За окном разыгралась настоящая зимняя симфония. Ветер гудел в водостоках, завывая низкими, протяжными нотами, и швырял в стекла пригоршни колючего снега. Метель закручивала в вихри фонарный свет, превращая улицу в хаотичное, белое марево. Весь мир за пределами нашего окна был движением, шумом, ледяным дыханием зимы, требующей укрыться и спрятаться.
А внутри… внутри царила тишина. Не пустая, а густая, медовая, наполненная тиканьем часов на кухне и потрескиванием радиатора. И теплом. Не просто теплом от батареи, а особым, многослойным теплом, которое складывалось, как самое уютное одеяло.
Мы лежали на диване, укрытые одним большим, потертым пледом. Он был мягким, немного колючим от старости и пах домом — смесью кошачьей мяты (им когда-то играл кот), яблочного пирога и просто временем. Под этим пледом мы создали свой собственный, непроницаемый для метели мир. Я лежала, прижавшись спиной к его груди, а его руки обнимали меня, одна под моей головой, другая — поверх пледа, тяжелая и надежная, как якорь. Я чувствовала каждое его дыхание: ровное, глубокое, его грудная клетка медленно поднималась и опускалась у меня за спиной. Это был самый спокойный ритм на свете.
На журнальном столике перед нами стояли две огромные кружки. Моя — в виде зайца с ушками, его — с белая с анимешным принтом. Из них поднимался струйками пар, несущий волшебный аромат — густого какао, сваренного на молоке, с ноткой ванили и корицы. На темной, бархатистой поверхности плавали, как маленькие облачные острова, белые маршмеллоу. Они уже начали таять по краям, становясь липкими и нежными.
Я потянулась, и он, не говоря ни слова, понял движение. Его рука скользнула из-под моего затылка, он взял мою кружку и осторожно вложил мне в ладони. Глина была обжигающе горячей, почти невыносимой, но в этой боли было столько уюта. Я сделала маленький глоток. Напиток был именно той температуры, когда он почти обжигает губы, но греет изнутри, растекаясь по телу сладкой, тяжелой волной. Тепло от какао встретилось внутри с теплом от его объятий, и они сплелись в один мягкий, золотой клубок где-то под грудью.
— Ну как? — его голос прозвучал прямо у моего уха, низкий, чуть хрипловатый от недавнего молчания.
— Идеально, —прошептала я, откинув голову ему на плечо.
Он прижал губы к моему виску — не поцелуй, а просто прикосновение, долгое и твердое. И снова тишина. Но какая это была тишина! Она была наполнена доверием этого жеста, безопасностью его рук, сладостью какао на языке. Метель за окном выла, но ее вой больше не был угрожающим. Он был теперь просто фоном, подчеркивающим, как невероятно хорошо здесь, в нашей крепости из пледа и тишины.
Я взяла с блюдца маленькую ложку и поймала ей один из маршмеллоу, уже превратившийся в тягучую, сладкую пастилу. Поднесла ему. Он взял угощение с ложки, и я почувствовала, как он улыбнулся, его щека напряглась у моего виска.
— Как ты, — вырвалось у меня, и я сама удивилась этой внезапной сентиментальности, приглушенной теплом и покоем.
Он рассмеялся тихо, грудью, и я почувствовала этот смех всей спиной — приятную, согревающую вибрацию. Его руки обняли меня чуть крепче, и я полностью расслабилась, утонув в этом объятии. Мы допили какао, ставя пустые кружки обратно на стол с легким, удовлетворенным стуком.
Теперь не осталось ничего, кроме нас, пледа и убаюкивающего завывания ветра. Я закрыла глаза. Тепло больше не было внешним. Оно стало внутренним состоянием. Оно жило в точке соприкосновения моей спины с его грудью, в его ладони, лежащей на моей руке, в спокойствии, которое разливалось по венам вместо крови. Это было тепло не от огня или одеяла, а от абсолютной защищенности. От знания, что в этом огромном, холодном, метельном мире есть одно место, одно существо, рядом с которым ты полностью в безопасности. И ты — его безопасность.
На душе было так тихо и светло. Все тревоги дня, все мелкие заботы растаяли, как те маршмеллоу в горячем какао. Их место заняло простое, ясное счастье бытия здесь и сейчас. Счастье от того, что его сердце бьется в такт твоему, что его дыхание — самый успокаивающий звук на свете, а его объятия — самая надежная гавань.
Я не знаю, сколько мы так пролежали. Время в нашем пледиковом мире текло иначе — медленно, вязко, как тот последний, сладкий глоток на дне кружки. Метель за окном, кажется, начала стихать, или мы просто перестали ее замечать. Не было нужды в словах, в действиях, в мыслях. Было только это — теплое, тяжелое, безмятежное «мы». И горячее какао с маршмеллоу, которое согрело не просто руки, а самую душу.
