Впервые в жизни я задумалась о самоубийстве лет в 12. Я хорошо помню тот день. Накануне, я набросилась с кулаками на другую девочку. Я пожаловалась ей, что меня считают лохушкой, а она сказала «ну ты лохушка и есть». Она оказалась более опытным борцом, чем я. Я вернулась домой заплаканная и растрепанная. Мама вроде бы поддержала меня, утешила. А спустя короткое время, позвала смотреть передачу на «Девятке» (это местный Израильский телеканал), в которой Ян Левинзон вместе с какой-то бабулей исполняли для других бабуль песни из маминой пионерской юности. Я послушала одну песню и хотела вернуться за компьютер, на вопрос мамы «Куда ты? Давай еще посмотрим», ответила, что мне не интересно слушать это старьё. На глаза у мамы навернулись слёзы, и она сказала: «Ты знаешь, Алиса права, ты и правда лохушка». Что было дальше я не помню, помню только, что очень горько плакала. А на следующий день, сидя в школьном автобусе, я смотрела в окно, и в первый раз в жизни думала о том, что это мой выбор – быть здесь, или не быть.
Несколькими месяцами позже, в одной из школ нашего города открылся «математический» класс, и мама загорелась идеей перевести меня туда. Я не очень хотела, но она уговаривала меня, говорила, мол, давай попробуем, и я согласилась попробовать. Мне сразу же не понравилось.
Ранее я училась только в еврейских религиозных школах, и мне было непривычно в светском классе. В религиозных учебных заведениях прививаются совсем другие ценности, и отношения между учителями и детьми совсем другие. Кроме того, я раньше не училась в классах, где были мальчики, и в классах, где большинство детей не были из русскоязычных семей. На самом деле, когда я пришла в этот «математический класс», у меня было чувство, что меня запихнули в клетку с мартышками, и я очень быстро стала проситься обратно, и тут оказалось, что меня обратно никто уже переводить не станет.
Весь седьмой класс я просидела лицом в парту. Ближе к восьмому классу начались издевательства. Они не были злые, это было так «по доброму». Например, однажды у меня бюстгальтер просвечивал через футболку, и девочки окружили меня, и начали трогать мою грудь со словами «какой классный лифчик», мне передавали на уроках записки с «признаниями в любви» и ржали, глядя на мою реакцию, в школьном автобусе, мне стучали по голове, а когда я вскакивала, говорили, что мне показалось. А ещё, начиная с седьмого класса, моё тело внезапно начало набирать вес и выращивать грудь и попу, я обросла волосами в тех местах, где раньше их не было, а там, где они и раньше были, они внезапно стали расти с утроенной силой, мне пришлось сталкиваться с проблемами, с которыми раньше не приходилось сталкиваться, например, что делать, если кровь протекла через прокладку и запачкала штаны, и как стирать окровавленные трусы так, чтобы папа, который сидит за компьютером прямо перед входом в ванную комнату этого не заметил. Я стала ненавидеть своё тело, был период, когда я купалась раз в пару недель, мои волосы были жирными и полными перхоти. Моя мама почему-то считала, что у других девочек знания о том, как вести себя, когда твоё тело внезапно становится телом женщины появляются сами собой, и когда я одевала штаны, которые еще год назад спокойно могла носить, а теперь они вдруг стали неприличными, или когда в моём шкафу обнаружился пакет с кровавыми трусами, которые я стеснялась постирать, потому что всякий раз, как начинала, меня звали, или кто-то заходил в ванную, и они так и лежали в пакете, мокрые и уже начавшие покрываться плесенью, она ругала меня, и с мудрым видом изрекала что-нибудь наподобие того, что в прошлой жизни я определенно не была женщиной.
О самоубийстве я стала говорить МНОГО. Я об этом думала, говорила и писала. Мама не знала, как на это реагировать. Она рассказывала мне, как ей плохо от того, что я об этом говорю, как она не спит ночами, она хотела записать меня к психологу (насколько я помню, о психиатре речи не шло), но я отказывалась наотрез, потому что очень боялась, что к клейму «слабые нервы» добавится клеймо «психически неполноценная», и что перед моими глазами будут постоянно махать этим клеймом. Насильно везти меня они не решались, возможно боялись сделать ещё хуже, испортить мне будущее. Однажды мои одноклассницы украли мой школьный дневник, и увидели там целую страницу исписанную словом “Death”. После этого меня вызвала на беседу школьная йоэцет (что-то типа психолога, школьный консультант, как в американских фильмах про тинэйджеров), я сказала ей, что эта мысль помогает мне, что я не собираюсь делать этого на самом деле, но тот факт, что я могу это сделать, даёт мне чувство, что у меня есть какой-то выход. Мне показалось, что она сердится на меня, вышла я от неё без чувства облегчения.
А потом случился тот август 2008. Я месяц практически никуда не выходила, потому что единстенная на тот момент «подружка» (кстати, та же, которая двумя годами ранее обозвала меня лохушкой), перестала меня звать. А другая «подружка» сидела дома после тяжелой операции позвоночника. Я иногда звонила ей, предлагала прийти её навестить, она весёлым голосом говорила, что в этот раз не получится, а на фоне я слышала радостные голоса её друзей. Иногда мама кричала на меня, что я целый день сижу дома, и выгоняла «погулять». У меня был намеченный круг по району, который я «гуляла», и через полчаса-час возвращалась обратно. Мама, узнав об этом, сказала, что такой прогулочный маршрут больше подходит пенсионерке, чем девочке-подростку.
Однажды она на меня очень рассердилась, поднялся разговор о том, что я не уделяю достаточно внимания той «подружке», которая сидела дома после операции, и мама в сердцах сказала папе, мол, у Реночки такая тяжелая жизнь, сирота (у нее умерла мама), еще и здоровье подвело, а она всё равно радуется жизни, а «у этой» (ну, у меня, в смысле) всё есть, все её любят, все с неё пылинки сдувают, а «она» только и жалеет себя, «прыгай вниз, прыгай вниз» (это была песня, которую я иногда играла на гитаре), иди и прыгай, сказала мама.
И вот в тот момент я внезапно решилась. Это было дело нескольких секунд. Я, зарёваная, заплаканная, сказала родителям «пойду и прыгну», и сразу выбежала из квартиры. Я часто выбегала из квартиры когда ссорилась с родителями, иногда после этого я часами блуждала по своему району и думала. Но это был первый и единственный в моей жизни раз, когда я побежала не вниз, а наверх. Я знала, что дверь на крышу почти всегда открыта. Я не раз там бывала, когда показывала кому-нибудь красивый вид на долину, или когда наши соседи ставили там сукку (есть у евреев такой праздник, когда принято ставить шалаши и украшать их, по типу рождественской ёлки). Когда я бежала туда, в голове был туман, единственное что я чувствовала – это боль и обиду. За спиной я услышала, как папа говорит маме «надо же думать, что говоришь», и я бежала потому, что не хотела, чтобы они меня остановили. На последнем этаже, всё ещё рыдая, я упёрлась в запертую дверь, и стала дёргать за ручку, когда прибежали мама с папой. Мама тоже уже была вся зарёваная. Что-то говорила, что обычно говорят в таких случаях, мол, не надо, у тебя ещё вся жизнь впереди, что-то такое. Не помню. Я спускалась вниз, из-за одной из дверей высунулась соседка, увидела, что мы втроём спускаемся по ступенькам, пробормотала «а я уж испугалась...» и нырнула обратно в свою квартиру.
Потом папа повёз меня в бассейн, у меня был абонемент. Помню дальнейший день смутно, меня одолевало какое-то полное безразличие. Я лежала на воде, на спине, и смотрела в небо. На следующий день, проснувшись, я поехала в город и проколола нос. Ещё через несколько дней, а может и в тот же вечер, мне написала на ВК какая-то девочка, сказала, что она недавно в нашем городе, и будет учиться в моей школе, и ей хочется со мной встретиться. Я поехала знакомиться, там с нею была компания парней, меня очень хорошо приняли, один из них начал писать мне по вечерам (уже пару-тройку месяцев спустя мы стали парой и провстречались два года, пока я не встретила своего будущего мужа, с которым мы и сейчас вместе, 15 лет). В школу я вернулась другим человеком. Теперь, в параллельном классе, у меня была подруга, с которой я проводила перемены. Когда кто-нибудь опять пытался задирать меня, я просто спокойно говорила «Слушай, чего ты ко мне пристал? Я тебе что, нравлюсь? Взрослые люди это обычно по другому показывают» и ко мне перестали приставать.
Сказать что мысли ушли совсем – нет, конечно. Но они возвращались всё же довольно редко, и быстро уходили. Когда я призвалась в армию, мне было поначалу конкретно плохо, проверять мою психику никому не приходило в голову, а физически я была совершенно здорова, и меня послали проходить курс молодого бойца в пустыню под Эйлатом, сразу на три недели без выходов домой (обычно новобранцев хотя бы в первую неделю выпускают на выходные). Я подумывала о том, чтобы чего-нибудь наглотаться, не чтобы умереть, а чтобы меня госпитализировали и освободили от службы, но мне хватило ума этого не делать, а потом уже меня отправили к военному психиатру, и мне снизили профиль и рекоммендовали службу близко к дому. Всё равно в армии мне было нелегко, но я всю службу раз в две недели посещала психолога, и это очень помогало мне держаться над поверхностью, что просто был человек, к которому я могла прийти и рассказать обо всём, что со мной происходило. Иногда была мысль уйти в самоволку, но о самоубийстве я почти не думала – это же глупо, служба конечна, скоро я демобилизуюсь, и у меня начнется «настоящая жизнь».
«Настоящая жизнь» ударила меня кирпичом по голове. В двадцать три года я уже почти собралась покидать этот мир. Ну, не могу сказать, что я решилась, иначе бы я что-то предприняла, но я определённа была склонна считать, что скоро решусь. Написала записку, продумывала план. И всё же решила сделать всё, что могу, прежде чем сделать это, потому что это последнее, что можно сделать, а вдруг если я всё же начну принимать какие-то антидепрессанты, или сделаю перерыв в учёбе, мне перехочется умирать? Перехотелось. Но привычка автоматически разглядывать каждое (тут идёт перечисление вещей которые нельзя называть на Пикабу) как возможное средство решения всех проблем осталась на многие месяцы вперёд.
У меня так никогда и не прошли эти мысли полностью. Я живу с этой тенью всю жизнь, они то уходят, и мне кажется, что навсегда, то опять возвращаются. Знаете, у «нормальных» людей бывают панические атаки. Я не помню у себя ни одной классической панической атаки, такой, как это описывают. У меня бывает состояние крайней степени раздражения, когда мне кажется, что если меня ещё раз кто-нибудь позовёт, по мне проползёт какая-нибудь муха, или на улице ещё раз что-нибудь загремит, я просто взорвусь и наброшусь с кулаками на кого-нибудь. И бывает, когда я просто перестаю хотеть спать, и начинаю думать о том, что я хочу куда-нибудь убежать. К сожалению, человечество изобрело только один надёждный способ убежать прямо от всего. Я никогда больше не решалась. Как у опытного в этом вопросе человека, у меня есть целый набор «спасательных кругов», за которые я хватаюсь. Это мысли о том, с кем же будет моя дочка (ей сейчас 5.5), и кто же поможет ей справиться, если меня не будет, о том, что будет, если у меня не получится, и что если такое случится, всё станет ещё хуже, о том, что я прекрасно знаю, что такое бывает со мной не всегда, и что даже если я сейчас не могу этого почувствовать, я помню, что бывало такое, что уже назавтра я просто радовалась солнышку, музыке, природе. Что есть сериалы, которые я хочу посмотреть, и жду, когда они выйдут. Когда совсем плохо, и ничего из этого не помогает, я напоминаю себе о том, что в ближайшие дни у меня какое-то важное дело, например, мы должны пойти на спектакль, и говорю себе, что надо подождать. Я пересиливаю это. Почему я вообще об этом думаю? Понятия не имею. Я с искренней завистью отношусь к людям, которые об этом НЕ думают, и не понимаю, как такое возможно.
Когда я читаю о молодых людях, которые решаются покончить с жизнью, мне всегда ужасно жаль. А у нас в Израиле сейчас эпидемия самоубийств, общество больно посттравмой, много репатриантов, которые не находят себе места, и я каждый раз думаю: неужели не нашлось ни одного человека, который дал бы ему инструменты для выживания? Никто не хочет умереть. Все, кто говорит, что хочет, просто хотят не чувствовать того, что чувствуют, жить не ту жизнь, которую они живут. Иногда человек действительно, объективно, не может ничего сделать. Например, если он смертельно болен, и всё равно скоро умрёт. Или если он отбывает пожизненное заключение в одиночной камере. Да я и сама, видя, как умирали мои бабушки и дедушки, решила, что я не буду доживать до их состояния. Но всё же, в большей части случаев, особенно когда дело касается подростков и людей в возрасте 20-30 лет, эта безвыходность кажущаяся. Да, можно возразить, что человеку тяжело не конкретно с той ситуацией, в которой он находится, а с самим собой, с собственными жизненными установками, физическими и психическими данными. Я первый человек, кто это понимает. Но тем не менее, даже с этим можно научиться жить, хотя бы ради тех моментов, пусть даже редких, когда ты получаешь от этого удовольствие.
В общем, сейчас у меня новый эпизод, завтра надеюсь пообщаться с врачом и получить какую-то помощь. Если кто-то тоже в похожем состоянии, то напоминаю себе и вам, что это проходит. Ещё год назад я думала, что победила это навсегда. А нифига. Но в этот раз тоже пройдет. Надеюсь.
