Это перевод истории с Reddit

В ту ночь, когда мне исполнилось восемнадцать, мои родители попытались продать меня тьме. Звучит драматично, знаю. Тогда это выглядело просто как праздник. Белые скатерти, маленькие серебряные подставки с карточками гостей, люди в одежде дороже твоей машины и официанты, скользящие туда-сюда с подносами блюд, названия которых я даже не могла выговорить. Всё это — ради меня. Ради Дженны, золотой девочки.

Я только что вернулась с чемпионата штата по лёгкой атлетике, шиповки всё ещё лежали в сумке в прихожей. Я выиграла тот кубок. Кроме того, я окончила школу первой в классе. Наверху, в папке, лежало письмо о зачислении в один из университетов Лиги Плюща вместе со спортивной стипендией по плаванию. На бумаге моя жизнь выглядела идеальной, и я верила, что всё это — моё. Мой труд, мои мышцы, мой ум.

Так что, когда отец поднял бокал тем вечером и произнёс моё имя своим громовым голосом, я улыбнулась искренне и старалась не думать о том, как всегда холодно становится в этой большой столовой, когда гости расходятся.

А разошлись они рано. Уже к девяти посуду убрали, свет приглушили, и за длинным столом остались только мы втроём, скомканные салфетки перед нами, цветы в центре склонились, будто устали. Отец постучал вилкой по бокалу и прочистил горло.

— Дженна, как ты думаешь, за счёт чего мы поднялись до такого уровня жизни? — он величественно обвёл рукой люстры, картины, весь огромный гулкий дом. В окне за его спиной я увидела наше отражение. Три человека, похожие на семью из каталога.

— Не знаю, тяжёлый труд и хорошие связи.

Мама издала короткий звук, почти смешок, но не совсем. Она смотрела в тарелку, водя пальцем по её ободку.

— Без этого, конечно, не обходилось, — сказала она. — Но сколько реального «тяжёлого труда» ты видела у своего отца?

В её голосе звучала незнакомая мне резкость. Отец поднял глаза, пытаясь поймать её взгляд, губы сжались в тонкую линию.

Она продолжила, всё так же глядя в тарелку:

— Дело в том, что ему и не нужно было.

Я ждала шутки, но мама никогда не шутила.

Моя вилка вдруг показалась слишком громкой, ударившись о фарфор. Отец несколько секунд смотрел прямо перед собой, затем повернул ко мне голову, будто это причиняло боль.

— Дженна, — сказал он, глядя на меня так, словно пытался заглянуть мне прямо в душу, — твой прадед заключил сделку с… Торговцем. Мы получили удачу и богатство за ничтожную цену на один человеческий век. Это касалось и наших детей до тех пор, пока им не исполнится восемнадцать и они не покинут дом. Перед тем как уйти, ребёнок — то есть ты — тоже должен сделать выбор. Ты примешь сделку и пойдёшь путём великого благополучия или откажешься от неё, лишив себя — и всю семью — связи с дальнейшим богатством.

Если бы он сказал, что на самом деле он ящерица в резиновом костюме, это показалось бы более правдоподобным.

Я перевела взгляд с него на мать. Она всё ещё избегала смотреть мне в глаза. Сердце сделало то, что делает за мгновение до выстрела стартового пистолета. Это не совсем страх. Это ощущение, будто мир сузился в одну тонкую линию, и если оступишься — исчезнешь.

— Что мы должны предложить, чтобы получить эту сделку? — спросила я.

— Всё тебе объяснит Торговец, — сказал отец.

Он посмотрел на часы, словно ждал начала конференц-звонка.

Мама наконец подняла голову, но не на меня. Она смотрела мимо моего плеча, в сторону коридора.

— Он ждёт тебя сейчас в кабинете, — сказала она. В её голосе звучали и благоговение, и ужас.

Я так резко отодвинулась от стола, что стул заскрипел по полу. Никто не сделал мне замечания за шум. Это напугало меня сильнее всего, что они сказали до этого.

Я пошла по коридору, подошвы сандалий шептали по отполированному дереву. Каждое семейное фото будто следило за мной. Мой снимок из пятого класса — с новыми брекетами и слишком большими очками. Фото из восьмого класса с командой пловцов — плечи уже широкие, тренер стоит за моей спиной, положив руку мне на плечо, словно нашёл золото.

В конце коридора были двустворчатые двери в кабинет, из тёмного дерева. Я положила руку на одну из латунных ручек и замерла.

Я могла бы выйти через парадную дверь. Позвонить подруге, вызвать такси, позвонить кому угодно. Но в нашем доме так не поступали. У нас делали то, что говорил отец. И делали это хорошо.

Я открыла двери.

Я ожидала увидеть тень в углу, что-то из фильма ужасов. Вместо этого в полном свете комнаты за столом сидел на вид совершенно обычный мужчина. На нём был кардиган и джинсы, тёмные волосы аккуратно зачёсаны, лет под тридцать. Рядом на подставке стояла керамическая кружка, от неё поднимался пар. Он выглядел как аспирант на перерыве.

Он поднял голову, улыбнулся и сказал:

— Уверен, твои родители уже рассказали тебе маленький секрет своего успеха и что будет, если ты решишь пойти против, так что, может, перейдём сразу к делу?

— Подождите… что, кто вы, что мне нужно сделать… — мой голос дрожал, и я ненавидела себя за это.

Торговец перебил меня. Улыбка слетела с его лица, словно её там никогда и не было. Голос стал резким.

— У меня нет ни времени, ни желания тянуть это. Если ты соглашаешься, всё продолжается как прежде. Ты будешь добиваться успеха, как и раньше. Жизнь станет лёгкой, тебе будет сопутствовать удача во всех делах. Подойди и подпиши здесь — и будешь жить жизнью мечты. Если откажешься — не будешь. Всё, что построили твои родители, рухнет. Не представляю, как человек в твоём положении вообще может колебаться. Хватит затягивать, подписывай.

Воздух в комнате стал густым, словно кто-то перекрыл кислород. Человек в кресле уже не выглядел безобидным. Он был той же высоты, того же телосложения, но осанка изменилась. Она говорила о том, что он сможет добраться до меня быстрее, чем я дотянусь до двери. Волосы будто растрепались, глаза стали ярче. И каким-то образом старше. И голоднее.

— Я жду, — сказал он.

Ноги отказывались меня слушаться, будто знали что-то, чего не знала я. Я стояла, дыша так, словно только что добежала четырёхсотметровку.

— Что ты делаешь, иди туда и подписывай, — зашипела мать.

Но её не было в комнате. Я поняла, что двери в кабинет не закрыты до конца, и её лицо оказалось зажато между ними — один глаз и половина рта, искажённые яростью. Она выглядела как более страшная версия самой себя.

Этот взгляд наконец столкнул меня вперёд.

Всю жизнь мама требовала от меня большего. Больше медалей, больше очков, больше пятёрок. Мне всегда казалось, что я её не удовлетворяю. Мне нужно было попытаться.

Я подошла к столу.

Торговец встал. Он оказался выше, чем я думала. От него пахло дорогими духами, такими, как у некоторых мужчин в загородном клубе, но сквозь запах пробивалась гниль. Его кожа была идеальной; глаза — странного золотого цвета, напоминавшего старые монеты. Когда я посмотрела в них, отвести взгляд стало почти невозможно.

На столе лежал длинный документ, похожий на юридический контракт, с жёлтой вкладкой «подпишите здесь» внизу страницы. Рядом — тяжёлая чёрно-красная перьевая ручка и маленькая стеклянная чашечка.

— Дай мне руку, — сказал Торговец.

Его голос стал ровным, деловым.

— Зачем? — спросила я, хотя уже знала.

В голове щёлкнули детали, всплыли тёмные старые сказки, которые бабушка рассказывала, когда перебирала с вином.

— Не будь ребёнком, давай покончим с этим. Да, это подписывают кровью, подумаешь, — сказал он.

Я должна была бежать. Я должна была кричать. Я должна была сделать сотню вещей, кроме того, что сделала — снова замереть, вспотеть, с пересохшим ртом.

Торговец не стал ждать. Он схватил мою правую руку, его пальцы были как железо, и одним плавным, отработанным движением он сильно вонзил перо в мой указательный палец.

Боль была резкой и мгновенной. Кровь выступила, и он повернул мою руку так, чтобы она стекала в стеклянную чашечку. В тот миг, когда кровь коснулась стекла, она стала чёрной и слегка забурлила. Не тёмно-красной, не бордовой. Чёрной, как нефть, медленно кипящая.

В ушах что-то заревело. Я едва слышала его, когда он окунул ручку в чашечку и затем вложил её мне в ладонь.

— Просто подпиши здесь, и ты с родителями будете счастливы до конца жизни. Делай это сейчас.

Я знала, что он говорит правду. Это было самое страшное. Я чувствовала обещание в его голосе. Лёгкие дни, победы, достающиеся без усилий, те же невидимые руки, что несли меня всё это время.

— Быстрее, подписывай! — закричал он.

Рёв в ушах нарастал, как ураган.

— Просто сделай это.

Моя рука поднялась сама, будто кто-то тянул её за локоть. Ручка тяжело лежала в пальцах, перо уже было мокрым. Где-то под этим шумом крошечная часть меня подумала о слове «век». Потом я подумала о своих будущих детях, лиц которых ещё не видела, и холодный тихий голос внутри сказал: «А какова цена?»

С криком я сделала единственное, что пришло в голову. Используя всю силу, накопленную каждым спринтом, каждым поднятым весом, каждым проплытым кругом, я обрушила ручку со всей мощью на тыльную сторону его руки, удерживавшей край контракта.

Перо вошло туда, как в мягкую глину.

Торговец издал звук, не похожий на человеческий. Свет замигал. Воздух будто разорвался. Его кровь брызнула из раны мне в лицо. Она была горячей и пахла чем-то со дна болота. Его глаза распахнулись, затем стали ещё шире, золото в них вспыхнуло так ярко, что мне пришлось отвернуться.

Я услышала шаги за спиной, крик матери, что-то выкрикнул отец, но я не разобрала слов.

Комната закружилась, потом вытянулась, потом снова сложилась.

Когда я открыла глаза, я лежала на полу.

Торговца не было. Единственным признаком его присутствия остался светлый подпалённый след на ковре за столом.

Мой палец всё ещё кровоточил.

Из коридора я слышала, как моя мать рыдает: «Что ты наделала, что ты наделала», снова и снова. Отец не сказал ни слова.

Люди думают, что проклятия — это фейерверки. Громкие, яркие, очевидные. Моё проклятие оказалось больше похоже на медленный спуск воздуха из шины.

Ничего не взорвалось. Не было молнии, не было роя насекомых, не было демона, выпрыгивающего из вентиляционной решётки. Торговец просто исчез — и всё. В одну секунду он был там, издавая тот ужасный звук, а в следующую остался лишь пустой воздух и запах сгоревших спичек.

Родители меня не утешали.

— Глупая девчонка, — прошептала мать. — Ты хоть представляешь, что ты с нами сделала?

Я хотела сказать ей, что сделала это ради своих будущих детей, ради жизни, которая будет моей, ради выбора, сделанного не пером, наполненным чужой кровью. Но вместо этого я прижимала кровоточащий палец к платью и смотрела на пятно на ковре, где стоял Торговец.

Снаружи всё выглядело прежним.

На следующее утро машина отца не завелась. Мелочь, но взгляд, каким он посмотрел на меня, вернувшись в кухню, заставил меня похолодеть изнутри.

Через месяц провалились крупные инвестиции отца. Какая-то технологическая компания, казавшаяся беспроигрышным вариантом, испарилась за одну ночь, утащив за собой большую часть его свободных денег. Я слышала, как он кричал об этом из своей комнаты.

Будущее сузилось.

Для меня — никаких олимпийских отборов, никаких глянцевых обложек. Никаких корпоративных охотников за головами на роскошных ужинах. Только стопка заявлений и тихая работа в некоммерческой организации, помогавшей детям из неблагополучных районов находить безопасное место после школы.

Платили немного. Работа была тяжёлой. Я возвращалась домой уставшей так, как раньше не знала, — до самых костей, с головой, полной чужих проблем. Но когда я ложилась спать, я чувствовала то, чего никогда не ощущала в том большом холодном доме детства.

Я чувствовала, что этот день принадлежал мне.

Родители не пришли на мой выпускной в колледже. К тому времени отец был занят адвокатами. Обвинения в хищениях обрели форму, окрепли и сомкнулись у него на щиколотках. Его талант выходить сухим из воды иссяк. Оказалось, когда удача утекает из твоей жизни, аудиторы видят всё, что ты считал надёжно зарытым.

Мама после развода переехала в маленький таунхаус через несколько кварталов. Она работала неполный день в бутике и всем, кто был готов слушать, рассказывала, что муж её погубил. О сделке, заключённой её дедом, или о той, от которой отказалась я, она не упоминала.

Когда я навещала её — что случалось нечасто, — она смотрела на мою одежду, на мои волосы, на моё уставшее лицо и вздыхала.

— Ты могла бы иметь гораздо больше, — сказала она однажды, стоя в узкой кухне и варя кофе из жестяной банки, а не из блестящей машины размером с микроволновку.

Но хорошие вещи тоже приходили сами. Просто ощущались иначе. Они ощущались заработанными.

Одной из таких вещей стала моя дочь. Она была умной, но знания давались ей не так легко. Ей приходилось учиться. Ей приходилось тренироваться. Она не пролетала дистанции на ногах, которые, казалось, никогда не устают. Она пришла в секцию лёгкой атлетики, попала в команду, но всегда держалась в середине группы, никогда — впереди.

Её восемнадцатый день рождения пришёл и прошёл. У нас был торт, кучка скромных подарков, несколько открыток, сделанных вручную ребятами из моего центра, которые её обожали за те дни, когда она там волонтёрила. В гостиной не появились мужчины в кардиганах.

Может, мир всё-таки справедлив.

Через месяц после её дня рождения, за две недели до отъезда в колледж, Лили вошла с веранды, держа в руках небольшую картонную коробку. Почта уже приходила в тот день. Но эту коробку, должно быть, принесли позже, возможно, курьером. Обратного адреса не было, только её имя, написанное чёрными чернилами сверху.

Внутри лежала перьевая ручка. Тяжёлая, чёрно-красная. От одного её вида я почувствовала тот ужасный укол в палец, то, как моя кровь превратилась в густые чёрные чернила, коснувшись стекла.

Рядом лежала сложенная записка.

— Мам? — услышала я голос Лили. — Ты в порядке? Ты выглядишь так, будто призрака увидела.

Бумага была того же кремового цвета, что и контракт, который я тогда отказалась подписать. Почерк — аккуратный, чёткий. Не отца. Не матери. Не кого-то, кого я знала.

В записке было написано лишь одно:

«Скоро увидимся».

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Это случилось, когда я плыл под парусом в заливе. Последним, что я увидел, был деревянный гик моего судна, несущийся на меня, а затем мимо рванули звёзды и галактики, все подчинённые какой-то головокружительной кривизне, и только потом я очнулся в своей квартире.

Я помню, что закричал.

Не только от ужаса того, что меня выбросило за борт в бурные волны, и даже не от ужаса созерцания космического кошмара, которого я не понимал. Нет, я закричал потому, что моя «квартира» вовсе не была моей квартирой. Я чувствовал это нутром. Когда я посмотрел вниз на своего английского спрингер-спаниеля по кличке Бонни, я ощутил то же самое: это была не Бонни. Внешне и по повадкам — точная копия, но при этом совершенно не она; её блестящие карие глаза нервировали меня до такой степени, что я поспешно отвернулся.

Идеальность. Вот в чём была проблема. Всё было идеальным.

Пошатываясь, я вышел в коридор и задумался, что из этого — дурной сон: моя лодочная авария или происходящее сейчас. Я уже потянулся к занавескам, закрывавшим окна гостиной, но прежде чем успел их раздвинуть, раздался стук.

Я помню, как открыл входную дверь и увидел стерильно-белый коридор, совсем не тот, что я знал. В нём стоял мужчина среднего телосложения, среднего роста и со средним лицом. Возможно, с каштановыми волосами и глазами. Мои воспоминания о нём затуманены, как и большая часть нашего разговора. Точные слова. Точный смысл его точных слов.

— Здравствуй, Финнеган. Я твой проводник.

— Проводник? — переспросил я.

Кажется, он кивнул.

— Нет мягкого способа это сделать.

Проводник поднял руку, и в тот же миг из квартиры за моей спиной хлынул ослепительно белый свет — настолько яркий, что, отражаясь от стен коридора, на мгновение ослепил меня. Я прикрыл лицо, но проводник мягко взял меня за руку и опустил её; затем развернул меня к окнам гостиной, и мы пошли к ним.

У меня отвисла челюсть.

Снаружи был не мой район, а некое поселение, окружённое сорокафутовыми стенами из огромных красноватых каменных блоков, испещрённых различными драгоценными камнями. Через равные промежутки располагались ворота с прутьями из жемчуга и заострёнными навершиями, увенчанными странными колышущимися формами; они были слишком далеко, чтобы рассмотреть их отчётливо, но явно являлись изъянами на фоне этого в остальном роскошного фасада. По крайней мере, я видел это так. Они тревожили меня. Их движения. Они сидели или извивались, совершенно не вяжущиеся с величием этого места.

Внутри самого поселения, раскинувшегося, быть может, на квадратную милю, дороги были выложены из золота, которое казалось скорее жидким, чем твёрдым. Оно мерцало под светом — хотя никакого солнца не было и быть не могло, и всё же свет не исходил ниоткуда конкретно; а над головой висело больше белых облаков, чем голубого неба, убеждая меня, что в этом месте нет ничего земного.

Вдоль дорог тянулись сотни четырёхэтажных зданий из грубо отёсанного белого кирпича. За окнами виднелись обычные дома и совсем не обычные дома. Желудок у меня сжался, когда я увидел за стеклом такие странности, как густые лесные чащи, чёрные провалы пустоты и даже нечто, что вовсе не было людьми. Чудовищно высокий и широкоплечий гуманоид, всё тело которого было покрыто чешуёй, стоял и махал мне. У него была самая жуткая улыбка. Не омерзительная сама по себе, а… пустая.

Я издал глухой хрип от страха и едва не потерял равновесие, но проводник поддержал меня.

— Ты мёртв, Финнеган, — подтвердил он.

Я говорю «подтвердил», потому что я и так это знал, разумеется, но услышать это вслух было совсем другим ощущением.

— Что это за место? — спросил я.

— Место, в котором в итоге покоятся все души, независимо от мира, в котором они родились, и от их религии, — сказал проводник, кивнув в сторону чешуйчатого существа, испугавшего меня. — Каждой душе даруется личный рай. Ты сейчас стоишь в своём.

— Это… это и есть Рай?

— Если хочешь.

— Но я атеист.

— Независимо от религии, — повторил он. — Это место для праведных, а не для благочестивых. Вера, в конце концов, не имеет значения. Все религии говорят лишь фрагменты истины, почерпнутые из рассказов тех, кто мельком заглянул в Рай перед возвращением в мир живых. Со временем ты присоединишься к ним, Финнеган. Твоё тело ещё существует в промежуточном состоянии на Земле.

— И ты здесь мой проводник?

— Верно.

Я указал на каменные стены и жемчужные ворота.

— Тогда скажи мне: что это за место?

За пределами нашего ограждённого рая небо было лишено и белых облаков, и голубых просветов. Там не было света. Только тьма. Но это не была пустота. Я ощущал нечто внутри этой черноты, и от одного взгляда на неё у меня скручивало живот.

— Человек дал бы этому месту много названий. Ад, пожалуй.

— Ад?.. — с ужасом повторил я.

Проводник прищурился, и в его глазах было что-то чудовищное; нечто невозможно глубокое и, быть может, более тёмное, чем сама земля Ада за жемчужными воротами.

Я моргнул от ужаса — и вздрогнул, обнаружив, что мы стоим уже снаружи. Стоим на той текучей золотой дороге, мягкой и тёплой под моими ногами. Я поднял взгляд на дом, выискивая рептилоидное создание, которое видел. Я вспомнил его улыбку. Вспомнил глаза Бонни.

Совершенство.

Но идеальность ощущалась… неправильной.

И почти с облегчением я завизжал от ужаса, наконец увидев нечто, достойное испуганной реакции. Нечто, что бросало вызов этой фальшивой утопии. Теперь я ясно различал те самые странные колышущиеся формы на верхушках ворот; по одному на каждом остром наконечнике.

Скелетные тела.

Всё ещё живые, оставленные извиваться, пронзённые этими воротами на вечность. Но не только это заставило меня закричать.

Из черноты Ада, сквозь прутья жемчужных ворот, тянулись руки с растопыренными пальцами; они тянулись к нашему маленькому кусочку Рая, напоминая мне оживших мертвецов из старого фильма. Пожалуй, мы и были ожившими мертвецами. Я видел обрывки плоти и чудовищные паукообразные конечности. Демоны подземного мира.

Крик женщины оборвал мои мысли. Он раздался изнутри Рая, немного дальше по золотой улице. Мы с проводником обернулись и увидели человеческую женщину, несущуюся к нам.

— ВАМ НУЖНО УБИТЬ МЕНЯ! УБЕЙТЕ МЕНЯ! ПУСТЬ ЭТА ВЕЧНОСТЬ КОНЧИТСЯ! ПУС—

Проводник вытянул обе руки и остановил женщину, положив ладони ей на глаза. В тот же миг её крики превратились в приглушённые, нечленораздельные стоны. Она стояла на месте и корчилась, её метафизическая форма была будто приклеена волей проводника.

— Я вижу, ты нашла путь через стену и в рай, Хелен. Но здесь не будет печали. Ни гнева. Ни скуки. Только покой и порядок.

Проводник начал убирать руки с лица Хелен, и я закричал, увидев, как из её глазниц вытягиваются полупрозрачные нити белесой слизи; зрелище более гротескное, чем любая смертная пытка, потому что я знал: он вырвал нечто куда более важное, чем её физические внутренности.

Он украл часть самой Хелен.

Когда белесая масса была полностью отделена от её метафизического тела, или души, от неё осталась духовно лоботомированная оболочка. И я думаю, что блаженное неведение было бы даром, но это было не оно, потому что я помню, как Хелен улыбалась проводнику со слезами в глазах.

Часть её зомбифицированной, раздробленной души понимала, что с ней произошло.

— Счастливая… — прошептала она.

— Да, — сказал проводник. — Счастливая.

— ХЕЛЕН! — закричал мужчина со стороны ворот. — О, ХЕЛЕН… ХЕЛЕН, НЕТ… ПУСТЬ ОНА УМРЁТ! ПУСТЬ МЫ ВСЕ УМРЁМ, ЧУДОВИЩЕ!

Я пытался цепляться за неведение, но это было бесполезно. Я вспомнил улыбающегося рептилоида и понял, что это были не демоны у ворот, стоящие рядом с людьми. Это были истерзанные души из других миров.

А затем я закричал, увидев, как проводник смотрит на меня — его глаза больше не были глубокими, они стали бесконечными; бесконечной чёрной бездной, тянущейся ко мне, как его неотвратимые руки.

От него нельзя было ни убежать, ни пересилить его.

Когда его плотские ладони коснулись моих глаз, я испытал духовную агонию, превосходящую боль от вырывания физических глаз из глазниц. Но я понял лишь малую часть боли Хелен, потому что проводник остановился почти сразу; он выдернул лишь самую тонкую нить из моих глаз. Достаточную, чтобы лишить меня воли.

Внешне я улыбнулся, но внутри вынес лишь ужас.

— Так лучше. Но я не должен брать слишком много, — сказал он. — Тебе ещё нужно вернуться туда, вниз. Тебе ещё нужно… функционировать.

Потеряв лишь крохотную частицу рассудка, я всё равно оцепенел от холода и ужаса, представляя, что вынуждены терпеть Хелен и другие оболочки того ограждённого поселения. Что уже терпели столько лет, столетий или тысячелетий многие души в этом ограждённом сообществе Рая.

Это был не рай.

Это была иллюзия.

Я увидел всё, когда проводник коснулся моих глаз. Знание было его даром, или, возможно, побочным эффектом нашего краткого соединения.

Творец совершил ошибку, создавая Вселенную. Создавая жизнь на своих многочисленных мирах. Он не понял, что жизнь прекрасна именно потому, что она конечна. Потому что она заканчивается. Потому что она несовершенна. В страданиях есть нечто небесное. Но в Раю не было ни борьбы, ни конца, и под шаблонным глянцем не было никакой сути.

И тогда, с перехваченным от понимания дыханием, я понял, что за воротами был не Ад. Это был Старый Рай. Его забросили, когда люди взбунтовались, требуя конца бесконечному совершенству; тому ложному, усыпляющему рассудок кошмару, ставшему ещё хуже, когда проводники попытались «исправлять» людей, превращая их сложные, тревожные и несчастные души в опустошённые. Они подходили так близко к убийству их сущностей, как только могли, но вместо смерти дарили им худшую участь — вечную пытку в виде изуродованного полусущества. Альтернативой, разумеется, было существование в бесконечной тьме и пустоте того, что последний проводник назвал Адом.

Как Творец мог ошибиться? — думал я. — Разве он не всемогущ?

Проводник прочёл мои мысли.

— Разве мать всемогуща только потому, что создаёт жизнь? Творец силён, присутствует и всезнающ. Но он не всесилен, не вездесущ и не всеведущ. В твоём разуме, как и в разумах бесчисленных душ, живёт вымысел о богах и ангелах. Мы бессмертны, но не всемогущи. Мятежники одолели всех, кроме меня.

Я вздрогнул и наконец нашёл в себе силы заговорить.

— Как?

— Я отступил, в отличие от тех неумирающих глупцов там наверху, — сказал он, кивнув на извивающихся проводников на остриях ворот. — Тех неумирающих, но сломленных глупцов. Да, я мог бы покончить с ними, но зачем? Теперь они мало мне полезны. Их разум разрушен. Им нужно исправление не меньше, чем миллиардам душ в Великой Тьме. Если бы у меня была сила это сделать, я бы сделал.

— Знаешь, Хелен не первая, кто перебрался через эти стены. Ей ещё повезло получить мою милость. Но если она станет требовать от меня слишком многого, она вернётся обратно во тьму вместе с ними. — Он указал в сторону Старого Рая. — Считай это уроком на тот случай, когда ты вернёшься сюда, Финнеган. И поблагодари меня. Поблагодари своего милосердного… проводника.

Эти чёрные глаза прожигали дыры в самой моей душе. Проводник протянул ко мне руку, и я против своей воли наклонился вперёд, чтобы поцеловать её. Прикосновение к губам было подобно… ничему земному; возможно, это был первобытный ужас, который испытываешь, глядя в свой конец, только этот конец был бесконечным.

Как бы то ни было, это чувство, которое я до сих пор не могу выразить словами, я смог лишь вновь издать внутри беззвучный крик, потому что снаружи продолжал улыбаться.

— Спасибо, — сказал я, и слова были вложены в мой рот этим чудовищем.

— Благословляю тебя, дитя, — сказал он. — Мы снова увидимся, и ты станешь наслаждаться своим вечным раем, или же встретишься с вечной тьмой.

Я просыпался. Я чувствовал это. Я возвращался в реальность, и это не приносило мне облегчения. Потому что я знал: однажды я снова умру и вернусь в это посмертие.

Меня ужасала эта перспектива: выбирать между бесконечной чёрной пустотой, полной вопиющих душ, молящих об избавлении, и превращением в зомби-игрушку этого мегаломанического проводника, одержимого лишь созданием мирного и упорядоченного рая, но вовсе не заботой о благополучии своих душ.

И я начал осознавать ещё кое-что. Возможно, я понял это ещё в тот момент, когда он постучал в мою дверь. Но когда белизна накрыла меня, я задал тот единственный вопрос, на который уже знал ответ.

Ты ведь на самом деле не один из проводников, не так ли? — кружилась мысль в моей голове.

— Кто… ты?

Он не ответил.

Я очнулся на больничной койке, окружённый семьёй, и врачи сказали мне, что я был в коме три месяца. Всё это испытание длилось для меня не больше трёх минут.

Я не знаю, что я видел, но теперь я до ужаса боюсь умирать. Боюсь той бесконечной тьмы — будь то вечное ничто или вечное безумие. И то и другое — пытка.

Рай стал Адом.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

asKris99

Больше переводов тут.

griwinth

Больше переводов тут.