандартной деревенской бани. Где и вдвоём с женой порой бывает тесновато.

— А ты зря смеёшься, парень. Не всегда всё выглядит так, как есть на самом деле. А с Евдокией случилось следующее. Задержалась как-то она в бане допоздна. То ли сама долго тянулась, то ли бабка Антонина телилась по причине очередной хвори. Но не суть. Моется бабёнка, мылом мылится, спину себе мочалкой достать старается. И тут лампочка единственная в бане моргнула да погасла. Ну что же, бывает! Перегорела, а может, и вовсе свет повсюду отключили. Такое часто в деревнях случается — особенно по ночам.

Женщина ругнулась для порядка, но про себя решила: не беда. Домоюсь в темноте, на ощупь, а в предбаннике свечка со спичками припасены — как раз на случай такой оказии. Продолжила Евдокия помывку, пытается спину себе намылить — и вдруг слышит совсем рядом, аккурат у себя за спиной, неприятный такой, скрипучий мужской голос:

— Чего, дура, корячишься? Давай подсоблю.

Евдокия враз лишилась дара речи! Ей бы закричать, заругаться на оказника, на худой конец сбежать от греха подальше. Так нет! Стоит, замерла да молчит, словно немая. Ну а молчание у нас что? Как известно, золото. Да и знак согласия тоже.

Дед Парнас ухмыльнулся с ехидством.

— Одним словом, Банник это оказался. Старый, матёрый, до распаренных баб сильно охочий. В общем, «попарил» он в тот вечер Евдокию знатно. Дело-то нехитрое, хоть и дурное. Нагнул покруче для удобства — и… В общем, еле-еле баба в ту ночь из бани выползти сумела да до дома своего добраться.

Артём не выдержал и расхохотался — громко, в голос, до крупных слез на глазах. Дед на это не обиделся. Улыбался, но в его взгляде вдруг показался некий укор, словно он говорил: «Да что с вас взять-то, молодёжь? Что вы о жизни знать-то можете?»

— Вот же ты, дедушка Парнас, какой охальник!

— Я-то? Есть немного. Но ты слушай, что дальше было. Понравилось, видно, вдове такое ночное приключение. А как же! Столько лет одна — без любви, без ласки. А тут такое! Еле дождалась следующей субботы. Наверное, хотела удостовериться, что не привиделось ей в прошлый раз. Подготовилась заранее, сама лампочку выкрутила, чтобы темень напустить. Позвала даже в голос Банника. Вот только не явился он к ней в тот вечер, хотя и проторчала Евдокия в бане почитай до первых петухов.

— Поматросил и бросил? Видимо, что-то не понравилось ему в ней.

Сосед хмыкнул и погрозил собеседнику указательным пальцем — мол, не перебивай, слушай, что дальше было.

— Вдова и так и эдак прикинула и быстро для себя решила: над ней так подшутил кто-то. Что на самом деле это какой-то мужик деревенский был. Подкараулил её и, пользуясь случаем, бессовестно воспользовался. Ну а почему нет? Ведь темно было, и того, кто сзади к ней пристроился, она совсем не видела. И тут же легче на душе у женщины стало. Теперь для неё всё проще получается, ясно и понятно. И главное — нет в этой истории никакой нечистой силы! А это, согласись, особенно приятно. А то, что её, почитай, снасильничали, так это и не страшно. Она и сама была не против. Но, как бы то ни было, в баню она попёрлась уже в следующий четверг. Не знаю и врать не буду, что у неё в тот вечер на уме было. Может, нужда в помывке срочная случилась, может, ещё чего. Но в тот вечер ей уже так просто попариться не дали...

Дед Парнас замолчал. Взял с тарелки дольку огурца, круто посолил и с удовольствием захрумкал сочным овощем.

— Ну а дальше что? — не выдержал Артём, видя, что продолжать свой рассказ сосед отчего-то не торопится.

— А бражка-то у нас закончилась, — заметил очевидное старик. — Видно, домой пора мне, а то уж совсем завечерело.

Он демонстративно кивнул на горящий закатными красками горизонт.

— А как же история? Не дело это на самом интересном месте обрывать, — вполне оправданно возмутился хозяин дома, несмотря на то, что прекрасно понял, на что так «тонко» намекает сосед.

— У меня где-то в погребе пара бутылок припрятано. На всякий случай, — почти сразу сознался он. — Есть и виски, и водка хорошая. Ты что предпочитаешь, Парнас Иванович?

— Виски? — нахмурил лоб сосед. — Это самогонка, что ли, заграничная? Нет. Ерунда всё это. Самогонку иностранцы гнать не умеют так, как наши. Давай лучше беленькую. Она нам понятнее и для организма куда как полезней будет.

— Вот только… — Артём кивнул на двор, откуда слышались шумная возня и бодрое чавканье. Хозяйка дома кормила поросят.

— Не дрейфь, парень, не узнает она. Не до нас ей сейчас. К тому же мы всего по одной рюмочке с тобой тяпнем. Для того, чтобы историю дослушать. Ну и на посошок, так сказать.

И они тяпнули. Правда, не по одной рюмке, а под разговор да хорошую закуску почти половину бутылки выпили. Но посидели не плохо, душевно. Даже несмотря на то, что история с Евдокией приняла совсем уж печальный оборот.

Женщина за неполный месяц настолько вошла во вкус, что стала посещать соседскую баню чуть ли не через день, не слушая никого и откровенно запугав старушку соседку расправой, если та вздумает ей хоть слово поперёк сказать. И это несмотря на то, что Евдокия сразу поняла – никакого местного озабоченного мужичка, что так ловко подкарауливает в баньке миловидных вдовушек, не было и в помине. «Ебарем-террористом», со слов деда Парнаса, действительно оказался Банник — персонаж по своей натуре неприятный, к любому, кто относит себя к роду человеческому крайне злобный. Но, как выяснилось, обладающий определёнными «достоинствами», перед которыми не смогла устоять истомившаяся по мужскому вниманию вдова.

Банник, который при желании показаться человеку принимал вид голого, заросшего длинным чёрным волосом старика, уже давно и основательно обжился в старой Антонининой мыльне. До этого случая он никогда ничем особым себя не проявлял. Пакостил порой по мелочи, но за вотчиной своей присматривал справно — крыс, мышей и прочую живность гонял, строго следил, чтобы никто из людей в парилке не угорел до смерти. И главное — чтобы в самой бане вдруг пожар не приключился. Так и было, пока не случилась оказия, и пышные, розовые телеса вдовы не сбили старого пройдоху с панталыки.

– Пропала баба, хотя, глядя на неё сразу этого было и не понять, – понизив голос, как-то особенно зловеще произнёс дед Парнас. – Несколько дней она по деревне радостная ходила, будто изнутри вся светится. А потом с ней что-то странное происходить стало. Злость в ней появилась, раздражительность непонятная завелась. Деревенские всё больше дивились, совершенно не узнавая некогда трудолюбивую и приветливую вдову. А той ни до чего уже: птица на дворе голодная мечется, козы и вовсе не обихожены. Баба только вздыхает тяжко и вечера ждёт.

А всё дело в том, что ласки Банника коварны. Он ведь дух злой, тёмный. Если с человеком сблизится, то и душу его изчернит, и силы, и здоровье телесное – словно комар кровь выпьет. Натура у него, видишь ли, такая. А Евдокии это и невдомёк. У неё глаза горят, томление в груди тлеет, когда солнце за горизонт садится и из трубы Антонининой бани вдруг сам по себе сизый дымок появляется.

Дед Парнас замолчал, сосредоточенно и с большим аппетитом жуя горбушку хлеба с салом. Видно, с мыслями собирался. Артём его не торопил, терпеливо дожидаясь развязки столь забавной и во всех смыслах поучительной истории.

– А вы, я так погляжу, решили всю ночь гулять? – Светлана подошла почти бесшумно и присела за краешек стола.

Положила натруженные руки на столешницу, пробежалась дробным стуком по деревянной поверхности коротко стриженными, давно не видевшими маникюра ноготками. Вздохнула тяжело, с явным укором. Спросила:

– Что за праздник у вас такой?

Артём открыл было рот, собираясь выдать хоть какие-то объяснения, но его опередил сосед:

– Ты не серчай на мужа, красавица. Это я виноват. Пришёл, смутил парня. Байки ему тут деревенские под винцо рассказываю. Пойми меня, девица: один я на этом свете кукую. И тяжко порой бывает от одиночества. Даже поговорить не с кем. Не то что выпить!

– Понятно! – Света опять вздохнула и пристально посмотрела на мужа. – Долго только не сидите – завтра дел много. Болеть похмельем некогда будет.

– Я всё, – заверил Артём супругу и перевернул свою рюмку кверху донышком.

– Я, пожалуй, тоже, – поддержал его сосед. – Но мы ещё покалякаем малость. Если ты, конечно, не против, красавица.

Света улыбнулась и кивнула.

– Сидите, если надо. А я в баню пойду, – вдруг сообщила она, поднимаясь из-за стола. – Насколько помню – там вода тёплая ещё оставалась…

– Нет! – тут же вскинулся Артём, вдруг испытав довольно сильное и крайне неприятное чувство тревоги. – Дома воды нагрей. Чего в полумраке через весь огород тащиться?

– Так светло ещё, – удивилась молодая женщина. – И я этот наш с тобой огород с закрытыми глазами уже могу пройти. Эти грядки мне скоро сниться начнут.

Она улыбнулась и, легко обогнув стол и скамью, пошла к калитке, что вела на огород. Баня – потемневшая и чуть покосившаяся от времени – стояла на самом краю участка, в тени двух высоких, раскидистых яблонь и старой, почти засохшей сливы.

Артём начал вставать, собираясь остановить Светку или, в крайнем случае, пойти в баню вместе с ней.

– Не суетись, сосед, – спокойно, добродушно улыбаясь, сказал дед Парнас и вдруг подмигнул хитро. – Ничего с твоей благоверной не случится. Она у тебя женщина правильная и без худых мыслей в голове. Так что о плохом даже не думай.

– Фу ты! – выдохнул Артём, вдруг осознав случившееся и тут же испытал сильное смятение. Надо же, как его – современного и взрослого человека, проняла простая деревенская сказка! Получается, он поверил соседу, принял всю эту невероятную историю про Банника за чистую монету. Однако! И чего это он такой доверчивый сделался? Скорее всего, в этом алкоголь виноват. А ещё умение старика-соседа мастерски травить байки – когда подобные выдумки подспудно и легко принимаешь на веру.

– Так чем же история закончилась, Парнас Иванович? Я так понимаю, одумалась вдова, после того как сообразила куда вляпалась и с кем на самом деле связалась.

– Если бы! – дед печально и вполне правдоподобно вздохнул. – Когда догадались, что дело-то нечистое, было уже поздно. Баба совсем сдурела. Когда её попытались усмирить, она за дрын хвататься начала. Кричала громко да проклятия на всех встречных-поперечных кидала. А после и вовсе в бане закрылась – да так, что трое мужиков несколько часов не могли её оттуда выковырять. Потом всё же вытащили, связали и в город, в специальную лечебницу на машине увезли. Так и не вернулась больше Евдокия в родную деревню. Может, померла в городе, а может, вылечить её так и не сумели. Потому и не отпустили из больницы.

– Грустно.

– А то!

– А как же Банник?

– Откуда же я знаю? – хитро усмехнулся сосед. – Я с ним беседы не вёл, разговоры не разговаривал. Знаю только, что спустя пару недель сгорела баня старухи Антонины. Дотла, до маленьких чёрных головешек. Не с того ни с сего полыхнула в разгар ночи и сгорела, как свечка, за считанные часы. Люди поговаривали, что это поджог был. Мол, кто-то, тот, кто поумней, и докумекал до истинных причин буйного помешательства вдовы, пустил на старую баню красного петуха. Для очищения, так сказать. Но это не точно – врать не буду.

Артём невольно хмыкнул, услышав про враньё, но весело ему почему-то не было. Настроение у него испортилось. Старик мог бы и получше концовку придумать для своей сказочки. А то как-то неприятно на душе сделалось у парня от всего услышанного.

Уже почти полностью стемнело. И совсем рядом, где-то на задах дома, там, где густились колючие заросли малины, громко и весело застрекотали цикады. На дворе, у ворот, зажёгся оснащённый датчиком уличный фонарь. Край его светового пятна никак не доставал до стола, лишь усиливая сгущающиеся вокруг тени. Артём решил, что неплохо было бы сходить в сени за керосиновой лампой. Но дед Парнас его опередил.

– Засиделся я что-то с тобой, парень, – негромко сказал он, и Артём вдруг понял: несмотря на всё выпитое за вечер, сосед абсолютно трезв.

Старик вздохнул устало и стянул с головы свою неизменную кепку. Вынул из кармана похожую на носовой платок тряпицу и провёл ей по своей блеснувшей в полумраке лысине, видимо, убирая выступившую испарину. Артём вначале приоткрыл от удивления рот, а после на миг зажмурился, не поверив собственным глазам: на голове соседа он заметил небольшие, но, несмотря на темень, вполне различимые рожки.

– А-а-а, как это?.. – хозяин дома вконец растерялся, даже не сумев хоть сколько-то внятно сформулировать вопрос. В голове у него зашумело ещё сильнее. В неё полезли странные мысли - он неожиданно понял, почему дед постоянно носит кепку и почему она не сваливается с его головы, даже когда он сильно сдвигает её себе на затылок.

– Жарко сегодня, – совершенно невозмутимо произнёс сосед, возвращая на место головной убор и поднимаясь из-за стола. Крупный, рослый, хоть заметно и придавленный тяжестью прожитых лет.

– А баньку, сосед, ты старую оставь, – вкрадчиво произнёс он, чуть склоняясь над столом и нависая над собеседником наполненной вечерним сумраком глыбой. – Помой её, поскобли где надо. Почини, если требуется. Там всего-то надо полы перестелить, да крышу наново покрыть. Ну и пару венцов нижних заменить. Дорого, конечно, но оно того стоит. Потому что банька хорошая у тебя, правильная. Сейчас таких уже мало осталось. Там ведь всё по уму сделано.

– А как же?..

– А Банник – он ведь не сильно злобивый. Если к нему с уважением, то и он никогда озорничать не станет. Может даже подсобит при случае, беду-лихоманку от хозяев отведёт. Главное в жизни – соблюдать простые заветы, что предками озвучены, да умысла чёрного на собственном сердце не держать. Ни на себя, ни на близких своих, ни на прочих, кто из покон веков живёт с тобой по-соседству.

Дед Парнас выпрямился, охнул и тронул рукой поясницу, обозначая место, где у него болит.

– Эвон как прострелило! – хрипло охнул он и тут же добавил: – Ну, пойду я. Спокойной ночи вам и вашему дому!

После чего неспеша, вполне уверенной и твёрдой походкой направился к калитке, что вела на улицу. Щёлкнула задвижка, негромко скрипнули петли – и Артём остался один.

Некоторое время сидел, словно пыльным мешком по голове стукнутый, и пытался осмыслить всё, что только что увидел и услышал.

Пока вдруг не вспомнил о Светке!

Вскочил, едва не опрокинув стол, и бросился к калитке. Сердце колотилось так, что, казалось, готово было вырваться из груди. В темноте он едва различал очертания тропинки, ведущей к бане. Мысли метались: «Что, если это всё правда? Что, если Банник действительно существует? Что если Света в опасности!..»

Подбежав к скрытому тенями строению, замер на мгновение, прислушиваясь. Тишина. Только цикады всё громче продолжают свой нескончаемый концерт в зарослях малины. Толкнул дверь – она подалась с протяжным скрипом. В нос ударил пряный аромат остывающей бани – запах берёзового листа и аромат сосновой смолы. Внутри – непроглядно темно и ни единого звука.

– Светка! – задушено прошептал Артём, но ответа не последовало.

Пошарил рукой по стене в поисках выключателя. Щёлкнул – и тусклый свет лампочки озарил убого-тесное помещение. Никого. Только влажный пар ещё висит в воздухе, да на лавке лежит забытая мочалка.

Механический голос, лишённый всяких интонаций, повис в воздухе. Из будки у проезда вышел офицер с планшетом в руке. Его сапоги отбивали неторопливый, чёткий ритм по раскалённому асфальту. Он медленно шёл вдоль автобуса, заглядывая в каждое окно, сверяя лица с данными на экране. Всё шло по привычному, отлаженному сценарию.

Пока он не остановился у одного из окон.

Его поза изменилась мгновенно — спина выпрямилась, плечи напряглись. Он что-то коротко и отрывисто сказал в рацию, не отводя взгляда от стекла, за которым скрывалось чьё-то лицо.

К автобусу немедленно, почти бесшумно, подошли трое солдат в защитных костюмах. Один из них, старший, резким жестом приказал пассажиру выйти. Дверь со шипением открылась, выпустив наружу клуб затхлого воздуха. На ступеньку спустился мужчина лет сорока в помятом костюме. Он был смертельно бледен. Даже с нашего расстояния я разглядел тёмные, багровые пятна на его шее, выглядывавшие из-под воротника. Они были похожи на гниющие сливы.

— Следуйте за нами для дополнительного осмотра, — раздался приглушённый, бездушный голос из-под маски.
— Но я... я уже проходил осмотр! У меня всё в порядке! — голос мужчины срывался, превращаясь в шепот. Он сделал шаг и покачнулся, будто земля ушла из-под ног.
— На колени! — скомандовал один из солдат, его пальцы уже сжимали приклад. — Руки за голову! Немедленно!

Мужчина не двинулся с места. Он стоял, беззвучно раскачиваясь, его взгляд был устремлён куда-то далеко, сквозь солдат, сквозь бетонные заграждения, сквозь эту всю эту муть. Багровые пятна на его шее, казалось, потемнели и зажили своей, пульсирующей жизнью. Один из военных резко шагнул вперёд, намереваясь прижать его к земле.

В этот момент мужчина дёрнулся всем телом, словно его ударило током. Голова запрокинулась, и изо рта, разомкнувшегося в беззвучном крике, брызнула тёмная, почти чёрная, густая, как мазут жидкость. Он рухнул на асфальт, бьющийся в немой судороге. Солдаты инстинктивно отпрянули. Офицер выкрикнул что-то в рацию, и его голос, потеряв всю офицерскую выдержку, сорвался на пронзительный фальцет.

А потом мужчина затих. Он лежал неестественно прямо, раскинув руки в стороны и уставившись в серое небо остекленевшими глазами.

Третий солдат что-то коротко бросил водителю автобуса. Машина, фыркнув дизельным выхлопом, завелась, и её медленно, отогнали на запасной путь, в сторону от основной колонны. За окнами первого автобуса замерли бледные пятна испуганных лиц.

В нашем салоне кто-то сдавленно всхлипнул. Лера инстинктивно прикрыла Аню, повернув её лицо к себе. Я почувствовал, как по спине, от самых плеч до поясницы, медленно и неотвратимо пробежала струйка ледяного пота.

И тут рядом раздался сдавленный, почти восторженный вздох — нечто среднее между смешком и всхлипом. Я обернулся.

Лёха не отводил взгляда от происходящего. Он впитывал каждую деталь с гипнотическим, болезненным интересом, его пальцы судорожно вцепились в спинку переднего кресла. Глаза горели лихорадочным блеском, а в уголке рта играла сумасшедшая, нервная улыбка, которую он безуспешно пытался сдержать, прикусывая губу.

— Лёх... — прошипел я, и мой голос прозвучал хрипло и неуверенно.

Он медленно, с неохотой, перевёл на меня взгляд. В его глазах не было ужаса — только чистое, неистовое восхищение.

— Видел? — выдохнул он, и его голос дрожал от неподдельного возбуждения.

У меня внутри всё сжалось в холодный, тяжёлый ком. В этот момент я понял — это был не Лёха. Это был кто-то другой, кто поселился в его голове и смотрел на мир глазами, лишёнными всего человеческого.

В этот момент дверь нашего автобуса с шипением открылась, впуская внутрь спёртый, горький химический воздух. На пороге возник тот самый офицер, его тень легла на первые ряды сидений.

— Исаева Валерия есть? — в давящей тишине салона его голос прозвучал оглушительно громко.

Лера коротко подняла руку. Он замер на секунду, оценивая расстояние, а затем неспешно пошел между сиденьями. Под пристальными, испуганными взглядами пассажиров он казался огромным и чужеродным.

— Справка об астме, — произнес он, уже стоя перед нашим рядом и сверяясь с планшетом. — В первом лагере передали, что нужно поставить печать.

Лера молча, на автомате, достала из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо листок и протянула ему.

— Ждите, — коротко бросил офицер, развернулся и тем же неспешным, мерным шагом направился к выходу.

Минута тянулась мучительно долго, превращаясь в вечность. Лера сжимала мою руку так, что кости ныли, ее ладонь была холодной и влажной. Аня притихла, прижавшись к сестре, и только ее широко раскрытые глаза, казалось, вобрали в себя весь случившийся ужас.

Наконец дверь снова открылась. Офицер снова проделал весь путь до нашего ряда, его сапоги отбивали гулкий, неторопливый ритм. Он, не глядя ни на кого, протянул Лере справку. В углу листа теперь красовался штамп, чёрная фигурка единорога в берете и дата.

— В лагере подойдёте в медпункт, — бросил он через плечо. — Лекарства получите там же.

Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне и остановился на Лёхе.

— Два астматика в одной компании? — пробормотал он скорее для себя, и в его голосе прозвучала не столько просьба к разъяснению, сколько констатация странного, неудобного факта. Развернулся и вышел, оставив после себя тяжёлую тишину.

Автобус набирал ход, увозя нас от этого места, но я не мог оторвать взгляда от Лёхи. И понимал — леденящей душу ясностью, — что самая большая опасность может быть не снаружи, за бетонными заграждениями. Она сидит здесь, в полуметре от меня, и смотрит на мир глазами, в которых читается восхищение смертью.

Городок, растянувшийся на сотни метров, был отгорожен от остального мира четырехметровым бетонным забором, увенчанным двойным рядом колючей проволоки. По периметру, словно стервятники, возвышались вышки с часовыми, из-под козырьков которых неустанно следили за территорией лагеря.

Внутри царила строгая, почти пугающая геометрия: ровные линии одинаковых палаток с нанесенными черными номерами образовывали подобие безжизненных улиц. Густой и тяжелый воздух — пах сырой землей и едкой химической горечью.

Повсюду сновали солдаты и люди в защитных костюмах, походившие на безликих желтых муравьев, занятых своей невидимой работой.

Едва мы вышли из автобуса, глотнув спертого лагерного воздуха, Лера тут же обратилась к одной из женщин в военной форме с суровым, обветренным лицом и коротко стриженными волосами.

— Простите, а медицинский пункт? Нам сказали получить лекарства.

Женщина оценивающе окинула ее взглядом, затем меня.
— Кому из вновь прибывших ещё нужны медикаменты? — отчеканила она, обращаясь ко всей нашей группе, ее голос звучал громко и властно.

Из толпы нерешительно вышло еще несколько человек.
— После того как обeстроитесь, я буду ждать вас вон у той палатки, — она указала на ближайшее строение, длинный барак с самодельной вывеской «Блок питания №7», откуда тянуло слабым запахом вареной крупы и дезинфектанта.

От подобного начинаешь сомневаться в себе, если что-то настолько привычное и обыденное, как дыхание ощущается неправильным, то, что же на самом деле является верным. Неужели, так же как и это, всё остальное является лишь болезненной иллюзией, ошибкой, с которой ты так и не смог справиться. Эти мысли так утомляют меня, снова и снова, каждый раз когда я возвращаюсь к ним, перебарывая себя, лишь для того, чтобы снова отбросить их и расслабиться, дать себе передышку, хотя на самом деле просто сдаваясь перед необъятным ощущением раскола. Так ведь было не всегда, наверное, наверное когда-то было иначе. Всё было проще, так хочется поностальгировать по этим временам, пофантазировать о том, как это было замечательно и утонув в этих мыслях ощутить хотя бы толику того умиротворение, которое более недостижимо. Всё из-за того случая, того проклятого дня, не будь его, всё сложилось бы иначе, всё из-за него.

Удивительно как одно событие может повлиять на человека, изуродовав его и превратив в комок острых осколков, что никогда больше не найдут покоя, вечно продолжая попытки собраться, на самом деле лишь всё больше и большее перемалывая и царапая друг друга. Почему-то эти мысли успокаивают меня. Есть что-то приятное в этих рассуждениях, есть какая-то надежда в этом понимании, некий иллюзорный контроль над этой ситуацией, наивная мысль, будто, если я пойму это всё, то внезапно исцелюсь и всё снова станет так, как прежде. Тот день, я даже не уверен был ли он реален, или уже после, мой разум пытаясь справиться с безумием, создал нечто правдоподобное, отговорку, причину всего этого, скинув с себя бремя ответственности. Наверное так и есть, ведь детали я помню плохо, будто всё происходило в тумане или крайне болезненном состоянии, которое обычно сопровождает лихорадку.

Я помню начало этого дня было спокойным и приятным, немного напоминающим дневной сон, когда только погружаешься в дремоту и разум начинает рисовать витиеватые наброски окружения, создавая ощущение комфорта и безопасности из всепоглощающей тьмы. Я занимался чем-то важным, тогда это было важным для меня или казалось таковым. Я помню общался с кем-то, с каким-то людьми, незнакомыми, но кажущимися такими же как я. Будто моё подсознание создавало образ, некоего единства разума и личности, некое негласное согласование. Этих людей я видел впервые, и скорее всего этот раз был и последним, этот факт не вызывал у меня никаких сомнений, будто всё так и должно быть, будто это совершенно нормально.

Эти люди, если их можно так назвать, выглядели почти так же как и я, несколько заметных, но ничего не значащих отличий, это единственное, что создавало между нашими сознаниями границу. Они говорили, смеялись и активно жестикулировали и в их глазах я видел понимание и одобрение. Я читал там те же эмоции, что чувствовал и сам, до какого-то момента. Изменения вторглись в эту идиллию внезапно, тут же разрушив её. Их речь перестала быть осмысленной и стала похожей то ли на рёв грома или скрежет чего-то неестественного. Этот звук разъедал мой разум, пока они, делая вид, что не замечают продолжали улыбаться и кивать, внимательно смотря на меня. Покрытые тонким слоем мерзкой слизи, которая отвратительно поблёскивала под лучами солнца источая гниющий запах, от которого меня вырвало. Они остановились, будто застыв, смотря на меня с широко раскрытыми глазами, в которых что-то скрывалось, за этими тёмными глазами я увидел ещё что-то. Нечто нечеловеческое, наблюдающее за мной будто из-за зеркала. Через некоторое нас начала окружать толпа, не понимая, что происходит, постепенно поглощая их вглубь, всё дальше от меня, пока они в унисон оцепенев продолжали таращится на меня не моргая.