Это перевод истории с Reddit

Оно не издавало ни звука, пока я наблюдал за ним у кромки леса. Солнце почти село, и осенние листья Северной Британской Колумбии начали терять своё золотое свечение. Уже сейчас они казались меньше на фоне своих крупных, вечнозелёных соседей — усыпанных бесчисленными крепкими иглами, которые не слетят всю зиму, даже под натиском ветров, вгрызающихся в озёра и равнины.

Листья перешёптывались друг с другом, волосы и одежда существа трепались и хлестали на ветру, но оно не пыталось согреться и не уходило в лес. Оно просто стояло и, по всей видимости, смотрело. Я возвращался с охоты, и поляна, где я оказался, была самым прямым путём к старой лесовозной дороге, у которой я оставил грузовик. Добычи не было, чтобы поднять настроение, винтовка на плече тяжело тянула вниз, и вечер казался холоднее привычных −2 °C.

Я прошёл примерно половину поляны — она тянулась меньше километра во все стороны; треть буреющего ковра занимало небольшое озеро.

Тогда я и заметил его.

Понимаю, что говорю «оно», и, по правде, не могу объяснить почему. У кромки леса, не дальше пятисот метров, стояло нечто, похожее на женщину. Тёмные волосы, почти чёрные, но, скорее всего, густо-каштановые, падали прямым водопадом с макушки. Пряди закрывали бледное лицо и ложились на белое платье с воротником, которое прикрывало почти всё тело, — волосы стекали по ткани, словно масляные потёки. На таком расстоянии можно было лишь гадать о росте, но на фоне тонких стволов оно казалось чуть ниже шести футов.

И всё же это привидение, с чертами молодой женщины в белом платье и тёмными растрёпанными волосами, не было человеческим. Чем дольше я всматривался в сгущающемся осеннем сумраке, тем сильнее ощущал, что смотрю не на человека. Я смотрел на зверя.

Понадобилась минута, чтобы понять это после первого взгляда. Но когда я заметил босые ступни и колыхающуюся юбку, волосы встали дыбом на всём теле — как в тот миг, когда осознаёшь, что за тобой следят. У нас тут много пум, и чаще всего ты их даже не увидишь. Зато они увидят тебя — будут идти следом, в тени, на мутной периферии зрения.

Чувство было тем же.

Меня вдруг поразило, что, пока я выслеживал дичь, кто-то выслеживал меня, и единственная причина, по которой хищник показался до броска, — он знает, что добыча не уйдёт. Что она уже, считай, мертва.

Винтовка ещё висела у меня на ремне, но дрожащими пальцами я осторожно потянулся к ложу, надеясь успеть выстрелить, прежде чем будет поздно. Больше всего пугало отсутствие доказательств в пользу моего звериного чутья — это существо без труда пересечёт поле раньше, чем я успею подготовить оружие.

И вот я застыл в полушаге, не разрывая зрительного контакта с тем, что стояло у кромки леса. И сквозь всё это оно не издавало ни звука.

Любой настоящий человек в таком виде должен был бы орать во всё горло о помощи, но это существо не делало ничего подобного. Когда оно наконец шевельнулось, я вздрогнул, сдёрнул ремень с плеча и принялся заряжать патронник. Никогда ещё я не передёргивал затвор так быстро, и всё же, когда посмотрел в прицел, оно стояло на том же месте.

Оно махало рукой — нет, манило?

Как ветка в бризе, движение уходило вперёд и возвращалось назад, словно оно закидывало леску и пыталось вытащить меня на крючке. Меня холод сжал изнутри, и это был не северный ветер, прорезающий до костей. Это было то же самое чувство.

Чувство, что я сейчас умру.

В прицел некоторые детали прояснились: грязь на руках, ногах и одежде. Рваные, изодранные края подола. Я попытался рассмотреть лицо, но тёмные пряди всё время смахивало поперёк, они облепляли рот, как полиэтиленовый пакет, которым кого-то душат.

Потом, на миг, я увидел его лицо. Долгое, исхудавшее, губы — почти посиневшие от холода. Тёмные глаза, вероятно карие, но в сумерках казались чёрными. В них не отражалось ни искры уходящего света. Там не было жизни.

Такой взгляд я видел лишь однажды — у моего покойного брата, в предсмертной агонии после долгой борьбы с зависимостью. В конце надежды уже не было. И мне стало ясно, что и здесь надежды нет.

Сквозь поляну проскользнул порыв северного воздуха, глаза защипало, он ударил в открытый нос и взъерошил деревья вокруг. Я моргнул, смахнул слёзы и снова навёл прицел.

Когда картинка стабилизировалась, у меня упало сердце.

Волосы отлетели в сторону, и я смог рассмотреть всё как следует. Оно по-прежнему не издавало ни звука — и теперь я понимал, почему. Тёмно-фиолетовые кровоподтёки опоясывали горло, как замысловатое ожерелье из лопнувших сосудов. Кольцо охватывало всю шею, расползаясь, как капилляры, в тонкие полосы — словно отпечаток ладони из гибких веточек, сминающий трахею.

Челюсть двигалась, почти вывихиваясь от усилия, рот открывался и закрывался. Но оно не пыталось оскалиться — оно пыталось что-то сказать. Нет — пыталось закричать.

«Позади тебя».

И тут за моей спиной раздался отчётливый, резкий треск дерева.

Я был прав. То, что стояло передо мной, уже не было человеком — но недавно, ещё утром, им было. Теперь это безнадёжное, жалкое создание, в шаге от того, чтобы стать трупом, боялось сделать последний шаг за грань. И из последних сил пыталось сообщить мне одно.

Что следующим буду я.

В прицеле у меня всё ещё было его лицо, и я видел, что помочь ему нельзя. Оно знало это тоже.

В тот миг, когда всё застыло и слёзы текли по его запачканному лицу, я вдохнул полной грудью и сорвался в спринт ещё до того, как успел принять решение. Ещё треск — нет, ломались ветви, — раздался слева, в лесной стене напротив призрачной фигуры. Я перетаскивал ноги, врезаясь в отмирающую траву, и единственным звуком был мой сбивчивый, рваный вдох.

Мой грязно-красный Dodge стоял там, где я его оставил, один на этой забытой дороге. Облегчение накрыло меня, когда ключи на шнурке нашлись в кармане, и я без труда распахнул дверь кабины. Лишь оказавшись внутри и заведя мотор, я оглянулся на поляну. Там ничего не было. Ни привидения, ни пумы, ни немыслимой третьей опции.

Пока я катил по дороге так быстро, как только мог, не рискуя перевернуться, меня настигла мысль: возможно, то, что было на поляне, уже не «человек», но когда-то это была живая женщина, жертва — мой спаситель. Оставшийся во мне воздух застыл комом в груди, я без слов помолился о её памяти и пообещал никогда не возвращаться на эту дорогу, перекрытую валунами, в нескольких километрах от шоссе. Никто так и не смог сказать мне, почему лесовозную дорогу вывели из эксплуатации, хотя теперь у меня есть свои подозрения.

С тех пор прошло шесть лет, и я не брал в руки ружьё и не думал возвращаться по своим следам. Я так и не узнал, о чём она предупреждала меня в ту ночь, но одно было ясно.

Я бы никогда этого не заметил. Пока не стало бы слишком поздно.

Оно так и не издало ни звука.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Подписывайся на Пикабу https://pikabu.ru/@Baiki.sReddita

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Я работаю в музее «заколдованных» предметов — ну или так сказано на вывеске. На деле это скорее туристическая ловушка, чем настоящий музей. Комнаты забиты случайным барахлом от пола до потолка, половина, наверное, с гаражных распродаж и из старых подвалов. Полки прогибаются под тяжестью треснутых кукол, потемневших зеркал и банок с чем-то непонятным. Половина коллекции даже не внесена в старую опись у меня на столе, а те записи, что есть, написаны таким корявым почерком, будто это тайный шифр.

Моя работа — странная смесь экскурсовода, рассказчика и невольного продавца. Я вожу любопытных посетителей по узким проходам и плету истории о так называемых «призрачных» вещах. Иногда кто-нибудь предлагает купить — обычно после пары рюмок и чьего-то пари — и если цена устраивает, мы отпускаем предмет. Мы всегда предупреждаем, конечно. Объясняем, что якобы делает вещь, что она «делала» с прежними владельцами и почему лучше бы оставить её здесь. Но предупреждения почему-то делают людей ещё более заинтересованными, а не наоборот. Большинство уходит, прижимая к груди «настоящий проклятый клад», смеясь. Некоторые возвращаются заметно менее весёлыми.

У нас строгая политика без возвратов: как только предмет вышел за дверь, это официально ваша проблема. Вы бы удивились, сколько людей пытаются проверить это правило на прочность. Если бы мне давали по доллару каждый раз, когда какая-нибудь бабушка врывалась обратно, сжимая «винтажную» куклу или плюшевую игрушку, которую купила внукам, у меня, наверное, уже хватило бы на настоящий музей. Они всегда повторяют одно и то же: «Она стала двигаться сама» или «Глаза всё время следят за мной». Я просто улыбаюсь и показываю на табличку за стойкой. Ни возвратов, ни обменов, никаких исключений.

Если бы мне пришлось считать, сколько раз это случалось, мне бы не хватило пальцев — и, честно говоря, где-то на складе у нас наверняка найдётся предмет, который с этим помог бы.

Моим любимым случаем остаётся отец, который купил, как ему казалось, коллекционную фигурку «Action Man». Оказалось, это дешёвая подделка, в моей тетради отмеченная как «Ветеран-Мэн». Я предупредил, что мы не до конца уверены, что эта штука делает, но он только рассмеялся и сказал, что его сын обожает солдатиков. Через пару дней он ворвался обратно в магазин: кукла — в одной руке, другой он волок ребёнка по полу. Мальчишка кричал на беглом, как я мог только предположить, вьетнамском. Тогда я решил, что, похоже, мы наконец-то поняли, что именно делает Ветеран-Мэн.

Разумеется, помочь ему я ничем не мог. Я лишь указал на табличку за стойкой: «Возвратов нет. Возвратов нет. Никаких исключений». Он постоял, раскрасневшись до ушей, потом развернулся и вылетел из музея. Некоторые просто не читают мелкий шрифт.

Не всё здесь — какая-нибудь забавная безделушка, от которой вы внезапно начинаете говорить на каком-нибудь азиатском языке. Большая часть нашего добра, скорее всего, вообще ничего не делает — просто старьё с жуткой легендой, чтобы туристы охотнее раскрывали кошельки. Но время от времени что-то и правда срабатывает. И уж если срабатывает, редко бывает безобидным. Если бы гадать, я бы сказал, что половина тут — пустой груз, а из оставшегося добрая четверть, вероятно, может убить вас каким-нибудь изобретательным и неприятным способом.

Именно из-за таких вещей мне и захотелось поделиться опытом. Я единственный сотрудник уже месяца два — а может, три — и, честно говоря, мне так даже спокойнее. Парень, который работал до меня, однажды просто исчез без слова. Ни звонка, ни записки, ничего. Думаю, так бывает, когда не соблюдаешь правила этого места — но об этом позже.

Работа, в общем, спокойная. Каждый день забредает пара туристов: шарят по углам, фотографируют, делают вид, что не боятся. И даже когда место пустует, ощущения пустоты не возникает. В воздухе стоит низкое гудение, будто само здание дышит. Со временем к этому привыкаешь.

О боссе я особенно не думаю. Уолтер появляется раз в неделю — всегда в одно и то же время, всегда одет так, словно идёт на похороны. Меня это более чем устраивает. Остаётся достаточно времени насладиться тишиной… или тем, что в таком месте считается тишиной.

Хозяин — пожилой мужчина, которого я мысленно воспринимаю как дедушку. Из тех, кто будто шагнул с выцветшей фотографии: вечно в одном и том же идеально выглаженном чёрном смокинге с кроваво-красной бабочкой, узор на которой словно с готического званого ужина. Я ни разу не видел на нём другой одежды. Голова совершенно лысая, отполированная до такого блеска, что могла бы претендовать на один из экспонатов-аномалий.

При всём этом он и правда добрый человек — мягкий, терпеливый, со спокойствием, из-за которого странности музея кажутся чуть менее тревожными. До сих пор не знаю, почему он меня нанял: у меня не было ни грамма опыта ни с антиквариатом, ни с историей, ни с чем-то сверхъестественным. Но на собеседовании он просто улыбнулся и сказал: «Справишься». До сих пор не уверен, говорил он о работе — или о чём-то совсем другом.

Его настоящее имя я так и не смог выговорить. Длинное, полное странных звуков, которые не укладываются на язык; уверен, оно как-то связано с той самой «старой страной», откуда он родом. Он никогда не поправляет меня, когда я его коверкаю — только тихо, тепло посмеивается, — так что я стал звать его Уолтером. Похоже, его это устраивает. Честно, он и выглядит на Уолтера.

Он приходит в конце рабочей недели, как по часам, с тем же ровным улыбчивым лицом. Протягивает аккуратную пачку хрустящих купюр — обычно примерно на полторы тысячи — и говорит: «Так держать». Иногда добавляет чуть больше или леденец — будто поощрение за ещё одну неделю выживания в этом дурдоме. Такой жест ждёшь от дедушки, если ваш дедушка, конечно, владеет музеем привидений и не стареет ни на день.

Говорить о самом музее он не любит. Я пытался спрашивать, откуда всё это взялось на самом деле, но он неизменно уходит от ответа. Туристы тоже пробуют — некоторые, наслушавшись баек, наглеют и спрашивают, правда ли здесь водятся призраки или всё это он привёз из какого-то конкретного места. Он только посмеивается, машет рукой и говорит: «Просто хлам из старой страны». А потом меняет тему, пока никто не успел уточнить, из какой именно страны. Я перестал допытываться. В этом месте кое-что лучше оставлять без объяснений.

Разумеется, какой же «проклятый» музей без правил, о которых я упоминал. Первое правило — простое: каждое утро перед открытием я должен провести ровную белую линию по порогу. Ничего сложного — один уверенный мазок мелом. Уолтер настаивает. Говорит, это «традиция».

Так что каждый день я беру старый кусок мела из ящика и тяну им по порогу, пока не получится чистая, ровная отметина. Для чего — не знаю. Может, древняя примета из «старой страны», а может, просто способ подогреть суеверных туристов. Но я заметил, что некоторые замирают, едва её увидят, — будто вдруг вспомнили, что оставили включённую духовку. Разворачиваются и молча уходят. Может, линия что-то не пускает. А может — не выпускает.

Следующее правило — про ожерелье, которое Уолтер выдал мне в первый день. Он назвал его моей «защитой». Дословно: «Слыхал о Чернобыле? Считай, это твой защитный костюм». Я тогда усмехнулся, а он — нет.

Штука простая: овальный кулон, белый как кость, возможно, и правда из кости. На нём три ряда странных символов, вырезанных неглубоко, но остро, чтобы ловить свет. Я спрашивал, что означают эти знаки, но он только улыбается и говорит: «Они не дают тебе стать частью коллекции».

Не уверен, шутит ли он. В любом случае я его не снимаю. Даже когда ухожу на ночь. Особенно тогда.

Третье правило, пожалуй, самое жуткое: не отвечать ничему, когда я один. Ни голосам, ни звонкам, ни стукам — ничему. Если что-то издаёт звук, когда в музее никого больше нет, я должен полностью игнорировать это.

Уолтер толком не объяснил почему. Он лишь глянул на меня своей вежливой маленькой улыбкой и сказал: «Лучше не быть вежливым с тем, чего не существует». Догадываюсь, кое-каким предметам не нравится, когда их игнорируют, и им хочется вызвать реакцию. Иногда поздно вечером я слышу лёгкое постукивание из задних комнат или шёпот, будто из вентиляции. В первые разы я чуть было не окликнул в ответ — просто по привычке, — но вспомнил правило. Теперь опускаю голову и делаю вид, что ничего не слышал. Пока работает.

Есть и целая пачка правил по самим объектам. Их сложнее держать в голове, в основном потому, что их очень много, и новые появляются чаще, чем думаешь. Тут и пригождается старая тетрадь. Кто бы ни вёл её до меня, он неплохо отмечал всё, что попадает сюда, уходит отсюда или — каким-то образом — находит дорогу обратно.

Один из главных пунктов там — Правило B-45: кормить Говорящую Голову. Я зову его Гордоном. Он сидит в стеклянном кубе в глубине, и его нужно кормить хотя бы раз в две недели. В тетради не указано, что будет, если этого не делать, и я не собираюсь проверять.

Гордон ест всё. Металл, пластик, дерево — что угодно измельчит, как мусоропровод. Но тут важное предупреждение: кормить только тем, что вы сами были бы готовы съесть. Ничего острого, ничего ядовитого, ничего «из-под верстака». Я обычно даю ему сэндвич или батончик «Сникерс»: похоже, ему нравится хруст арахиса.

Говорят, последний парень, который попытался накормить его гвоздями и пружинами, вскоре был разорван изнутри. Правда это или нет — не знаю и рисковать не собираюсь. Для чего-то без тела у Гордона очень злой укус.

D-9 — это «Печатная машинка». Старая чёрная «Ремингтон», которая каким-то образом ещё работает. Правило простое: никогда не читать то, что она печатает сама. Я видел, как она начинает клацать после закрытия, клавиши двигаются, будто невидимые пальцы за работой. Однажды я заглянул в лист и увидел своё имя в середине страницы — тут же вырвал бумагу и сжёг. С тех пор она ведёт себя тише.

J-4 — это «Снежный шар». Я думаю о нём как о нашем местном прогнозе погоды. Раз встряхнёшь — и внутри тихо падают снежинки. Дважды встряхнёшь — и где-то снаружи накрывает буря. Могу лишь представить, что будет, если он разобьётся.

А ещё есть K-0. Без описания, без прозвища, просто жирная чёрная черта в тетради.

Я как-то спросил об этом у Уолтера. Он лишь улыбнулся, дважды постучал пальцем по странице, а потом, подумав минуту, сказал: «Некоторые вещи отсюда не уходят никогда».

Вот так я и зарабатываю на жизнь. Не то чтобы работа мечты, но платят неплохо — и, честно, скучно не бывает. Пишу это на перерыве, и, наверное, пора возвращаться, пока что-нибудь не решило, что меня слишком долго нет.

Берегите себя. И если однажды наткнётесь на небольшой музей в сторонке, забитый «проклятыми артефактами», с меловой линией по порогу… заходите поздороваться. Только сначала убедитесь, что вы вообще сможете эту линию переступить.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit