Хостел оказался таким же унылым, как и сам город. Узкий коридор с тусклой лампочкой под потолком, общая кухня с вечно грязной раковиной и запахом пережаренного масла. Комната – клетушка с продавленным диваном, шатким столом и окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. Распаковывая свой скудный скарб – пара сменных футболок, джинсы, зубная щетка, таблетки, – Анна наткнулась на картонную коробку, перевязанную выцветшей лентой. Она замерла. Эту коробку она не помнила, как упаковывала. Руки дрогнули, когда она развязала узел. Внутри, на подложке из пожелтевшей ваты, лежали они. Засушенные бабочки. Коллекция Лизы. Махаоны, павлиний глаз, хрупкая голубянка… Их крылья, когда-то переливавшиеся всеми цветами радуги, теперь были тусклыми, пыльными. Одна бабочка, самая крупная, с узором, похожим на испуганные глаза, открепилась от ваты и лежала на боку, ее крылышко надломилось у основания. Разбитое. Как Лиза. Как сама Анна. Пальцы машинально коснулись тонкого, почти невесомого крыла. В нос ударил слабый, едва уловимый запах – смесь пыли, нафталина и чего-то неуловимо знакомого… лавандового мыла, которым пользовалась Лиза. В горле встал ком. Внезапно кухня за стеной ожила – мужской кашель, низкий, скрежещущий, совсем как у него, когда он, пьяный, сидел на кухне, а они с Лизой жались в своей комнате. Анна вздрогнула, коробка выпала из рук. Бабочки рассыпались по грязному линолеуму, хрупкие крылья ломались, превращаясь в цветную пыль. «Ничего, сестренка, я их починю», – прошелестел в голове до боли знакомый голос. Голос Лизы. Голос вины.

Кухня. Та, старая. Залитая мутным утренним светом. Мать стоит у плиты, спиной к двери, плечи напряжены. Он входит, неслышно, как хищник. Его руки – большие, с узловатыми пальцами и въевшейся грязью под ногтями – ложатся ей на плечи, потом сжимаются на шее. Мать не кричит, только хрипит, глаза вылезают из орбит. Анна стоит в дверях, парализованная ужасом. Ей десять, или одиннадцать? Она не помнит. Помнит только его взгляд, брошенный через плечо матери. Холодный, змеиный. «Скажешь кому-нибудь – придушу её. Как котенка. Поняла?» шептал он ей. Анна только кивала, не в силах издать ни звука. Страх за мать смешивается с отвращением, с бессильной яростью. Позже, в их комнате, Лиза стягивает свитер. На плече, под ключицей – темные, уродливые пятна. Синяки. «Смотри», – шепчет Лиза, глаза блестят от непролитых слез. «Он опять…» Но Анна не может смотреть. Она отворачивается, делает вид, что ищет что-то в шкафу. Молчи. Главное – молчи. Ради мамы. Молчи. Лиза тихо всхлипывает. Этот всхлип до сих пор звенит у Анны в ушах, заглушая шум дождя за окном хостела, стук ее собственного сердца. Разбитые бабочки на полу кажутся обвинением. Цветная пыль – это все, что осталось от Лизы. От ее смелости. От ее боли, которую Анна отказалась разделить. Вина – это не просто голос. Это холод, пробирающий до костей, даже в душной комнатенке хостела.

Адрес группы поддержки Анна нашла в интернете. «Тихая гавань». Ирония горчила на языке. Подвал старой церкви, пахнущий сыростью, ладаном и дешевым растворимым кофе. Несколько пластиковых стульев, расставленных кругом. В центре – оплывшая свеча, ее пламя лениво колышется, отбрасывая дрожащие тени на обшарпанные стены. Несколько человек уже сидели там, их лица были такими же серыми и уставшими, как стены этого подвала. Женщина с потухшими глазами, нервно теребившая платок. Мужчина с трясущимися руками. Девушка, слишком юная для таких морщин у глаз. Анна села на самый дальний стул, у стены, вжавшись в пластик, стараясь занимать как можно меньше места. Ритуализированное сочувствие, которым здесь обменивались, как дешевыми конфетами, вызывало у нее тошноту. «Я понимаю твою боль». «Ты не одна». Пустые слова. Никто не мог понять. Никто не знал, каково это – жить с мертвой сестрой внутри, с ее голосом, нашептывающим обвинения, с ее страхом, ставшим твоим собственным. Ведущая группы, полная женщина с усталой улыбкой, начала говорить что-то успокаивающее, но ее голос тонул в вязкой тишине. И тут Анна ее увидела. Напротив, в самом темном углу, куда почти не доставал свет свечи. Девушка. Тонкая, почти прозрачная фигура. На шее – красный шарф. Тот самый. Подарок Анны Лизе на последний день рождения. Сердце ухнуло в пятки. Анна зажмурилась, потом снова открыла глаза. Угол был пуст. Показалось. Просто игра теней и воспаленного воображения. Но холодный пот все равно прошиб спину. И голос в голове, голос Лизы, стал громче, настойчивее: «Ты меня видишь, сестренка? Ты ведь всегда меня видела… просто не хотела смотреть».

Слова участников группы сливались в неразборчивый гул. Истории о потерях, насилии, страхах – они должны были вызывать сочувствие, но Анна чувствовала лишь глухое раздражение и растущую панику. Она снова и снова бросала взгляды в темный угол, но там никого не было. Только пляшущие тени от свечи. Она пыталась сосредоточиться на словах ведущей, на ее призывах «делиться» и «открываться», но мысли путались, возвращаясь к рассыпанным бабочкам, к синякам на плече Лизы, к холодному взгляду отчима. Запах ладана смешивался с фантомным запахом лавандового мыла и дешевого табака, создавая тошнотворный коктейль. Внезапно кто-то тихо кашлянул рядом. Мужской кашель. Анна резко обернулась. Мужчина с трясущимися руками виновато улыбнулся. Обычный кашель. Но ее тело уже среагировало – мышцы свело судорогой, дыхание перехватило. Паранойя, ее верная спутница, сжала ледяные пальцы на горле. Он найдет ее. Он уже ищет. Может быть, он уже здесь, в этом городе, следит за ней, ждет момента… Когда встреча подходила к концу, и люди начали неловко прощаться, Анна снова посмотрела в тот угол. И она была там. Девушка в красном шарфе. Теперь она стояла ближе, почти у выхода из тени. Лицо все еще было неразличимо, скрыто темнотой и спадающими на него волосами, но Анна знала. Это Лиза. Или то, что от нее осталось. Фигура чуть качнулась, словно маятник, и тонкий, почти неслышный шепот просочился сквозь гул голосов: «Ты не убежишь, Аня. Я всегда буду с тобой». Анна выскочила из подвала, не попрощавшись, глотая стылый, влажный воздух ноябрьской улицы. Но ощущение чужого присутствия, холодного и неотступного, следовало за ней по пятам, сливаясь с тенями обшарпанных домов. Бегство только началось. И на этот раз убежать нужно было не только от него, но и от себя самой.

2.

На очередном собрании подвал церкви встретил Анну знакомым запахом сырости, дешевого ладана и застарелого человеческого отчаяния. Воздух, густой и неподвижный, казалось, можно было резать ножом. Тусклые лампочки под потолком бросали дрожащие, больнично-желтые блики на обшарпанные стены, где слоями облупившейся краски проступали темные пятна плесени, похожие на карты неведомых, мрачных земель. Здесь, в этом полуподземном чистилище, собирались тени – люди, чьи жизни треснули под грузом потерь, насилия или собственной слабости. Анна была одной из них, тенью среди теней, но сегодня она чувствовала себя особенно прозрачной, почти несуществующей. Она села на шаткий пластиковый стул в самом дальнем углу, втянув голову в воротник бесформенной серой толстовки, стараясь слиться с влажной стеной позади. С прошлого собрания ее не отпускало липкое, иррациональное предчувствие. Образ девушки с красным шарфом, мелькнувшей тогда в полумраке, засел в сознании занозой, вызывая глухую, ноющую боль где-то под ребрами. Лиза. Имя всплыло само собой, непрошенное, холодное. Анна судорожно сглотнула, ощутив во рту привкус меди. Она оглядела собравшихся – помятые лица, потухшие глаза, усталые позы. Здесь делились болью, как дешевыми сигаретами, передавая по кругу свои маленькие трагедии, но Анне эта ритуальная эмпатия казалась фальшивой, как улыбка манекена. Она ждала. Не знала чего – или знала, но боялась признаться себе. Ждала подтверждения, что тень в красном шарфе не была игрой света и воспаленного воображения. И она появилась. Неслышно возникла у противоположной стены, словно соткалась из самого сумрака. Та же фигура, тот же проклятый красный шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи. Лицо снова было в тени, но Анна чувствовала на себе ее взгляд – тяжелый, изучающий, полный немого укора.

Время тянулось вязко, как патока. Один за другим участники группы делились своими историями – монотонные исповеди о пьянстве мужей, неблагодарных детях, потерянных работах. Обыденные драмы маленьких людей, разыгрывающиеся на фоне обшарпанных декораций провинциальной жизни. Анна слушала вполуха, ее внимание было приковано к темной фигуре у стены. Когда очередь дошла до нее, девушка с красным шарфом шагнула в круг света, отбрасываемого единственной работающей лампой. Лицо ее оставалось неясным, но голос… Голос был чистым, звонким, и от этого еще более жутким в мертвенной тишине подвала.

– Меня зовут Лиза, – сказала она, и у Анны перехватило дыхание. – Я хочу рассказать… о своей сестре. Мы жили с матерью и… одним человеком. Он был уродом, но со мной… он делал страшные вещи. Сестра знала. Она видела. Но она молчала.

Голос «Лизы» не дрогнул, он лился ровно, бесстрастно, словно она читала чужой текст. Но каждое слово било Анну наотмашь, высекая искры болезненных воспоминаний. Кухня. Мать, задыхающаяся в его руках. Его шипение: «Скажешь кому-нибудь – придушу её». Лизины глаза, полные слез, мольбы и синяки на тонких запястьях, от которых Анна тогда отвернулась, зажмурившись, будто это могло стереть увиденное.

– Она молчала, потому что боялась за маму, – продолжала девушка в красном шарфе, и ее невидимый взгляд, казалось, прожигал Анну насквозь. – Она думала, что спасает ее. А потом… потом я не выдержала.

Внутри у Анны все похолодело. Кровь стучала в висках так громко, что заглушала слова девушки. Перед глазами поплыли пятна. Она снова была там, в зале суда. Душный воздух, скрип деревянных скамей, безразличные лица. И ее собственный голос, дрожащий, но упрямый: «Он бил её. Бил и не только. Я видела». А потом – его глаза, полные ледяной ярости, и тихий, ядовитый шепот сквозь стиснутые зубы, когда их вели мимо друг друга в коридоре: «Выйду — найду».

– Она нашла меня в ванной, – закончила «Лиза» так же бесстрастно. – Слишком поздно. Сестра винит себя. Она думает, это ее вина. Но это не так. Правда?

Вопрос повис в спертом воздухе подвала. Участники группы сочувственно закивали, забормотали слова поддержки, но Анна не слышала их. Она видела только девушку в красном шарфе, которая теперь смотрела прямо на нее. И в этом взгляде была не только боль Лизы, но и вся та правда, которую Анна так отчаянно пыталась похоронить.

Анна выскочила из подвала, как ошпаренная, не дожидаясь окончания собрания. Глоток холодного вечернего воздуха обжег легкие, но не принес облегчения. Сердце колотилось где-то в горле, грозя вырваться наружу. Город встретил ее равнодушным гулом машин, слепящим светом фар и серыми, безликими фасадами хрущевок. Она брела по разбитому тротуару, кутаясь в свою мешковатую толстовку, но холод пробирал до костей – не снаружи, а изнутри. Рассказ «Лизы» эхом отдавался в голове, переплетаясь с шепотом отчима и собственными сбивчивыми показаниями в суде. *«Сестра винит себя. Но это не так. Правда?»* Ложь. Конечно, это была ее вина. Вина за молчание. Вина за страх. Вина за красный шарф, подарок на день рождения, ставший орудием смерти. Она ускорила шаг, почти побежала, оглядываясь через плечо. Ей казалось, что тень в красном шарфе следует за ней, скользит по подворотням, прячется за мусорными баками, отражается в темных окнах первых этажей. Звук собственных шагов по асфальту казался чужим, угрожающим. Она чувствовала себя загнанным зверьком, мечущимся по лабиринту из панельных домов и ржавых гаражей. Запах плесени из подвала церкви, казалось, въелся в одежду, в кожу, преследовал ее, смешиваясь с запахом выхлопных газов и гниющего мусора из переполненных контейнеров у подъезда ее хостела. Поднявшись по скрипучей, пахнущей кошками и хлоркой лестнице на свой этаж, она долго возилась с замком, пальцы дрожали и не слушались. Наконец, дверь поддалась.

Комната встретила ее затхлой тишиной и полумраком. Единственное окно выходило во двор-колодец, и даже днем сюда едва проникал свет. Анна не включая лампу, прошла к узкой койке, застеленной казенным одеялом. Хотелось просто упасть и провалиться в сон без сновидений, но она знала – это невозможно. Кошмары ждали ее, терпеливые, как пауки в углу. Она села на край кровати, обхватив колени руками. И тут ее взгляд упал на подушку. Там, прямо по центру, лежала она. Маленькая пластиковая кукла с растрепанными светлыми волосами, в дешевом ситцевом платьице. Из тех, что продают в киосках на вокзалах. Обычная кукла, если бы не одно «но». Вокруг ее тонкой шейки была туго обмотана и завязана узлом ярко-красная шерстяная нить. Толстая, грубая нитка, почти веревка. Она стягивала пластмассовую шею так сильно, что голова куклы неестественно наклонилась набок, а нарисованные голубые глаза, казалось, вылезли из орбит в немом крике. Анна смотрела на куклу, не в силах отвести взгляд. Красная нить. Красный шарф. Петля. Руки сами собой потянулись к горлу, пальцы нащупали несуществующую удавку. Воздух стал густым, дышать стало трудно. В ушах снова зазвучал ледяной шепот отчима из судебного коридора: «Выйду – найду». Он угрожал не только ей. Он угрожал матери. Кукла на подушке была не просто напоминанием о Лизе. Это была угроза. Прямая, безжалостная, брошенная ей в лицо из темноты прошлого. Он уже близко.

Холодный, липкий ужас поднялся от желудка к горлу. Анну замутило. Она отшатнулась от кровати, споткнулась о собственную сумку, едва не упав на грязный линолеум. Кукла с перетянутой шеей лежала на подушке, как зловещий символ, как черная метка. Ее нарисованные глаза следили за Анной из полумрака комнаты. Кто ее сюда положил? Когда? Дверь была заперта. Окно закрыто. Мысли метались в панике, цепляясь друг за друга, создавая хаос в голове. И сквозь этот хаос, отчетливо, как никогда раньше, пробился голос. Голос Лизы. Но теперь он не звучал извне, он рождался где-то глубоко внутри самой Анны. «Видишь? Ты не можешь спрятаться.»

– Нет… – прошептала Анна, зажимая уши руками, но голос звучал прямо в черепной коробке, насмешливый, уверенный. – Уходи… Пожалуйста…

Анна осела на пол, спиной прижавшись к холодной стене. Дрожь колотила все тело. Реальность трещала по швам, как старая ткань. Подвальная сырость, запах ладана, голос девушки в красном шарфе, судебный зал, шепот отчима, кукла с красной ниткой на шее – все смешалось в один кошмарный калейдоскоп. Граница между воспоминанием, галлюцинацией и действительностью истончилась до паутинки. Она больше не понимала, где заканчивается она сама и начинается Лиза. Или где заканчивается страх перед отчимом и начинается вина перед сестрой. Она была одна в этой затхлой комнате, но чувствовала себя так, словно ее теснят со всех сторон невидимые призраки. И самый страшный из них смотрел на нее ее же собственными глазами из зеркала ее души. Голос Лизы креп, набирал силу. Он больше не был просто шепотом вины. Он становился голосом правды. Той самой невысказанной, удушающей правды, которая теперь требовала выхода. И Анна с ужасом понимала, что скоро у нее не останется сил сопротивляться.

3

Запах дешевого табака и прокисшей капусты ударил в нос, едва Анна толкнула тяжелую дверь диспетчерской курьерской службы «ВетерОК». Сергей Петрович, низкорослый мужичок с лицом, похожим на печеное яблоко, и вечно засаленным свитером, оторвался от кроссворда и посмотрел на нее поверх очков в роговой оправе. В его взгляде не было обычной усталой доброжелательности. Только холодное раздражение. Анна почувствовала, как знакомый ледяной комок сжался в животе. Плохо. Что-то случилось.

– Ну, здравствуй, Анечка, – протянул он, откладывая ручку. Голос был вкрадчивым, но в нем слышались стальные нотки. – Присаживайся. Разговор есть. Серьезный.

Она опустилась на скрипучий стул напротив его стола, заваленного накладными и пустыми стаканчиками из-под кофе. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, выхватывал пляшущие в воздухе пылинки. Обычный убогий офис на окраине очередного серого города, ставший ее временным пристанищем. Но сегодня эта убогость казалась особенно зловещей.

– Я слушаю, Сергей Петрович.

– Три жалобы за два дня, Анна. Три! – Он стукнул костяшками пальцев по стопке бумаг. – Посылки не доставлены. Клиенты звонят, ругаются. Говорят, курьер был, расписался в получении вроде как… а товара нет. Деньги, между прочим, немалые. Косметика элитная, телефон новый… Что скажешь?

Анна похолодела. Она помнила эти адреса. Помнила усталые лица людей, принимавших коробки. Помнила, как ставила подпись в ведомости. Или… не помнила? Память подернулась дымкой, как запотевшее стекло. Были ли там эти люди? Или это просто стандартные образы, отпечатавшиеся за месяцы однообразной работы?

– Я… я все доставляла, Сергей Петрович. Честное слово. Я помню… – Голос дрогнул. Она сама себе не верила. В последние дни все смешалось: реальность, кошмары, обрывки воспоминаний.

– «Помню», – передразнил он. – А вот система показывает, что ты отметила доставку. И подпись твоя стоит. А товара нет. И клиенты говорят, что ты вела себя… странно. Смотрела в пустоту, бормотала что-то. Как будто не здесь была.

Он вздохнул, потер переносицу. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость, но быстро исчезло, сменившись деловой жесткостью.

– Понимаешь, Аня, я не могу рисковать репутацией конторы. И своими деньгами тоже. Может, у тебя проблемы какие? Со здоровьем? С головой? Мне все равно. Но работать так нельзя. Я вынужден тебя уволить. Сегодняшним днем. Расчет получишь в кассе. И больше здесь не появляйся.

Удар был ожидаемым, но от этого не менее болезненным. Очередная ниточка, связывающая ее с подобием нормальной жизни, оборвалась. Она встала, ноги были ватными. Мир сузился до пыльного кабинета, до запаха капусты и табака, до сочувственно-брезгливого взгляда Сергея Петровича. Снова бежать. Снова искать. Но куда? От себя не убежишь.

Подъезд встретил Анну привычной смесью запахов: кошачья моча, сырость, что-то кислое из мусоропровода. Облупившаяся краска на стенах напоминала кожу больного проказой. Лифт снова не работал. Поднимаясь по гулкой лестнице на свой четвертый этаж, Анна чувствовала, как тяжесть увольнения давит на плечи, сливаясь с постоянной, фоновой тревогой. Ключ со скрежетом повернулся в замке. Она толкнула дверь и замерла на пороге.

Что-то было не так. Воздух в крошечной прихожей казался плотнее, гуще. И… цвет. Яркое, неуместное пятно на спинке единственного стула у стены. Анна шагнула внутрь, позволяя двери захлопнуться за спиной.

Красный шарф.

Он лежал небрежно, словно его только что сняли и бросили. Мягкая шерсть, знакомое плетение. Слишком знакомое. Сердце пропустило удар, потом заколотилось часто-часто, отдаваясь в висках. Этого шарфа здесь не было утром. Она бы заметила. Она всегда замечала детали – профессиональная деформация курьера, помноженная на паранойю. У нее не было красных шарфов. Никогда. Кроме того, единственного. Того самого. Подарка Лизе на шестнадцатилетие.

Анна медленно подошла к стулу, протянула дрожащую руку. Пальцы коснулись мягкой шерсти. Теплая. Словно ее только что носили. В нос ударил едва уловимый запах… Лизиных духов? Сладковатый, чуть терпкий аромат сирени, который она так любила. Нет. Не может быть. Это просто игра воображения. Усталость. Стресс.

Она схватила шарф, сжала в кулаке. Ткань была реальной, материальной. Не галлюцинация. Кто мог его здесь оставить? Слесарь, которого она вызывала на прошлой неделе? Соседка заходила за солью? Нет, нет. Дверь она всегда запирала на два замка. Никто не мог войти. Никто, кроме…

Мысль обожгла холодом. Л иза. Призрак из группы поддержки, тень из ее кошмаров. Она приходит и уходит, когда хочет. Она оставляет знаки. Метки. Как охотник, помечающий свою добычу. Этот шарф – не просто вещь. Это послание. Угроза. Или… напоминание?

Анна оглядела свою убогую комнатушку – продавленный диван, шаткий стол, окно, выходящее на серый двор. Чувство хрупкой безопасности, которое она с таким трудом выстраивала в этих стенах, рассыпалось прахом. Она больше не была здесь хозяйкой. Пространство было захвачено. Помечено красным.

Прикосновение к шерсти шарфа, его фантомный сиреневый аромат – все это сработало как спусковой крючок. Комната качнулась, стены подернулись рябью, и Анна провалилась в прошлое, в ту последнюю ночь.

…Темный, узкий коридор их старой квартиры. Единственная тусклая лампочка под потолком отбрасывает дрожащие тени. Лиза стоит напротив, ее лицо – белое пятно в полумраке, глаза огромные, черные от ужаса. Она вцепилась в рукав анниной ночной рубашки холодеющими пальцами, ее трясет. Тонкая ткань пижамы не скрывает свежих синяков на предплечьях – темных, уродливых клякс.

– Аня, не оставляй меня! – Шепот Лизы срывается, дрожит. – Он сказал… он сказал, убьет маму, если я расскажу. Он показал нож. Сказал, перережет ей горло во сне, если я пикну. Пожалуйста, Аня… пусти к себе… я боюсь…

В горле у Анны стоял комок. Она видела его – отчима – разъяренным. Видела, как он швырял мать об стену на кухне, его лицо перекошено от злобы, слова шипят сквозь зубы: «Скажешь кому-нибудь — придушу её, тварь. Обеих придушу». Страх за мать, за Лизу, за себя парализовал Анну, сковал ледяными цепями. Этот страх был сильнее жалости к сестре, сильнее ненависти к нему. Он был всепоглощающим.

– Я не могу, Лиза, – прошептала Анна, чувствуя себя самой последней предательницей. Она осторожно высвободила свой рукав из пальцев сестры. – Мама… он же… он убьет ее. Ты же знаешь. Иди к себе. Запрись. Он не тронет тебя сегодня.

Лицо Лизы исказилось. Неверие, отчаяние, а потом… пустота. Она отшатнулась, словно от удара.

– Ты… ты такая же, как он, – прошептала она безжизненно.

Анна не выдержала этого взгляда. Она шагнула назад, в свою комнату, и быстро закрыла дверь, повернув щеколду. Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры оглушительно громко. С той стороны послышались тихие, задушенные рыдания. Анна прижалась спиной к двери, зажмурилась, зажала уши руками, пытаясь не слышать плач сестры, плач, который она сама и спровоцировала. Плач, который будет преследовать ее вечно…

Она открыла глаза. Настоящее вернулось с прежней силой. Она стояла посреди своей комнаты, сжимая в руке красный шарф. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Щелчок того старого замка все еще звенел в ушах. Звук предательства. Звук приговора, который она вынесла Лизе той ночью.

Дни после увольнения слились в один серый, тягучий кошмар. Бессонница стала ее постоянной спутницей. Анна бродила по квартире, как загнанный зверь, вздрагивая от каждого шороха за стеной, от скрипа половиц, от воя ветра в форточке. Казалось, сама квартира наблюдает за ней, дышит вместе с ней затхлым воздухом страха. Паранойя затягивала свою петлю все туже.

И шарфы. Они продолжали появляться.

Один она нашла утром, аккуратно сложенным на подушке рядом с ее головой. Красный, как кровь. Она вскрикнула, отшатнувшись от кровати, словно от змеи. Как он туда попал? Она запирала дверь на все замки, на цепочку, подпирала стулом. Никто не мог войти. Но он был здесь.

Другой обнаружился позже, когда она, пытаясь отвлечься, решила принять душ. Он висел на крючке для полотенца, ярко-алый на фоне блеклого кафеля. Мокрый. Словно кто-то только что вытер им слезы. Или… что-то еще. Анна выскочила из ванной, не успев даже включить воду. Ей показалось, что за запотевшим зеркалом мелькнула тень, усмехнулась отражению ее собственного ужаса.

Она перестала выходить из дома. Продукты, заказанные онлайн, курьер оставлял под дверью. Она ждала, пока его шаги затихнут на лестнице, прежде чем быстро открыть, схватить пакеты и снова запереться на все замки. Каждое зеркало в квартире теперь было завешено старыми тряпками. Она боялась взглянуть в них, боялась увидеть не свое отражение, а бледное лицо с укоризненным взглядом. Лицо Лизы. Или уже что-то худшее – слияние, где черты сестры проступают сквозь ее собственные, как трупные пятна.

Телефонные звонки от матери она сбрасывала. Что она могла ей сказать? Что теряет работу за работой? Что ее преследуют призраки прошлого в виде красных шарфов? Что она медленно сходит с ума в четырех стенах, ожидая мести отчима. Она не могла взвалить на мать еще и этот груз. Она должна была защитить ее. Хотя бы сейчас. Хотя бы от этой правды. Но с каждым днем, с каждым новым появившимся шарфом, эта решимость таяла, уступая место глухому, безысходному отчаянию. Она была повсюду. Снаружи и внутри.

Анна сидела на полу посреди комнаты, обхватив колени руками. Вокруг нее, как кровавые вехи на пути к безумию, были разложены красные шарфы. Тот, что с запахом сирени. Тот, что лежал на подушке. Тот, что висел в ванной. Еще один, найденный в ящике с бельем, перевязанный тугим узлом. Четыре шарфа. Четыре безмолвных свидетеля ее распада.

Комната погружалась в сумерки. Серый свет неохотно сочился сквозь грязное окно, делая тени густыми, живыми. В углах что-то копошилось, шуршало. Или это просто игра воображения, подогретого голодом и бессонницей? Анна уже не знала. Границы реальности истончились, стали проницаемыми, как марля.

Она смотрела на шарфы, и в голове набатом билась одна мысль, одна страшная, неотвратимая правда, которую она так долго гнала от себя. Правда, которую ей принесла она.

«Он сказал, убьет маму, если я расскажу». Слова Лизы из того последнего разговора звучали теперь иначе. Не как оправдание для молчания, а как обвинение. Лиза боялась за мать. А Анна? Анна боялась за себя. За свою шкуру. За свое хрупкое подобие спокойствия. Она прикрылась страхом за мать, как щитом, но на самом деле спасала себя. Она заперла дверь перед носом сестры не потому, что верила в угрозу отчима на сто процентов, а потому что не хотела больше видеть ее слез, ее синяков, не хотела больше делить с ней этот ад. Она хотела вычеркнуть ее страдания из своей жизни. И вычеркнула. Вместе с самой Лизой.

Это не отчим убил Лизу. Не только он. Это она, Анна, захлопнула перед ней дверь. Она затянула петлю своим молчанием, своим эгоистичным страхом. Каждый красный шарф в этой комнате был узлом на той веревке. Узлом, который затянула она сама.

Осознание обрушилось на нее всей своей тяжестью, вдавливая в пол, вышибая остатки воздуха из легких. Не было никакого «он виноват». Было «мы виноваты». Он – действием, она – бездействием, которое было страшнее любого удара. Она пожертвовала сестрой ради собственного иллюзорного спасения.

Тяжелый, сухой всхлип вырвался из груди. Бежать больше некуда. Скрываться бессмысленно. Вина нашла ее, материализовалась в красных шарфах, в шепоте за стеной, в отражении, которого она боялась увидеть. Лиза была здесь не для того, чтобы мучить. Она была здесь, чтобы напомнить. Чтобы потребовать ответа. И Анна знала, что ответа у нее нет. Только эта зияющая пустота на месте души и холодное, липкое понимание: она сама стала своим главным монстром.

"Я тоже буду шахтером!" Начальник участка шахты «Никитовка» И. С. Берлович с сыном. Донбасс, 1954 год

Обратите внимание на правую руку И. Берловича - на ней видна татуировка обнаженной женщины. Однако, при публикации данного снимка в журнале "Огонёк" в 1954 году татуировку заретушировали.

Участницы конкурсной телепрограммы «А ну-ка, девушки!», Москва, 1973 год

Популярная передача, выходившая на Центральном телевидении СССР с 1970 по 1987 год. Ее прообразом стали западные конкурсы красоты, но, в отличие от них, здесь оценивали не внешность, а мастерство участниц. Участницами были работницы разных профессий, от доярок до стюардесс. Девушки демонстрировали свое профессиональное мастерство и соревновались в творческих, кулинарных и спортивных испытаниях.

Справочное бюро на площади Свердлова. Москва, 1964 год

«Мосгорсправка»  - городская информационная служба, работавшая в Москве с 1918 года. Оказывала услуги по телефону, письменно и через абонементную систему. Выдавала справки частным лицам и организациям по различным вопросам.

Птичий (Калитниковский) рынок в Москве, 1960 год

Основанный в 1929 году для торговли скотом и птицей, к середине XX века рынок расширил ассортимент. Здесь стали продавать кошек, собак, экзотических животных и птиц. К 1960-м годам место превратилось в городскую достопримечательность: по выходным на птичий рынок приходило до 30 тысяч посетителей.

Церемония открытия Олимпиады-80 в Москве: танец "Дружба народов"

19 июля 1980 года на стадионе «Лужники» состоялось открытие XXII Летних Олимпийских игр. В рамках мероприятия 3000 танцоров, в национальных костюмах всех 15-ти союзных республик, представили танцевальную сюиту «Дружба народов». Мероприятие продолжалось около трех часов.

Молочный танкер. Москва, 1956 год

Молочные танкеры были созданы на базе теплоходов «Москвич» проекта 544. В носовой и кормовой частях установлены две металлические цистерны общей емкостью 20 тонн. Судна оборудованы мешалками и смотровыми люками для контроля качества молока. Московский судостроительный завод выпускал эти специализированные суда для перевозки молока с подмосковных ферм. Конструкция обеспечивала сохранность продукта даже в жаркую погоду.

Добро пожаловать в мой ТГ канал и на ДЗЕН, там еще больше фотографий!

Сосед дрых без задних ног, ведь он считал, что крадун уже наказан и его арбузы в полной безопасности.

Арбузы приключению были даже рады. Они поняли, что их никто не будет жрать нагло зубами и резать ножами, потому что Юрик носил их в конец огорода и кидал в реку. Их ждало бесконечное и незабываемое путешествие до самого моря.

Потом в речку пошли стебли с радостными огурцами, а за ними и кусты помидоров. Они ещё были зелёные, но тоже не хотели, чтобы их резали в салат.

Свершив правое дело, Юрик с чувством выполненного долга пошёл спать.

Он понимал, что булки завтра будут снова гореть от ремня, но уж ничего не мог с собой поделать. Такой он был психолаг с детства.

Как ни странно, на следующий день ему ни отец, ни сосед не сказали ни слова.

И вот тогда-то Юрик понял главный смысл в психологии. Многие творят свою справедливость в наглую из-за чувства безнаказанности.

Видимо, сосед промолчал, потому что понял, что не на того нарвался. Хоть и малец, а уже ничо так психолаг, может ему в жизни немало проблем принести, особенно когда подрастёт.

Дядя Юра вырос, возмужал, стал уже зрелым мужчиной. Но всегда оставался психолагом.

Приехал он в гости к старенькой уже матери. Во дворе сидят три племянника.

Выходит во двор дядька Юрка, говорит:

- Эдик, сбегай к себе на бахчу, принеси хороший арбуз. А брат дядьки Юрки жил через забор.

Эдик охотно срывается с места. Через несколько минут появляется с большим спелым арбузом. Дядька Юрка уже тащит нож.

Присели, он надрезал арбуз. Первую скибку даёт самому младшему.

- Мне барана! - Эдик в нетерпении заёрзал.

Дядька Юрка молча отрезал ещё одну и подал Толику.

- Мне барана! - повысил голос Эдик.

Дядька Юрка молча и терпеливо отрезает скибку и подаёт Эдику.

- Я сказал, мне барана!

- А чего это тебе барана?

- А потому что это мой арбуз!

Дядька Юрка не спеша кладёт скибку, с переворотом рук берёт арбуз и с силой нахлобучивает его Эдику на голову.

- Забирай свой арбуз!

Вот такие сеансы психотерапии проводил дядя Юра.

Сейчас он в возрасте, женился.

Сам по себе он добрый, но очень уж не любит мудаков.

Зимой дело было. По соседству женщина живёт. Дочка и сын погибли на проклятой этой войне. Все внуки с ней.

Жалуется ему. Говорит, внук ничего не хочет делать, сидит играет в компьютер. Шесть раз его просила сходить за углём, говорит сейчас я доиграю… Молча сама принесла уголь.

Дядя Юра слушает её и стоит вспоминает:

Семь детей было в семье, все работают, кто как может. Помогают по хозяйству, сами бегают босиком, потому что на обувь денег нет.

Мать сварила борщ в котелке, ставит на стол.

За столом батя и братья с сёстрами. В правой руке у каждого деревянные ложки, чтобы зачерпнуть побольше.

Батя берёт хлеб – все начинают дружно хлебать с котелка.

Батя смотрит на Маленького Юрку.

− Иди умойся!

− Я вчера в Миусе купался!

Батя облизывает ложку – хрясь по лбу!

− Я сказал: иди умойся!

Побежал Юрка, умылся. Прибегает, а котелок почти пустой.

В большой семье ртом не щёлкай.

А сейчас стоит, слушает эту ахинею.

В жизни ведь как… Забыли люди про баланс и взаимность отношений. Заблудились в себе, то ли не понятно где.

Нет, дядя Юра ещё в детстве прочитал поучительные слова из одной сказки:

Не будь сильно злым, иначе тебя будут ненавидеть.

Не будь смешным, иначе тебя не будут воспринимать всерьёз.

Но также не будь слишком добрым, иначе тебе сядут на шею.

Если взять палку и разместить её на ладони так, чтобы по обе стороны был равный вес, то палка не упадёт.

Это весы… баланс. Баланс отношений. Это когда человек даёт что-то и получает в ответ. Родители заботу, кров, защиту. Дети послушание, ответную любовь.

Также происходит и со всеми людьми. Если кто-то гребёт больше, чем положено, а сам в ответ даёт пшик или ничего кроме проблем, вместо баланса получается дисбаланс.

Палка на ладони смещается в сторону. А поскольку по обе стороны изменяется вес, палка падает. Это дисбаланс. Кто-то это молча хавает, кто-то пытается восстановить баланс, используя своё имеющееся оружие. А оно бывает разным: зависимость, слёзы, сила и многое другое.

Дядя Юра прожил трудное детство, но сейчас поражался, что творят люди. Вокруг многих людей развелось паразитов, которым только дай и дай. Дай ребёнку лучший в классе смарт, комп, одежду. А в ответ капризы, гонор. Нет, когда что-то таким деткам надо, они добренькие и ласковые. Потом купил – всё. На этом любовь закончилась.

Всё это дядя Юра прокрутил в голове, пока соседка жаловалась ему на внука.

− Пошли, я тебе покажу кое-что, − говорит возмущённый дядя Юра. Заходят они в дом, малой сидит играет в игрушку. Ему лет двенадцать.

Дядя Юра в наглую отключает шнур от ноута, малой на него удивлённо смотрит.

Дядя Юра достаёт нож и отрезает кусок шнура.

− Что ты делаешь? Пошёл вон! Отдай! – орёт ошарашенный малой.

Дядя Юра отдаёт малому кусок, что подключается к ноуту.

− Компьютер ты покупала? – спрашивает он соседку.

− Да.

Вот тебе кусок с блоком питания. Как внук научится себя вести, дашь ему. И давай тогда, когда ты захочешь, а не тогда, когда захочет твой внучок. Посмотришь, какой он будет послушный!

Соседка в растеряшках, внук в психах.

Пусть разбираются.

Дядя Юра пошёл в магазин. Прикупить бутылочку – договорились с соседом посидеть вечерком, после полива овощей.

По дороге размышлял. О человеках, о психологии.

Лет десять назад встретил другую соседку, тоже одна живёт.

Разговорился с ней о кино. Зашёл разговор о сериале Интерны.

− У меня на диске есть, могу тебе дать, − говорит дядя Юра. – Видик есть у тебя?

− Видик есть, но мне дети не дают смотреть.

− Как это не дают смотреть? – эта женщина на себе тянула двоих сыновей и дочь.

− А вот так, видик всё время занят, то один смотрит, то другой. А я пробовала посмотреть, ноют, что им надо посмотреть.

− Подожди, я щас… − дядя Юра вынес диск с интернами.

− Видик кто покупал?

− Я…

− Приди домой и скажи: Вы сколько видик смотрели? А теперь я хочу посмотреть интернов. И впредь давайте распределим время, когда смотрите вы, а когда я.

Приносит она через три дня диск.

− Посмотрела?

− Да.

− И что тебе дети сказали?

− А кто тебя научил?

− Ну, а ты?

− Я сказала − дядя Юра!

− Тебе только подпольщиком быть в войну!

− А чего?

− Тайны хранишь хорошо!

В общем, дядя Юра взял бутылку водки, дошёл до парка, который назывался аллея Славы. Там в центре небольшой памятник на бугорке. В Отечественную захоронили там четырёх неизвестных солдат.

Присел на лавочке, закурил. Размышлял…

Вот к таким наивным и доверчивым, как соседка с видиком, на шею и присаживаются. А сами уже матёрые, палец сунь, отхватят руку по локоть.

И тут нарисовался с тропинки Витёк, бывший коллега по шахте. Уже вышел на пенсию, ударился в бухло. По виду видно, что ему хреновато.

− О! Юрец! Привет! У тебя денег нет? А то сдыхаю, так похмелиться надо!

Дядя Юра − добрая душа. Вместо того, чтобы отфутболить, решил войти в положение.

− Ну, на, похмелись, − открывает бутылку.

Витёк жадно смотрит на пойло.

− С горла, что ли? Смотри, предупреждаю! Я остановиться не могу! Выпью всю!

− Да чего ты всю выпьешь? Я тебя остановлю, протягивает бутылку.

Витёк жадно прикладывается, бутылка начинает быстро опорожняться.

Когда уже доходит дело почти до половины содержимого, дядя Юра положил руку на бутылку и стал давить вниз.

− Харош, Витёк, разошёлся!

Но Витёк со всей силы давит бутылку вверх, продолжая стремительно поглощать опохмельдон. Мало того, когда он понял, что бутылка таки опускается, просел на ногах, выиграв сражение за жидкость.

Когда дядя Юра таки оторвал его от бутылки, там болталось грамм сто.

− А ты случаем не охренел? − дядя Юра смотрел на бутылку, а глаза наливались кровью.

− Я же тебе говорил, что я не могу остановиться!

− Не можешь, значит… − отрешённо глядя на бутылку пробормотал Дядя Юра. Затем резко выплеснул в лицо Витьку остатки. Развернув бутылку, вполсилы врезал ей Витьку по уху.

− Ай! Яй! Ты мне голову проломишь!

Бутылка в сторону – кулак в ухо. Бум, бум!

− Да ты меня калекой сделаешь!

− Ну и что? Лучше тебе быть калекой, зато будешь уметь останавливаться!

− Я уже умею! Умею!

− Ну, если научился, − дядя Юра подобрал бутылку, выбросил в урну. – Пошли в магазин, купишь мне две бутылки водки в знак благодарности за науку.

− А мне там в долг не дают!

− Я договорюсь…

Доброй души человек дядя Юра. Было у него две собаки. И ходил он с ними по очереди в магазин. Выгуливал. Сегодня Шарика, завтра Дэку.

Но иногда он ходил и не в магазин. И собаки начинали бесноваться, когда он выходил из двора. Лаяли долго, очень долго. Просились гулять.

Да всё бы ничего, но через время Шарик начинал выть. За ним завывал Дэка. А потом ещё две соседские собаки. В общем, по улице вой – дядя Юра куда-то пошёл.

Что с этим делать, он не знал. Была у него такая мысль, что Шарик его этим так шантажировал.

Посоветовался с женой, что делать. Она развела руками и сказала:

− А что ты сделаешь? Ничего ты не сделаешь!

Он и сам не знал, что с этим делать.

И тут ему на глаза попалась деревянная ложка!

А что, если… − в голове созрел коварный и садистский план.

На следующее утро собрался он в магазин, ложку положил возле калитки.

Вышел за калитку, сразу собаки тявкают. Отошёл метров пятнадцать – вой.

Вернулся, взял ложку и настучал обоим пёсикам по лбу. Не болезненно особо, но чувствительно.

Показал ложку у калитки и пошёл снова на улицу. Отошёл, опять вой.

Не поняли…

Процедура повторилась. После второго урока тишина.

Теперь, когда уходит, если собаки начинают тявкать, он у калитки показывает им ложку.

На улице теперь у нас тихо…