Глава сорок шестая.
Долгое мучительное всплытие.
На следующий день после выхода из первого отделения, я пошел в прачечную, и должен был стирать полотенца для сети парикмахерских под надзором Татьяны. Она после приветствия начала рассказывать мне, как в психиатрических больницах мужики насилуют друг друга. Я только улыбнулся и сказал, что за месяц пребывания такого там не наблюдал, но она заявила, что уж она-то знает, потому что там работает какая-то её родственница. И с этого началось глумление надо мной, на которое мое тело тут же отреагировало, снова появилась слабость в ногах, боли в спине, тошнота, сухость во рту, и руки совершенно потеряли координацию, будто и не лежал я месяц в больнице. В конце дня я уже с трудом мог закурить сигарету и у меня совсем не получалось завязывать узлы на сортировочных сетках.
За время моего отсутствия в коллективе появилось очень много новых людей. В смене Татьяны теперь работала женщина из Украины огромных габаритов, которая судя по всему могла орать громче, чем она. Эта женщина подкинула в мою стиральную машину свою одежду и попросила никому об этом не говорить. В то время уже запретили стирать свое бельё в прачечной, как раньше. Татьяна, увидела, что в полотенцах одежда, когда я выгружал машину и подняла жуткий крик, а я говорил, что ничего не знаю, ничего не видел. После часа истерики Татьяны, украинская женщина все-таки решилась признаться, что это она тайком подложила в машину свою одежду и началась жуткая перебранка, работа остановилась на полчаса.
Наконец смена закончилась, она была сокращенной и все мы поехали на разных машинах в ресторан на улице Лиенэс, окрестности которой славились тем, что там предлагали свои услуги женщины легкого жанра. Я прибыл туда в очень плохом состоянии и боялся, что со мной случиться какой-то припадок. Один коллега, моряк, который не прошел медицинскую комиссию якобы из-за отсутствия зубов, рассказал мне, что пока я лежал в психушке он за что-то отсидел месяц в тюрьме. Александр был в белом свитере и ругал Необъятную за её глупость. Он закодировался за счет фирмы от алкоголя и даже получил комнату в фирменном общежитии. Отказавшись от алкоголя, он стал очень нервным, много ел и курил.
На праздничном столе в тот раз крепкого алкоголя не было вообще, только сухое вино и сидр, но женщины пронесли то ли водку, то ли спирт и втихую подливали себе в вино горючую жидкость. Мужская часть коллектива как-то организованно через час подошла к директору, получила пледы с логотипом прачечной и исчезла, остались только водители, которые не пили, ибо были за рулем. И тут разгорячившееся женщины в стиле Рубенса подхватили меня и директора с его заместителем и принялись отплясывать под ископаемую поп-музыку восьмидесятых и девяностых. Мне советовали выпить побольше вина, чтобы не быть каким-то дохлым, но вино не произвело на меня облегчающего эффекта. Я понял, что ни месяц, ни две недели я не отработаю.
Я попытался отпроситься у директора домой, сославшись на плохое самочувствие, но он попросил меня остаться ещё хотя бы на час, потому что придет аниматор и покажет небольшое шоу. Пришлось мне ждать, пока парень минут пятнадцать жонглировал бокалами и разными бутылками, зажигал напитки, смешивал их и в результате приготовил коктейль всех цветов радуги, бокал с которым пустили по кругу, чтобы все зрители попробовали. Вскоре я вышел на улицу под ледяной дождь в своем стареньком бушлате шведского моряка. К моему счастью быстро подошел троллейбус, я добрался до центра и там успел сесть на последний трамвай до дома.
Мне стоило больших усилий просто подняться утром. Пока ехал на работу, мысли о ней уже довели меня до тошноты и мне захотелось убить себя, только бы не видеть больше эту прачечную никогда. Каким-то образом я все же заставил себя доработать до обеда, но потом сломался. Словно в каком-то полусне я перестал складывать полотенца, коллеги заголосили о том, что мне стало плохо и их голоса до меня доходили как будто издалека. Кто-то предположил, что это у меня из-за вчерашнего празднования. Подошла светящаяся от радости Татьяна и спросила почему я скрываю от неё свое плохое самочувствие, сказала, что если мне плохо, то я могу идти домой, она же не будет меня удерживать, она же добрая православная женщина...
Мне повезло, в тот вечер принимала мой семейный врач и мне удалось к ней попасть без записи и открыть больничный. А на следующей неделе я принес ей рекомендацию от психиатра и таким образом получил возможность болеть до заветной даты, в которую я мог уволиться и получить пособие по безработице. Долго я лежал пластом, не мог даже смотреть фильмы, мне снова выписали Анофранил, который ранее действовал на меня усыпляюще, тогда же он погружал меня в какую-то круглосуточную дрему, но нормально заснуть я не мог. Постепенно я начал выбираться на улицу и часами шлепать по слякоти. Долгие прогулки приносили мне некое облегчение. Мысли о том, что я не могу приспособиться к жизни в этом обществе не отставали, но пока я шагал, я не реагировал на них слишком остро.
На новый год Андрей просил меня ему позвонить, но выяснилось, что он дал мне номер своей мамы, а своего телефона у него просто не было. Его мама сразу поняла, чем кончится наша встреча и решила её не допустить, рассказала мне, что её пожилой сын болен гепатитом, что она копит деньги ему на лекарство, что ему нельзя употреблять алкоголь. Мне осталось только извиниться и оборвать разговор. Надо сказать, что я в тот момент разговаривал с трудом и не очень горел желанием что-то с кем-то праздновать, да и праздники я на тот момент уже просто ненавидел.
В начале февраля я пошел на работу, чтобы уволиться, до этого меня туда вызвали, чтобы я освободил шкафчик в гардеробе и сдал больничный группы А, который должен был оплачивать работодатель. Мне жутко не хотелось ехать на работу и видеть этих женщин, даже только для того, чтобы подписать свое заявление об увольнении. В транспорте мне стало совсем плохо, я вышел на пару остановок раньше и пошел пешком. Как я и предполагал, Ирина начала на меня давить, чтобы я уволился по собственному желанию, угрожала в противном случае уволить меня по статье. Татьяна активно помогала ей убедить меня в том, что будет справедливо, если я уволюсь по собственному желанию. При увольнении по собственному желанию мне надо было бы ждать пособия три месяца после увольнения, а при увольнении по обоюдному желанию сторон я сразу мог начать получать пособие. Работодателю было без разницы, по какой статье я уволился, но...
Уже и не помню, как я подписал заявление и вышел из прачечной в полностью невменяемом состоянии. Мне позвонила мама, узнала, что меня уволили по собственному и велела ждать, пока приедет отец, чтобы мы вместе пошли в прачечную и добились увольнения по обоюдному решению сторон или по состоянию здоровья. Без пособия нам с отцом просто нечего было бы есть три месяца и платить за квартиру. Увидев меня с отцом, Ирина начала далдонить о справедливости, Татьяна сбежала от греха подальше. Тут же явилась сестра жены директора, которую он поставил мастером по участку. Услышав от моего отца угрозу обратиться в трудовую инспекцию мастерица велела Ирине идти работать и не лезть не в свое дело, и сказала, что сейчас же все будет исправлено и повела нас в контору. Мне тогда же скинули расчет, я сообщил о сумме маме по телефону, и она сказала, что меня обсчитали на пару сотен евро, не оплатив один из больничных группы А, не заплатив за два дня работы и не выплатив мне компенсацию за неиспользованный отпуск. Я передал телефон бухгалтеру и вскоре мне на счет была перечислена недостающая сумма.
В государственном агентстве занятости, где я на следующий день получал статус безработного, инспектор заметила, что я очень плохо выгляжу и была очень рада, что я не намерен искать новую работу и ей не надо мне ничего искать. С одной стороны я чувствовал радость, когда украдкой пил пиво в парке на морозе и соображал, что теперь в течении девяти месяцев мне уже не надо будет терпеть глумление над собой, с другой стороны я понимал, что пытка эта возобновиться, если мне опять откажут во второй группе инвалидности. И кто меня примет на работу, если я за девять месяцев не поправлюсь? А надежды на улучшение состояния у меня не было.
Мама Андрея все же позволила ему пригласить меня в гости, если мы, конечно, будем пить чай и кофе. Мы, конечно, пили пиво, пряча его под столом. Находиться в комнате Андрея было не очень приятно. Чтобы не был очевиден бардак, он завесил окно плотными занавесками и зажигал только крохотный светильник на низком столе перед проваленным диваном. В комнате было трудно дышать от сигаретного дыма, но он верил в то, что чем больше дыма в комнате, тем реже он хочет курить. Так же он нагревал пиво в электрочайнике, чтобы лучше вштырило. Выяснилось, что он постоянно смотрит одни и те же фильмы, которые ему нравятся и этих фильмов не так и много, а что-то новое ему воспринимать очень трудно. И сколько я не рекомендовал ему фильм "Заводной апельсин" или другие шедевры, он не никак не мог их смотреть дольше десяти минут. Правда фильм "Неправильные копы" он все же посмотрел полностью и был от него в восторге и начал смотреть его каждый день.
Оказалось, что Покемон живет в доме Андрея, в соседнем подъезде. Меня этот персонаж к моему удовольствию не узнавал, а может и помнил, что я ему обещал, если он ещё раз со мной заговорит. Андрею, благодаря моим рассказам Покемон был очень интересен, потому как-то раз, увидев, как тот стоял у задней стенки в трамвае, он сел напротив него и принялся пристально нагло его разглядывать. Абаж при этом как-то зажался, смотрел то в пол, то в стороны. После десятиминутного осмотра Андрей на весь трамвай сказал, что в Покемоне слишком много женственного и умственная отсталость очевидна, и даже решил, что ему положена группа инвалидности. Во время другой встречи он прямо спросил напуганного Покемона, что он делает в первом подъезде и тот ответил, что он там живет.
Потом я дождался своей очереди, чтобы лечь в больницу санаторного типа, но тогда меня положили в другое отделение, которое находилось в Агенскалнсе, на левом берегу Даугавы. Там все было, как на Югле, но немного скромнее. В некоторых тесных палатах стояло четыре койки, в моей только две. Туалет был совмещен с душевой и он был один на этаж, потому иногда приходилось ждать пока он освободиться. Столовая была меньше, не было зала для отдыха, и телевизор был только в столовой и каналов там было мало. Зато интернет там был мощнее и я только и делал, что смотрел фильмы. Сосед попался очень любознательный, и я ему показал много фильмов про войны идущие в Африке, про геноцид в Руанде и Дарфуре, но больше ему понравились фильмы Алехандро Ходоровски. С врачом я там совсем почти не общался, мне выписали клонозепам, но никакого улучшения я не почувствовал. В выходные ко мне иногда приезжал Андрей и мы ходили в парк, чтобы выпить там немного ужасного пива, купленного им по акции, а потом сидели в фойе и пили чай, потому, что тогда в был сильный мороз и в парке мы изрядно промерзли.
Когда я лежал в первом отделении, мне позвонил Олег и спросил, узнал ли я его. Я его не узнал и он выразил свое неудовольствие мной, но обещал приехать и чего-то привезти, когда услышал, в каком отделении я нахожусь. В первое отделение он не приехал, почему-то, но в отделении в Агенскалнсе он меня все-таки посетил. Спросил, как у меня дела на работе, я ответил, что уволился, он начал рассказывать о своих соревнованиях по бегу, об одежде, о своей дорогой собаке, которая не поддается дрессировке, о том, как он правильно питается, не пьет и не курит. Это была наша последняя встреча, возможно, что я что-то сказал, что ему не понравилось, но с тех пор ни он, ни его сыновья меня больше не беспокоили, за что я им благодарен.
Скучно и безрадостно потянулось время, зима сменилась весной, а я изводил себя мечтами о ремонте на даче и переселении туда. Жутко неприятно было жить с отцом в одной квартире, совсем не хотелось есть то, что он готовил. Он постоянно докладывал маме про то, что я пью пиво и при этом сам постоянно пил водку. В доме был кошмарный бардак, но он устраивал истерику, когда я что-то выбрасывал или пытался пропылесосить и помыть полы. Он кричал, что я выкидываю очень нужные вещи и совсем не умею мыть полы и могу сломать пылесос. В кухне выросла целая пирамида из пустых коробок из-под яиц, стояли лотки с разными сухарями и прочими отходами. Мне было страшно представить, как мой сын будет жить с этим сумасшедшим и пьяным дедом, когда переедет к нам. То и дело я мечтал о том, как я снова пойду работать, после того, как получу вторую группу инвалидности, хотя и понимал, что это у меня вряд ли получится.
Наступило лето и я начал проходить разные обследования, чтобы подать их на рассмотрение комиссии по присвоению инвалидности. В то время уже не надо было там присутствовать лично, достаточно было только заполнить анкету с вопросами об оценке своего состояния здоровья. Бесплатного клинического психолога в амбулатории не нашлось, и пришлось мне идти к частному и заплатить сто пятьдесят евро. В тот раз вопросов было почему-то больше, чем обычно и это обследование меня не на шутку утомило.
Мне надо было каждые две недели ездить на велосипеде на дачу, чтобы косить траву. Никогда раньше мне не было так трудно ездить на велосипеде. Я то и дело сидел на обочине, тяжело дыша и ненавидел себя за слабость. В то время мне казалось, что эта слабость навсегда и дальше мне будет только хуже. Иногда пожилые соседки по даче предлагали мне вскопать грядку или что-то починить, перетаскать, закопать за небольшое вознаграждение. И как же я был рад сделать любую работу, как бы мне это тяжело ни было! На пятерку или десятку, которую я получал за работу, я покупал себе пива самого дешевого и побольше. И стоило мне выпить хотя бы два литра, как я начинал смотреть на свою жизнь не то, чтобы оптимистично, но меня не мучило чувство вины, и было безразлично свое будущее.
Порой мы с Андреем напивались вместе и после очередной такой попойки, на которую мы долго собирали деньги, отец лишил меня моей банковской карточки. Иногда, он отправлял меня в магазин, выдавая наличность, но я норовил купить все подешевле, чтобы сэкономить себе денег на пиво. Деньги на табак и гильзы или фильтры для трубки мне приходилось выпрашивать, а он постоянно твердил о том, что я должен меньше курить и считал, сколько я выкурил за день, за неделю, за месяц и хвастался, что он курит только одну сигарету в день и ему хватает. Сам он тогда долго и не очень успешно занимался оформлением российского гражданства, чтобы начать получать хоть какую-то пенсию. Стажа после девяносто первого года у него практически никакого не было, и в Латвии ему светило только пособие по старости в шестьдесят семь лет, тогда оно составляло около восьмидесяти евро в месяц. Он постоянно просил, чтобы мама выслала ему денег на разные справки и дело двигалось очень медленно.
В конце лета умерла съемщица нашей квартиры. Её сын отказался оплачивать коммунальные платежи за последний месяц, мы не отдали ему залог, но выяснилось, что он вывез из квартиры все наши вещи, что там оставались - книги, точильные камни, ящики с гайками и болтами, пару ковров, столовые приборы. Не то чтобы нам все это было очень нужно, но было как-то неприятно. К тому же выяснилось, что его мама постоянно занижала показания счетчиков. И то, что я каждый месяц все не проверял вызвало гнев моей мамы на меня.
Квартиру мама решила продать, уступив просьбам Ксении, которая решила, что вырученных денег ей хватит на первый взнос покупки жилья в кредит в Ирландии. Мне, конечно, хотелось возразить, но я должен был должен банку две тысячи и каждый месяц должен был платить проценты в пятьдесят евро. Уменьшить сумму задолженности как-то не получалось и после того, как отец забрал у меня карточку. После продажи квартиры планировалось погасить мой долг. Мебель, которая была в квартире мы перевезли на дачу и начался долгий и мучительный для мамы процесс продажи квартиры с помощью отца, который вечно пребывал в нетрезвом состоянии, за каждое движение требовал денег и хамил покупателями и нотариусу. В конечном итоге он нагло присвоил себе пару сотен евро. Мама обнаружила это случайно и тогда он заявил, что это оплата за его труды.
Мне после этого не надо было платить банку проценты, отец все-таки получил пенсию и мне наконец-то присвоили вторую группу инвалидности, причем на всю оставшуюся жизнь. Правда, размер пенсии меня неприятно удивил, она была всего двести пять евро в месяц. Отец даже и не собирался тратить свои сто двадцать евро на продукты для общего стола или оплату счетов. Стоило маме только намекнуть на то, что он тоже должен что-то платить, как он устраивал истерику. Меня он постоянно обзывал идиотом и козлом и прочими ругательствами и упрекал в том, что я не обеспечил ему достойную старость. А то, что я должен его содержать, он пытался внушить мне с раннего детства. В пример он часто мне ставил детей своих друзей, а я напоминал ему, что эти его друзья нормально содержали своих детей, дали им возможность получить образование. Да и теперь эти его друзья не требуют содержания у детей и не общаются с нищебродами вроде него.
В конце осени я снова лег в больницу, где мне пробовали давать те немногие препараты, которыми меня ещё не лечили, но результатов не было. Единственное, после чего мне становилось немного легче - это разные групповые терапии, которые проводили в больнице. Нас там лечили с помощью музыки, рисования, решения разных головоломок, групповой работы с психологами. В итоге мне выписали большой набор очень дорогих препаратов, стоимость которых мне компенсировало государство, я платил за все только семьдесят центов, хотя весь комплект стоил около двухсот евро. Меня радовала забота государства обо мне, но лекарства эти мне совсем не помогали, с ними я даже хуже спал, чем без них.
Под новый год я попытался устроиться на работу в одну маленькую прачечную. Я вышел на работу, но уже в начале рабочего дня, увидев в каком состоянии раздевалка, понял, что ничего хорошего меня там не ждет. Все там было сломано, захламлено, грязно. Всем заправляли две пожилые женщины. Колландер был в таком состоянии, что то и дело с ним возникали проблемы, а штатного ремонтника там не было. Из десятка стиральных машин работали только две. Народу было много, но все в основном стояли без дела. И только в конце двенадцатичасовой смены я узнал о том, что они работают и в ночную смену. На такое за пятьсот евро на руки я согласиться не мог. Ещё несколько собеседований ничего не дали, выглядел я не очень трудоспособным, да и самочувствие было не очень хорошим из-за недосыпания. Иногда я лежал и ворочался всю ночь без сна, а потом весь день находился в состоянии легкой дремоты. Если я что-то и печатал, то это были планы ремонта дачи или поиска работы и исповеди о своих хитростях с помощью которых я экономил деньги при походе в магазин и покупал себе пиво.
Общение с Андреем в трезвом состоянии меня начало раздражать. Он пытался проповедовать православие, имея о христианстве весьма смутное понятие, он убеждал меня в том, что в России просто рай на земле, потому что там всем правит мудрый Путин. И я зачем-то с ним дискутировал, соблюдая рамки приличий, делал скидку на то, что он больной человек. Когда его мама почти собрала нужную сумму на лекарство от гепатита, государство начало лечить от него бесплатно и Андрей начал ездить за таблетками и на обследование в инфекционную больницу. Помню, что ему во время прохождения курса лечения запретили употреблять алкоголь, но он, конечно, пил, как обычно, а потом все переживал из-за того, что лекарство не подействует, но вскоре ему сообщили, что анализы показали, что он больше не болен гепатитом.
У Андрея был ещё друг Илья, человек совершенно неадекватный, к сорока пяти годам нигде не работавший, живший на содержании своих родителей, которые ему даже купили хорошую квартиру и оплачивали счета за неё. Он как бы был художником, периодически совершал рейд по свалкам, приносил в дом фанеру и размазывал по ней масляные краски. У него были и галлюцинации, и панические атаки, иногда он ходил к психиатрам, просил выписать ему какие-то препараты, а потом съедал все, что ему выписали за раз с целью опьянения. Никакой инвалидности у него не было. Однако, в то время, родители урезали ему сумму содержания, и он вдруг начал искать работу. В основном он пытался устроиться дворником или уборщиком и его после пары дней работы увольняли по причине совершенно неадекватного поведения. Я как-то совсем не хотел с ним общаться, а Андрей постоянно то ссорился, то мирился с ним.
К весне я начал общаться с Николаем, сыном Людмилы, у которой я учился рисунку. Она иногда приглашала меня подработать натурщиком у своих учеников. Я ходил туда не сколько ради денег, сколько чтобы помочь тем, кто хочет научиться рисовать. Она давно настаивала на том, чтобы я начал регулярно общаться с её сыном. Про него она часто говорила, что он учится в Университете и собирается очень выгодно жениться, потом о том, что он попал в ужасную автомобильную аварию и едва восстановил свою способность ходить. Пару раз я встретился с ним, поболтал, но тогда я был увлечен работой в прачечной, а Коля то сильно опаздывал, то вообще не являлся на встречу. Но в начале той весны он проявлял настойчивость, ежедневно что-то печатал мне в социальных сетях, названивал. И даже обещал мне бесплатное обучение у своей мамы, если я буду общаться с ним регулярно. От бучения я в силу своего плохого самочувствия отказался, да и на тот момент я уже разочаровался и в его матери, и в изобразительном искусстве.
Я общался с ним только потому, что мне его было жаль и я ещё было убежден в том, что общение пойдет мне на пользу. Мы шагали по центру города и я пытался говорить с ним об истории, обсуждать с ним фильмы, которые я смотрел. Я быстро понял, что он очень серьезно психически болен. Как-то я начал рассказывать ему отрывок из фильма Хлебникова "Сумасшедшая помощь". Там один персонаж взял детскую игру в которой были четыре изображения - сосна, береза, пальма и жук и предложил второму найти среди них лишнее. И тот сказал, что лишняя сосна, потому что жук съест и березу, и пальму, а сосну не сможет, потому что она колючая и в ней смола, к которой жук прилипнет. И тут Коля заявил, что лишняя пальма, потому что сосна и береза с жуком русские, а пальма заграничная. И с тех пор я мало чего говорил, только слушал тот бред, что несет Николай. Порой я пытался себя убедить в том, что он шутит, но с каждой встречей я все больше убеждался в том, что он совершенно неадекватен, до такой степени, что не в состоянии жить самостоятельно.
Сначала мне казались забавными его речи, но постепенно они стали более агрессивными. Как-то раз мы шли мимо пары полицейских, которые не знали что делать с двумя пьяными бомжами, которых они высадили из трамвая. От бомжей жутко воняло и у одного по лицу ползали какие-то насекомые. И тут Коля завопил, что полицейские не имеют права так скептически смотреть на этих бедняг, а должны дать им по пятнадцать царских золотых червонцев, и они начнут новую светлую жизнь. А евро для этого не годятся, потому что современные валюты заряжены отрицательной энергией капитализма. Полицейские решили и Николая упаковать, вместе с бомжами, но тот как-то опомнился и убежал. Я рассказал ему про то, что такое первое отделение и сказал, что он вполне может туда попасть, если не начнет лечиться. Он просил меня не рассказывать про то место, потому, что все о нем знает, ему рассказывал знакомый. Но вскоре он проговорился о том, что некогда там пролежал приличный срок и постоянно попадал в надзорную палату, за попытку лечить других пациентов вегетарианством и прочие дебоши.
Со временем я выяснил, что ни в каком университете он не учился, и жениться не собирался. У него вообще начиналась истерика, когда тема разговора как-то касалась секса. Поняв, что я благодарный слушатель, он рассказал мне, как собирается возглавить мировую революцию, после свершения которой запретит человечеству употреблять мясо, яйца, молочные продукты, и даже варить, жарить и парить пищу и будет приговаривать к пожизненному заключению даже за убийство насекомого. Он сначала читал мне агрессивные лекции о вреде курения, объявлял, что больше не курит, и тут же начинал выпрашивать сигареты у прохожих. Сначала он говорил о вреде алкоголя, а потом уговаривал меня купить водки и выпить её в подворотне, и рассказывал о том, как некогда ему удавалось напиться, и что он натворил пьяный. И все это я слушал до тех пор, пока его речи стали не только неадекватными, но и высокомерными. Он был убежден в том, что он гениальный художник, и это освобождает его от соблюдения каких-либо законов, но в то же время он хочет следить за тем, как все соблюдают его законы.
Вскоре эти прогулки по городу стали мне не совсем приятны, и даже не сами прогулки, а воспоминания о них. Да и Коля относился ко мне все более строго, услышав, что некоторые из моих предков были евреями, он начал объяснять мне, что евреи на самом деле мешали русским строить социализм и потому им следует бить морды. А своих украинских предков я тоже должен стыдиться, потому что они плохо служили русским. Мне осталось только посоветовать ему пойти к психиатру и получить группу инвалидности, все-таки бесплатный проезд по всей Латвии, если он останется на улице, то его или в пансионат определят или выделят квартиру, да и пособие будут платить каждый месяц. Но он боялся, что у него отберут водительские права, мама обещала купить ему машину, чтобы ему было легче найти себе хорошую богатую невесту, которая бы его содержала.
Мне было как-то неудобно просто попросить его больше меня не беспокоить, потому я выдумывал разные небылицы о своей занятости, чтобы не ехать на встречу с ним. Я совершенно не понял, почему его мама не хочет его лечить, ведь она была уже в преклонном возрасте, а сыну её тогда было двадцать семь лет. И было совершенно непонятно, кто о нем будет заботиться после того, как её не станет. Мне стало как-то не по себе, когда я понял, что меня окружают совершенно неадекватные люди. И только тогда я оценил, насколько вредно для здоровья с ними общаться. Однако я соблюдал некие свои правила приличий и не мог просто послать к чертям всех этих неадекватных знакомых, а старался избегать встреч с ними. А иногда все же соглашался на эти встречи и старался поскорее из завершить.
В середине лета наконец свершилось то, чего я очень долго ждал. Сын наконец переехал ко мне навсегда. Из вещей у него, кроме ноутбука был портфель с Лего, много вещей их секондхенда, которые он совсем не хотел носить и велосипед, который я ему когда-то подарил, но тот был в таком состоянии, что я решил его выбросить. А потом мы поехали покупать ему ту одежду и обувь, которую он хотел. Я тут же задекларировал его в квартире, и начались хлопоты по устройству его в техникум. Как он ни старался, оценки у него были не настолько хорошими, чтобы его приняли в группу программистов, однако ему предложили учиться в группе компьютерных техников и его это вполне устроило. А вот его другу, у которого он неделями гостил, только бы быть подальше от мамы, вообще ничего не предложили и это его расстроило. Друг поступил в техникум в Екабпилсе, а другие друзья поступили в техникум в Даугавпилсе. После поступления в середине лета, он тут же поехал в Прейли, пожить у друга до начала учебы.
Я снова остался один, вернее с отцом. Тут ещё Андрей снова попал в первое отделение и его мама уговорила меня носить ему передачи и ходить ей в магазин. В первом отделении я встретил Алексея, с которым учился в интеграционном центре. Он, как всегда был очень доволен тем, что его положили в больницу и он может отдохнуть от своей семьи. Правда, поведение его было совсем неадекватным, он писал что-то в тетради, а потом зачитывал этот бред окружающим.
В отделении все-таки разрешили держать при себе любые телефоны, и Лёша Михайлин обзавелся смартфоном, его мама на какое-то время почувствовала себя так хорошо, что начала навещать его и купила ему смартфон и сим-карту предоплаты, чтобы он мог выходить в интернет. Я пытался ему объяснить, что в больнице есть вай-фай и он может к нему подключиться, но он к этому отнесся с недоверием. Андрей сообщил мне, что Лёша ловит момент, когда в его палате мало народу, залезает под одеяло и смотрит порнографию. Лёша спросил у меня, сколько стоит хороший велосипед. Он сказал, что много лет на его счету копится пенсия, пока он находится в первом отделении и как только его выпустят, он сможет купить велосипед и поедет путешествовать на нем по Европе.