В тот год осень поздняя задалась и «октябрьская» прошла, а все на дворе слякоть: ни снега, ни морозов. Какое-то межсезонье. Не кормить же кабана до Нового года, вот теща и дала Петровичу телеграмму, чтобы приезжал резать поросенка, видно, ждать больше нечего.

Завалил Петрович кабана, развёл паяльную лампу, стал палить. Тут откуда ни возьмись появилась Лушка – деревенская колдунья. Черт её знает, откуда она здесь объявилась, если живет, совсем в другой стороне возле леса. Обычно деревенские старались с ней не связываться: знается ли она с нечистой силой или нет – за руку не ловили, но подвигов за ней числится немало, а посему не буди лихо, пока оно тихо.

Слава про Лушку шла нехорошая: что здесь правда и что бабские сплетни разобраться мудрено. Родилась она в конце XIX века, и, говорят, что ведьмой стала из-за несчастной любви – хотела приворожить какого-то молодца, отчего и пошла в подмастерье то ли к колдуну, то ли к колдуньи. Но из этой затеи с любовью у неё ничего не вышло, но к чародейству она пристрастилась. Впрочем, даже не будь Лушка колдуньей – её бы все равно бы обвинили в этом – уж больно она соответствовала классическому представлению народа о ведьме: высокая, горбатая, сухая, как щепка, нос крючком, подбородок к носу завернулся и взгляд цепкий, умный, недобрый. Лушка, как будто сошла с картины Билибина.

Особенно бабы не могли простить Лушке её аккуратности. Бывало, придёт в магазин – вся в черном с головы до пят: на улице грязь непролазная, а на ней ни пятнышка нет, как будто она по воздуху летела. Как такое может быть? Корову зайдет очередь стеречь, особенно летом в пекло, когда скотину оводы со света сживают, люди по пять человек не справляются, а она одна пасёт стадо. Скотина за ней ходит, как привязанная. А сена корове с теленком на зиму заготовить? Петрович всё лето косу из рук не выпускает, теща комбикорм с телятника мешками ворует, а начнут скотину по весне «приучать» – у всех скотина облезлая, кроме Лушки – её корова лосниться, как будто её каждый день моют, чешут и конопляным маслом шерсть смазывают. Пастух один исстегал однажды её корову кнутом, много полос оставил и на боках, и на вымени, на следующий день на корове ни одного рубца, а пастуха, неделю спустя, лошадь растрепала, нога в стремени осталась – похоронили.

С Лушкой шутки плохи. На что деревенские пацаны на Петров день каждому какую-нибудь шалость придумают кому дрова раскидают, кому быка в телегу запрягут и те за три версты её дом обходили.

Остановилась Лушка напротив Петровича, оперлась на палку и смотрит, как тот поросенка лампой жжет, да ножом скоблит обуглившуюся щетину. Теща-то, как её завидела, сразу в дом шмыгнула, чтобы та часом на неё порчу не навела. А зять, черт с ним, его авось особо не сколдуешь: он уже с утра несколько раз к графину с самогоном приложился – румян и весел. Ещё два-три подхода к графину и сам с чертями в карты играть сядет, да ещё так матюком пустит, что и им тошно станет – послевоенная шпана, что с неё возьмешь. Петрович сам рассказывал, как они пацанами, всю зиму на мертвом немце вместе санок с горы катались, что ему какая-то Лушка?

А Петровичу весело. Он вообще ни живых, ни мертвых не боялся:

– Бабка Лушк, – кричит, – свисти своим рогатым, пусть помогать идут – у меня ещё две лампы паяльных в подвале есть, быстрее разделаемся, быстрее за стол сядем.

А та, как будто, не слышит, что над ней насмехаются:

– Лихой ты мужик, Петрович, как у тебя всё здорово получается. А мне не возьмешься кабанчика заколоть? Они же теперь в это время не растут, а только худают.

– Готовь бензин и самогонку и тебе заколем, чай не высшая математика.

– У меня уже всё давно готово, приходи завтра к обеду, чтобы засветло управиться, лампу только с собой возьми.

На сём и порешили.

Теща полночи Петровича отговаривала, всякие аргументы приводила, что живет она далеко, что и колдунья и зачем тебе это нужно – самогонки своей хоть залейся. Петрович, молча, выслушал тещу, встал из стола, обнял её за плечи и поцеловал в щечку:

– Мама, что ж ты у меня хороша! Ты знаешь, есть такой романс: «Не искушай меня без нуждЫ». Я же сейчас ругаться начну и не исключено, что матом, а посему очень тебя прошу – брысь на печку и чтобы через пять минут я слышал только твой богатырский храп. Завтра я иду резать Лушки поросенка, а она мне за это подарит маленького комоленького бесеночка. Ты его козьим молочком выходишь, и будет тебе помощник: хошь за грибами его посылай, хошь за ягодами.

Разделаться с лушкиным поросенком засветло не получилось. Зарезал-то его Петрович быстро, за секунду, а как принялся палить, как и начались всякие мелкие пакости: то и дело стала забиваться паяльная лампа, вроде и бензин цедил, а попадает какая-то гадость, хоть плачь, то и дело прочищать приходилось. Кончилось тем, что в сопле лампы обломилась иголка. Пришлось идти на поле за соломой. Кое-как допалил. Разделал тушу, занес в избу. Уморился, как собака. Лушка было принялась печенку жарить. Какая к черту печенка – ночь на дворе, а ещё домой идти километра три. Осень, деревня: колея на колее, ямы да канавы, тьма, хоть глаз коли.

Выпил Петрович пару рюмок на ход ноги, закусил килечкой и засобирался домой. Лушка ему с собой бутылку самогонки дала.

Идет Петрович, по едва заметной стежке, и думает: «А вот за каким хреном он вообще к Лушке поперся, чтобы тещи доказать, что никакой чертовщины на свете не существует, что всё это бабские выдумки? Знамо дело, жена обабеет за собой перестает следить, мужик её каждый день видит и неумытую, и непричесанную, брешет с ним по пустякам. Настроится мужик на интим, а у неё сбой в организме, то голова болит, то на работе устала. Иной мужик плюнет на это и заведет себе любовницу – у той ничего не болит, и всем довольна, пока не женишься. А ещё пока ни одна баба не призналась, что мужик от неё гуляет, потому что она неряха – тут ясное дело колдуны виноваты, соперница приворожила и давай соревноваться, кто круче бабку или деда найдет, сны разгадывать, да друг другу глаза колоть на фотографиях…» Так, или примерно так, размышлял Петрович. Как он сам бы сказал, буровил. Путь не близкий, делать нечего, а от скуки и сам с собой заговоришь – все веселее.

Идет Петрович домой: в правой руке кол из загородки, чтобы собак шугануть, лужу померить, в левой – паяльная лампа, за голенищем правого сапога, как раз под руку, обоюдоострый кинжал, во внутреннем кармане телогрейки бутылка лушкиной самогонки, словом, голыми руками не возьмешь.

Ну, вот прошел больше половины дороги и ничего. Осталось плотину деревенского пруда пройти метров двести, а там роща начнется, за рощей клуб и считай, что пришел. А болтают, болтают: «Лушка такая, сякая, этого заколдовала, того приколдовала и в ступе скачет, и на метле летает. Вот я если в это не верю, не хрена ты со мной не сделаешь».

Спустился к плотине: от черной воды повеяло сыростью и холодом, тьма стала гуще. Чего боятся? Левее его в метрах трёхстах уже дома, свет в окнах горит – время-то ещё детское часов 8-9 вечера, небось, ещё даже клуб не открылся. А вот пруд в деревне знаменитый – перепруженный овраг, длинной где-то около двух километров. И глубокий. Пацаны мерили веревкой, говорят, 14 метров около плотины – пятиэтажный дом. А по этой плотине сам черт не ходил – трактора все размесили, не знаешь, куда ногу поставить: возьмешь левее – под плотину кувыркнешься, правее – в пруд. Если из двух зол выбирать, то уж лучше под плотину. Стал Петрович левой стороны придерживать. Но странное дело, он как будто в тоннель вошел: и холоднее стало, и тьма непрогляднее, домики исчезли, и сквозняком сильнее потянуло. А сзади гул какой-то непонятный, как в метро, когда поезд на станцию подъезжает и вдруг обдал Петровича ледяным холодом промчавшийся мимо него вихрь, как будто какая-то огромная птица очень низко пролетела.

– Что за хреновня там летает? Я тебе сейчас, сука, полетаю, попадешься, весь кол об тебя измочалю!

А в ответ тот же непонятный гул: то ли шум колес, то ли шелест невидимых крыльев, только уже с другой стороны, вновь обдало Петровича ветром.

– Ну, погоди, пропастина! – Петрович хотел было достать носовой платок, намотать его на нож и, намочив в бензине, сделать факел, но видимо тому, кто летал над ним, эта идея пришлась не по нраву – Петровича приподняло, и в следующее мгновенье он ушел под воду. Ледяная вода, как кипяток, обожгла тело. Паяльная лампа и нож сразу утонули. Петрович хорошо плавал, поэтому, не смотря на такой неожиданный поворот – вынырнул, но то, что он почувствовал, окотило его похлеще студеной воды ледяным ужасом – кто снизу, тянул его за ноги на дно. Какой тут к дьяволу атеизм с его марксисткой платформой, когда тебя какая-то тварь на дно тащит?

– Господи, господи, помоги мне! Спаси меня, Господи, сохрани и помилуй! – взмолился Петрович и вдруг с отрадой заметил, что хватка невидимого существа внизу ослабла.

Даже само упоминание о Господе сотворило чудо. Но стоило только Петровичу вновь начать матюкаться, чьи-то грубые руки хватали его за ноги и погружали под воду. Тут-то Петрович впервые и посетовал на себя, что не знает ни одной молитвы, приходилось лишь просто упоминать Господа. Благо с плотины в воду свисали ветви плакучих ив, голые, скользкие уже без листьев, но по счастью прочные. Подтягиваясь за них, Петрович выбрался с горем пополам на плотину. Он и до этого не был пьяным, а тут стал кристально трезв. Лязгая зубами от холода, он, было, собрался бегом бежать в сторону дома, но стоило ему только встать на ноги, как снова внезапный вихрь подхватил его и бросил в пруд с плотины. Опять покаянная, хаотичная, произвольная молитва, спасательные ветви ивы и глинистый берег. Наученный горьким опытом Петрович уже стал вставать на ноги, а пополз по платине, и это возымело своё действия – вихрь несколько раз проносился над ним, но безрезультатно. Принять человеческую позу Петрович осмелился, лишь миновав плотину.

Дома его ждало ещё одно потрясение: лушкина бутылка с самогоном, закупоренная прочной пластмассовой пробкой, непонятным образом из бесцветной жидкости превратилась кроваво-красную массу. Петрович в гневе разбил её об угол тещиного дома.

– Ну, ведьма! – Орал в сторону лушкиного дома Петрович, – Я тебя завтра заживо сожгу, вместе с домом, сараем, коровами, поросятами, кошками и собаками. Я из твоей шкуры ремней нарежу! Я тебе, суке, такую казнь придумаю, что Гитлер поперхнется от зависти.

Теща молчала. Что тут скажешь:

– Нашел дурак приключения на свою голову, а ведь предупреждали – сиди теперь, сушись, да грозись неизвестно кому. Боялась тебя Лушка, как бы ни так! Ты для неё – букашка. Слава Богу, хоть не утоп.

Но чертовщина на этом не закончилась. В полночь пронзительно завизжала собака, не просто там заскулила, а завыла от ужаса и что есть силы стала скрестись лапами входную дверь, а вокруг дома, как будто табун лошадей прогнали – стены затряслись, стекла зазвенели, захлопали ставни, заскрипели на гвоздях половицы, доски на чердаке заходили ходуном, осыпая на головы перепуганных насмерть Петровича и его тещи вековую пыль. Создавалось впечатление, что собаку на улице заживо рвут на части – бедный пес, захлебываясь от ужаса, просился к людям. А к людям же рвались в дом тысячи разных тварей и в окна, и в двери, и из-под земли, и в печную трубу. Всю ночь зять и теща прочитали псалтырь перед иконами.

Наутро Петровича увезли в больницу с воспалением легких, пес подох, вырвав себе когти на передних лапах об входную дверь, теща, наверное, еще с неделю терпела подобный ужас. Потом кто-то надоумил её пригласить батюшку и освятить дом.

Трудно далась попу эта служба: и кадило у него тухло, и двери сами по себе закрывались, а на дворе и вовсе, особенно в том месте, где Петрович бутылку разбил, смерч закрутил солому и унес куда-то за деревню.

Я бы никогда не вспомнил бы эту историю, не знай я лично всех её героев: Петровича, его тещу, Лушку, медичку – человека совершенно далекого от мистики.

Как-то возвращаясь из леса, я набрел на Лушкин дом – мрачный, сумрачный, весь поросший бурьяном, с обвалившийся вовнутрь крышей и печной трубой. Потом медичка поведала мне, как Лужка умирала, как её скрючило всю на печке, и она неделю к ряду просила, только об одном, чтобы кто-нибудь дал ей руку – колдуны не могут умереть, не передав колдовство другому. Таких желающих не было. Медичка же, чтобы случайно не коснуться руки Лушки, надевала резиновые диэлектрические перчатки, орали на улице кошки, странно кудахтали, словно беседую между собой, куры.

А Лушка даже на смертном одре пускалась на всевозможные хитрости, чтобы поймать в западню душу молоденькой медички:

– Дочка, а как же ты мне пульс будешь щупать, неужто в этих крагах?

– Чего его тебе щупать, помираешь ты, бабушка.

– Вот то-то и оно – помираю! А у меня на шее на шнурке мешочек с золотом висит, сережки там есть дивные, как раз под твои глазки, приложи ручку к сердцу, коль не веришь. Жалко будет, коли этот мешочек чужим людям достанется – ты молодая, тебе жить ещё надо, женихов завлекать, а серёг таких ты нигде не сыщешь. – И в полутьме печки, старуха, цепкими, как кузнечные клещи пальцами, хватала её руку. Медичка убегала прочь. Возможно, кто-то бы и польстился на лушкино богатство, но бабы пристально следили друг за другом.

Потом мужики разломали в лушкином доме чердак и пробили дырку в крыше. Лушка отошла.

Что же касается Петровича, то он и по сей день считает себя атеистом и всем открыто заявляет: «Не верю я в эту чертовщину, хотя один раз было дело…»

08. 10. 09.

В 1956 году шахматно-шашечная команда спортивного общества «Труд» из Ленинграда приехала во Львов для участия в соревнованиях на первенство СССР. Команда, возглавляемая мастером спорта по шахматам Андреем Батуевым, состояла из трех шахматистов и одного шашиста, Бориса Герцензона.

Накануне начала состязаний Батуев и Герцензон решили побродить по незнакомому городу. Они осмотрели готический Кафедральный собор, посетили университет, полюбовались архитектурой Оперного театра.

На афишной тумбе рядом с театром среди анонсов о спектаклях и концертах их внимание привлекло объявление, в котором сообщалось, что гадалка и ясновидящая Мерседес Рохано «предсказывает будущее и вызывает духов усопших».

Батуев старательно переписал адрес ясновидящей.

- Мы обязаны побывать у этой особы. Она выдает себя за предсказательницу будущего и повелительницу духов, а на самом деле просто дурачит людей. Но я сумею ее разоблачить,- заявил он решительно.

- И как же ты собираешься это сделать? - спросил удивленный Герцензон.

- Как? Ну, например, вот так: я попрошу ее вызвать дух бывшего чемпиона мира Капабланки. Скажу ей, что хочу сыграть с ним партию.

Герцензон с сомнением посмотрел на новоявленного борца с мракобесием, пожал плечами, и они двинулись по указанному в объявлении адресу.

В приемной салона сеньоры Рохано их встретила голубоглазая секретарша с длинными белокурыми волосами и очень бледным лицом. Осведомившись о цели визита посетителей, она невозмутимо выслушала просьбу Батуева и сказала, что ясновидящая сможет устроить им встречу с духом Капабланки и что это будет стоить двести рублей. По тем временам деньги были немалые, однако Батуев без колебаний выложил на стол названную сумму. Секретарша с безразличным видом сгребла купюры в ящик стола и спросила, когда клиенты хотели бы встретиться с хозяйкой салона. Батуев попросил назначить встречу завтра утром. Девушка записала информацию в журнал и на прощание попросила их не опаздывать.

На следующее утро Батуев и Герцензон в назначенное время появились в приемной. Секретарша проводила клиентов на бторой этаж, где их встретила Мерседес Рохано. На ней было длинное черное платье, великолепно гармонировавшее с темными волосами, окаймлявшими высокий лоб. Окинув вошедших пронзительным взглядом карих глаз, хозяйка кивком ответила на их приветствие и предложила им сесть на диван у стенки просторного салона, посреди которого стоял шахматный столик с расставленными на доске фигурами и двумя креслами по обеим его сторонам.

- Сударыня,- обратился к ясновидящей Батуев,- я прошу вас вызвать сюда дух Хосе Рауля Капабланки. Мне хочется сыграть с ним партию в шахматы.

Мерседес молча указала Батуеву на одно из кресел возле шахматного столика. Когда тот сел на указанное место, она сама также расположилась в глубоком кресле, стоящем поодаль.

- Сейчас я вызову дух Капабланки,- возвестила Рохано звучным низким голосом,- и вы сможете приступить к игре. Прошу вас приготовиться.

Глаза ясновидящей закрылись. По мере того как она погружалась в транс, спинка ее кресла все больше откидывалась назад, и в конце концов Мерседес оказалась лежащей на спине в горизонтальном положении. После этого она, не открывая глаз, глухим голосом произнесла:

«Дух Хосе Рауля Капабланки, отзовись из потустороннего мира, который нас разделяет. Слышишь ли ты меня?»

В следующий момент в глубине комнаты возникла черная дымка, которая стала приближаться к шахматному столику и одновременно сгущаться, приобретая контуры человеческой фигуры.

- Я вижу вас, маэстро,- продолжила Мерседес свой диалог с духом.- Человек, сидящий напротив, хотел бы сыграть с вами партию в шахматы. Вы согласны?..

- А этот человек профессиональный шахматист? - Вопрос, заданный мужским голосом, прозвучал из темной массы, уже почти принявшей человеческий облик.

Потрясенный Батуев смог лишь отрицательно мотнуть головой.

- Нет, он любитель,- ответила ясновидящая.

Наступила пауза. Вероятно, дух размышлял, стоит ли ему состязаться с непрофессионалом. В конце концов присутствующие услышали его ответ:

- Хорошо, я согласен. Только сначала уравняем шансы. Я прошу моего партнера убрать с доски моего белого ферзя.

Несколько пришедший в себя Батуев запротестовал.

- Я хочу играть с вами на равных,- возразил он.

- Ну что ж, тогда начнем,- согласился его бестелесный соперник.

Тем временем темное пятно окончательно преобразилось в мужскую фигуру, только контуры головы по-прежнему заполняла черная мгла.

Призрак сделал первый ход. Батуев, принадлежавший к числу шахматистов высокого класса и участвовавший во многих турнирах, быстро понял, что его партнер является большим мастером и предпочитает острый, рискованный стиль игры. Тот сразу же начал стремительную атаку на королевском фланге, бросив на штурм позиции черных все свои силы. Вскоре он пожертвовал коня, затем ладью, а еще через несколько ходов... черные получили мат!

Потрясенный Батуев некоторое время сидел неподвижно и смотрел на доску, пытаясь осмыслить происшедшее. Затем протянул руку сопернику, поздравляя его с победой. Тот рассмеялся.

- Вы обманули меня. Вы не любитель, а профессионал, и притом весьма высокого уровня. Мне было приятно сыграть с вами. Прощайте...

Возвратившись в Ленинград, Батуев стал штудировать литературу с описанием партий Капабланки. чОн сравнивал их с партией, сыгранной им с призраком великого мастера, все ходы которой скрупулезно записал Герцензон. Батуев обнаружил, что Капабланка часто применял в дебюте те самые комбинации, которые привели его дух к молниеносной победе во Львове.

Прежде Батуев и Герцензон не верили ни в призраков, ни в иных существ из потустороннего мира. Но то, что произошло с ними во Львове, коренным образом изменило их взгляды. Описание же этого происшествия составлено со слов его свидетеля и непосредственного участника, ныне здравствующего мастера спорта Бориса Герцензона {3, с. 21; 11, с. 59].

«Привидения среди нас», Вадим Ильин, 2007г.

Путь, имеющий сердце III

Третьим тактом стал распад СССР. Произошла колоссальная разгерметизация. В замкнутый нарнийский, затерянный мир советских людей хлынули вирусы и патогены, к которым не был выработан коллективный иммунитет. Наступила великая боль, помрачившая рассудок миллионов людей. Это помрачение укоренилось, было признано нормой и передавалось из поколения в поколение, как эволюционная мутация. Исчезло ощущение родства, объединявшее всех. Всем вдруг стало друг на друга наплевать.

Были те, кто словно знал, кто подготовился к этому, сразу бросились отгрызать куски, но в целом люди оказались беспомощны, наивны, слишком светлые, слишком чистые. В обители богов умер титан. Его смерть сопровождалась ужасными катастрофами, войнами и террором. А мы хихикали, как слабоумные дети над трупами своих родителей.

Мир сдвинулся и поплыл к пропасти, страшно меняясь обликом.

Наша соседка этажом выше, Гавхар, вдруг стала говорить моей матери, встречаясь с ней на лестнице, что русские плохие, что мы шовинисты, империалисты и колонизаторы, нам пора убираться из Ташкента, «пока не стало слишком поздно». Моя мать была преподавателем научного коммунизма и, конечно же, беленилась. Стиснув зубы, она вступала в перепалку. Гавхар не сдерживала крик, голосила, а после поднималась к себе наверх, и слышно было, как она лютует, как лупит своих детей.

Мать цедила с ненавистью: «Если бы не советская власть, так и ходила бы в парандже, туртушка!

История стремительно менялась: в одно мгновение герои революции превратились в палачей, а басмачи стали героями. А еще говорят, что прошлое неизменно! В тот момент исчезло всё, на что можно было бы опереться. Зеркало, в котором раньше отражался образ будущего, разлетелось на осколки. Впереди осталась только тьма, и лучше было не пытаться вглядеться в неё.

Тогда я начал искать путь. Мне не оставили шансов его не искать. Из всех возможных вариантов, из всех выборов, которые предоставились мне, я совершил самый странный в глазах окружающих.

Наверное, я ощущал смысловой вакуум. Не хватало чего-то важного, настолько важного, что я не мог принять реализацию, предложенную обществом. Меня никогда не вдохновляли идеи о богатстве и карьерном успехе, поощряемые в обществе. Ни наука, ни культура, ни предпринимательство — ни одно из этих занятий не привлекало моего внимания.

Возможно, я мог бы стать литератором, ведь у меня был хороший учитель. Однако мать убедила меня выбрать медицинскую специальность. После школы я должен был поступить в Московский медицинский институт. Для этого требовалось сдать экзамены по химии, биологии и русскому языку. Биологию и русский я худо-бедно, на три четверти, мог одолеть, подготовившись. Но вот с химией у меня не было ни единого шанса.

Я был далёк от химии и не намеревался вникать в этот предмет. В моём уме сам собой зародился коварный план — воспользоваться ситуацией, не приложив усилий, прокатиться, что называется, на шару. И до сих пор я недоумеваю: неужели моя мать была столь наивна? Неужели она не осознавала, что мои намерения были далеки от серьёзности, когда мы садились в купе?

В тот год, как я поступал, случился ГКЧП. По телевизору крутили «Лебединое озеро». Там были белые лебеди, а среди них — одна чёрная, как пиратская метка.

Помню, на тесте я расслабился и стал отвечать наугад. Думаю: «А вдруг получится?» И тут вижу — в аудитории сидит взрослый дядя, старше всех. Спокойно так, сосредоточенно решает тесты. И вид у него такой, будто он не экзамен сдаёт, а в морской бой играет! Как легко это ему даётся! Он осознан, взвешен, подготовлен, уверен в избранном направлении и неуклонно стремится к своей цели.

Итак, СССР рухнул, а я провалил поступление. Вернувшись в Ташкент, на следующий год я всё же поступил, но не в институт, а в медучилище имени Боровского, которое теперь гордо именовалось колледжем. Но я всё ещё не стремился стать медиком. Ни фельдшером, ни акушером. Ни на скорой. Ни в деревне. Нигде. Никогда.

Мне претила коррумпированная сущность современной медицины, видящей в человеке лишь набор органов или нечто вроде мха.

Но в этом самом медучилище я встретил человека... не менее странного, чем я сам. А может быть, и гораздо более странного. Его звали Максимилиан.

(продолжение следует)

Мужчина шлёпнул ладонью по воде, разбивая отражение. Пригладив коротко стриженые волосы, он отряхнулся и, уже не торопясь, пошёл прочь из рощицы.

Выйдя на пустырь, он бросил быстрый взгляд на избушку радиостанции, которая была уже совсем рядом, метрах в пятнадцати, и остановился около кустов. Осмотревшись, он вполголоса сказал:

— Свои! Я пришёл. Ты тут, что ль?

Мгновение тишины, потом шорох в кустах и тихий ответ:

— Туточки я.

Тогда мужчина ловко отогнул ветку, нырнул в открывшийся проём и оказался на маленькой полянке. Если не знать про неё и проход, то нипочём не догадаешься — снаружи кусты казались сплошной стеной.

Здесь мужчину с завода ждал друг — моложе лет на десять, ниже ростом, зато шире в плечах. На совершенно круглой голове задорно торчали в стороны уши, вызывая ассоциацию с банным тазиком или кастрюлей.

— Здорово, Глухой, — лопоухий протянул руку пришельцу. — Чего так долго?

— И тебе не хворать, Кролик, — ухмыльнулся тот, проигнорировав вопрос — Принёс?

— Ага, вот.

Круглолицый Кролик вынул из своего вещмешка свёрток и размотал ткань. Тускло блеснули лезвиями два топора — оба не новые, явно видавшие виды, но ещё вполне крепкие крестьянские инструменты.

Сбежавший с завода Глухой взял топор, прикинул в руке и остался доволен:

— Пойдёт! Где, говоришь, ты их взял-то?

— Как ты велел, не в нашей деревне — в двух соседних притырил. Прятал в сене, пока всё не успокоится.

— Молодчина. Ты с ночи тут? Чего высмотрел?

— Ох и дрянь погодка! — пожаловался невпопад Кролик. — Я замёрз как цуцык. Дождь этот ещё… Хорошо хоть сейчас солнце вышло.

— Я не про это спросил, болван, — сказал Глухой вроде бы спокойно, но в голосе прозвучали какие-то безжизненные и жуткие нотки. — Зря ты на дождь жалишься. Он полезный, особенно когда сильный — все следы смывает. А огонь ещё лучше. Ну, что ты видел?

— Т-т-тихо всё, — сглотнул внезапно вставший в горле ком Кролик. — Сторож с женой ушли на рассвете, ещё не вернулись. Дети со стариком внутри. Есть псина. Она то ли старая, то ли ленивая — сидит в будке и почти не лает.

— Ясно… Дай-ка я сам погляжу маненько. А ты покури пока.

Глухой стал наблюдать за радиостанцией через проём в листве. Ничего примечательного не происходило, и Глухой внутренне решил: пора. Времени на всё про все не так уж много. Он почувствовал, как рот наполнился слюной, а глубоко в голове что-то требовательно зазвенело и запульсировало. Мужчина шумно выдохнул и вдруг сказал:

— Дай пожрать.

Изумлённый Кролик чуть не выронил папиросу:

— Чего?..

— Поржать, говорю, дай чего-нибудь! Ты же взял еду?

— Но это же в дорогу! Тебе прямо сейчас надо?

— Да как на дело выходить, так на меня всегда жор нападает, — с досадой пояснил Глухой. — Аж в брюхе режет. Хоть крошку, а надо закинуть. Ну, куркуль ты эдакий, доставай!

Кролик вынул из вещмешка кусок хлеба и варёное яйцо и протянул их Глухому. Тот принялся чистить яйцо, торопливо сдирая скорлупу вместе с лохмотьями белка. Кролику вдруг стало обидно, что с продуктом, который он, Кролик, добыл и принёс, так небрежно обращаются. Но приятелю он ничего не сказал.

А Глухой тем временем доел, вытер руки об штаны и сказал:

— Так-то лучше. Пошли.

— Всё? Сейчас? — У Кролика вмиг взмокла спина, и по телу пробежали мурашки.

— А чего тянуть?

Оба собрали вещи, и Глухой тщательно осмотрел поляну, чтобы ничего не осталось. Даже окурки и скорлупу от яйца закопали и придавили камнем.

— Всё помнишь? — спросил Глухой.

— Вроде да.

— Забегаем, всех, кто в избе — в расход. Хватаем технику, шмотки, всё ценное, избу поджигаем, сами — лесом до станции. Там прыгаем в товарняк и прячемся в вагоне. В Перми человечек есть проверенный, он всё возьмёт. А потом с деньгами на кармане рванём в Свердловск. Там дружок мой живёт, срок вместе мотали. Он человек авторитетный, такими делами ворочает, ух! К егонным людям пристегнёмся и заживём! Как короли.

Глухой мечтательно закатил глаза. Он уже воображал картины будущей привольной жизни в банде и даже причмокнул губами от удовольствия. Но Кролик, глядя на него, переминался с ноги на ногу и вздыхал.

— Чего скачешь? Хотя ты Зайцев, значит, Кролик, тебе природой положено, — и Глухой, довольный своей шуткой, разразился гыгыкающим смехом.

Подельник его веселья не разделял. Улыбнувшись для виду, он почесал затылок и тихо спросил:

— А детей тоже… того?

— Всех, — будничным голосом повторил Глухой. — Сколько им лет?

— Шесть, что ли.

— Уже не младенцы бессловесные. Это же свидетели, балда! Они и в лицо узнать могут, и так всё рассказать.

— Да кто будет ребёнка слушать!

— Не по-о-о-онял… Ты что, назад сдать надумал?!

Нездоровый огонёк в глазах Глухого разгорелся в пламя. Лицо исказила животная злоба, из горла вырвался похожий на рычание звук. Он двинулся на Кролика, и тот попятился, испуганно выпучив глаза:

— Нет, нет, я с тобой, я до конца! Просто спросил.

— За иные вопросы можно и дыру в пузе заиметь, — хмыкнул Глухой, успокаиваясь. — Дурень, запомни — свидетелей оставлять нельзя. Не то живо коршуны краснопёрые по твою душу налетят. Или ты всю жизнь на заводе каком горбатиться хочешь?

— Ещё чего! Пусть пила работает, она железная. А я — нет, - натужно пошутил Кролик.

— Вот то-то же! Я при царе сидел, при Керенском сидел, при Советах сидел, жизнь знаю. Слушай да на ус мотай!

У Кролика мелькнула было умная мысль, что если Хромого несколько раз поймали и посадили, то поди не только в свидетелях было дело. Но эта мысль сразу утонула в страхе и волнении.

— Бери топор, ушастый. И выгляни, как там.

Из кустов высунулась голова Кролика. Он посмотрел по сторонам: пусто.

— Никого!

— Ну, идём. Ждать нечего. С богом!

И оба, пригибаясь, побежали к избушке радиостанции.

***

Тонька читала детям сказку. Но ей казалось скучным просто озвучивать текст, и она на ходу придумывала разные штуки, которые казались ей гораздо интереснее, чем написанное в сказке. У Тоньки Иван – крестьянский сын гнался за Чудом-Юдом на тачанке, а злодей, удирая, рвался к Калинову мосту, на котором засели с пулемётом его братья.

Дети слушали, разинув рот. Старик Гаврила Фомич, еле сдерживая смех, медленно, опираясь на палку, прогуливался по комнате.

Вдруг Тоньку резко затошнило. Живот скрутило, где-то в кишках будто заворочался шипастый шарик. Выронив книжку и хватая ртом воздух, девушка согнулась и вцепилась руками в лавку.

— Тонечка, ты чего?! Тоня! Тоня! — бросились к ней испуганные близнецы.

— Что такое? — спросил старик, стоявший у двери. — Тебе плохо?

— Всё… Хорошо… — через силу выдавила слова Тонька. — Пройдёт.

Снаружи раздался встревоженный собачий лай. Он сразу сменился коротким взвизгом, а потом наступила тишина.

Тоньку вдруг затрясло от леденящего, накрывающего с головой ужаса, хотя эти звуки сами по себе ни о чём не говорили. Но в голове аж звенело от нарастающего чувства опасности.

— Это Чудо-Юдо! Бегом за печку! — делая страшное лицо, сказала она детям. — Сидите там и ни звука!

— Но как же сразиться с… — начала было Маша, и Миша согласно закивал, но Тонька прервала их свирепым окриком.

— Быстро!! Что бы ни случилось, не вылазьте! Поняли?!

— Да.

— Бегом!

Дети, толкаясь, полезли за печку, а Тонька потянулась за кочергой.

Хлопнула входная дверь в избу, в сенях загрохотали сапоги.

— Ась? Вроде не на-а-аши… — удивлённо протянул Гаврила Фомич и потянулся к дверному засову.

— Не надо! — крикнула, обернувшись, Тонька, но было поздно.

Дверь распахнулась, едва не слетев с петель, и краем задела старика. Он охнул и неловко упал на мешок с мукой, стоявший за дверью, а с него скатился на пол.

В комнату ворвались двое мужчин: один — высокий и худой, другой — среднего роста и лопоухий. Один молча бросился на старика, который беспомощно барахтался за мешком, а второй сначала запер дверь, а потом присоединился к подельнику.

Всё случилось очень быстро.

Бандиты занесли топоры, и застывшая от ужаса Тонька услышала жалобный крик старика, удары, хруст костей и предсмертный хрип. Спины убийц и мешок загораживали обзор, и Тонька увидела только, как брызнули на стену тёмно-красные капли, а на полу, около неестественно выгнутых ног Гаврилы Фомича, по белой рассыпанной муке потекли струйки крови. Комнату заполнил тошнотворный запах скотобойни.

Закончив со стариком, бандиты повернулись к Тоньке, и на лицах обоих появилось недоумение.

— А это ещё кто? — зло спросил высокий.

— Сысоевская девка, часто тут крутится, — пожал плечами лопоухий подельник. — Из Верхнегаровки она, деревенская.

— А ты говорил, здесь только дети и старик. Ты же за домом следил. Что, проморгал девку?! Дрых поди всё время, ублюдок! Засыпаться могли из-за тебя, сонная ты тетеря! А если бы не девчонка пришла, а пара крепких соседей в гости? Кретин!

— Глухой, да я не спал! Я на минутку отвернулся, она поди и прошмыгнула! — горячо оправдывался лопоухий.

— Цыц!

Бандит по кличке Глухой нарочито медленно разглядывал Тоньку. Ей было невыносимо страшно. Сердце выскакивало из груди, руки и ноги дрожали. Очень хотелось зажмуриться, заорать, побежать сломя голову — так велел древний инстинкт опасливого зверя. Но Тонька чудом подавила панику, покрепче перехватила кочергу в руке и смело посмотрела в глаза убийце.

От его взгляда внутри всё смёрзлось. Из глубоко посаженных карих глаз проглядывало в мир что-то совсем отвратительное, противоестественное. Что-то такое, чему не должно быть места в мире людей. И слов, чтобы это назвать, не подберёшь.

— А ты ничего такая, — усмехнулся бандит. — Где дети?

— Их тут нет.

Язык у Тоньки присох к нёбу, и эти слова она не произнесла — прокашляла.

— Как нет? А где же они? — встрял в разговор лопоухий.

— С родителями. Где ж им ещё быть, — пожала Тонька плечами, делая удивлённое лицо и наивно распахивая глаза.

— Каком ещё райцентре?!

— Нашем, Запрудове.

— Врёшь, я сам видел, как они вдвоём уходили!

— Плохо смотрел, — ехидно, сама удивляясь своему спокойствию и наглости, ответила девушка. — Взрослые — да, на рассвете ушли. А за детьми после мужик из соседней деревни заехал. Он на телеге мешки повёз в райцентр и мелюзгу прихватил. Родители заранее договорились: им по делам с утра надо, а детьми разве поспеешь? А меня со стариком посидеть просили.

Говорила Тонька небрежно, будто напоминала хорошему соседу очевидные вещи. Но кровь молоточками стучала в висках, и в голове крутилось: “Заболтать, детей не выдать! И как-нибудь удрать, бежать за помощью!”.

Лопоухий озадаченно заскрёб в затылке, задумался. Но Глухой не поверил:

— Что за мужик? И зачем детей в райцентр потащили?

— А я почём знаю? Вроде что-то получить надо было на детей. А может, в больницу или на рынок.

Бандит, не отрывая взгляда от девушки, медленно обходя её по дуге, стал приближаться.

— Брешешь ты, хоть и складно. Я свежих следов телеги тут не видал. А они должны были остаться, правда, девонька? На влажной-то, а потом подсохшей земле.

Внутри Тоньки будто что-то оборвалось.

“Вот и смерть моя пришла, — подумала она. — И никакого мне радио”.

— Кролик, ищи детей, они не могли убежать!

— А ты?

— А я позабавлюсь пока. Тебе тоже достанется, не боись.

Круглолицый Кролик недовольно сжал губы, нахмурился, но промолчал. Он вышел и загремел чем-то в сенях.

— Иди сюда, моя сладкая, — Глухой заткнул топор за пояс, раскинул руки в стороны и двинулся на девушку. — Или сыграем в догонялки?

Тонька запустила в бандита кочергой. Он, конечно, увернулся, но девушка выиграла время. Юркнув под низкий стол, она выскочила с другой стороны, а Глухому с руганью пришлось его оббегать.

Но, на беду Тоньки, комната была слишком маленькой — далеко не удерёшь. Она уже отодвигала засов на двери, но Глухой схватил её сзади за волосы.

— Попалась!

Левой рукой он сильно потянул за косу, заставляя Тоньку запрокинуть голову и выгнуться назад. Пальцами правой руки он провёл по шее девушки, залез под ворот платья, нащупал нежную грудь и стал нагло её тискать.

— Чёрт болотный, чтоб тебе черви печень выгрызли! — тихо, но очень зло огрызнулась Тонька.

И, извернувшись, она вцепилась зубами в правую руку Глухого. Ощутив во рту горечь табака, грязь на коже и волосы с руки, девушка испытала рвотный позыв, но сдержала его и только крепче стиснула зубы.

— Ах ты дрянь! — бандит, отпустив косу, наотмашь ударил Тоньку по лицу.

Что-то влажно хрустнуло, и вспышка боли на краткий миг ослепила и оглушила девушку. Тонька разжала челюсти и ощутила, как в носу стало очень мокро. Что-то потекло по лицу, а через миг она ощутила на губах железистый вкус крови — текло из разбитого носа.

И вдруг, как шесть лет назад на болоте, резко и сразу рухнула тьма.

…Она проснулась и сразу поняла: что-то не так. Плотный, осязаемый мрак вокруг был беспокойным, всё колыхалось. Но это были не привычные колебания, расходящиеся волнами от движения во мраке безвестных тварей, нет. Что-то иное, странное и тревожное.

Она свернулась в клубочек, потом распрямилась, потянулась, чтобы почувствовать каждую мышцу, каждую шерстинку. Гибкое длинное тело с радостью отозвалось на движение. Она встряхнулась и бросилась вперёд, к пятну света вдалеке.

Зажмурившись, она ловко проскочила через сияющий проём и оказалась… где-то в ином месте. Как и в прошлый раз, на неё обрушились свет и множество запахов и звуков. Она юркнула в тень, там присела и зажмурилась, давая себе привыкнуть к обстановке.

Вокруг сильно пахло свежей кровью, страхом и смертью. Это сразу разожгло в ней голод, азарт хищника и настороженное любопытство: что случилось? Опасно ли тут? И… есть ли чем поживиться?

Через пару мгновений она уже уверенно встала на лапы, выскочила из своего укрытия и осмотрелась.

Рядом боролись два существа. Одно, большое, трясло руками другое, меньше и тоньше, и явно его побеждало. Меньшее существо она узнала сразу — то самое, что пахло ей самой! А вот большое… От него разило горелой травой, застарелой грязью и чем-то ещё — она не поняла, чем именно, но запах был очень неприятный.

Чужой.

Враждебный.

И этого для инстинкта хищницы было достаточно.

Прогнать! Разорвать! Защитить своё — то, что пахнет ей.

Она выскочила на открытое место, вздыбила шерсть на загривке и издала гневный, резкий крик. Подобравшись всем телом, она сжалась, как пружина, и пристально уставилась на врага, прикидывая, где у него слабые места.

Большое существо тем временем забороло маленькое, подняло его и повалило на плоскую поверхность. Ритмично запыхтев, оно лапало бесчувственное тело за ноги и за бёдра, но её появление отвлекло существо от этого занятия.

Существо без страха, с интересом пялилось на неё и не собиралось ни бежать, ни драться. Оно явно не понимало, КТО перед ним, и не восприняло маленькую хищницу всерьёз.

Это привело её в настоящее бешенство.

Она свирепо заверещала, раздуваясь от ярости. То, что враг во много раз больше и вроде бы сильнее, её нисколько не смутило.

…Когда Тонька закатила глаза, обмякла и мешком осела на пол, Глухой сначала зло рассмеялся — дура, надеется такой детской уловкой обмануть!..

Но потом он понял, что девушка действительно без сознания. Кожа стала неестественно бледной, а пульс еле прощупывался. Когда Глухой поворачивал тело, изо рта Тоньки выпало что-то крохотное и быстро укатилось под стол.

Бандит засомневался: точно видел или показалось?.. Проверять, что же там было, он не стал — не до ерунды сейчас. Он поднял бесчувственную девушку и уложил её на стол.

— Жаль, — пробурчал себе под нос бандит. — Мне больше нравится, когда трепыхаются и плачут.

Задрав девушке платье, он стал жадно лапать её ноги и щипать их. На нежной коже тут же забагровели синяки. Мужчина уже взялся за пряжку ремня на брюках, но тут справа раздался резкий громкий вопль. Вздрогнув от неожиданности, Глухой повернулся.

И увидел на полу зверька.

Маленького, едва с ладонь. Четыре когтистые лапки и хвост казались слишком короткими для длинного гибкого тела. У зверька была симпатичная мордашка с чёрными глазами-бусинками и чёрным носом, рядом с которым топорщились усы.

Всё тело, хвост и голову с круглыми ушками покрывала буровато-коричневая шерсть, а живот, горло и низ мордочки были нарядно-белые.

— Ласка! — удивился Глухой.

Поняв, что человек на него смотрит, зверёк ничуть не испугался. Наоборот — гневно заверещал и оскалился, показав полную острых зубов пасть. А потом… Раздулся и на глазах стал больше в три раза!

Ошарашенный бандит зажмурился и затряс головой, прогоняя наваждение. Но странная ласка никуда не делась. И, когда человек и зверь снова встретились взглядами, ласка прыгнула.

Она метила в лицо, но в последний миг Глухой чудом заслонился, и ласка впилась в руку, прям в след от Тонькиных зубов. Острые когти располосовали кожу, и длинные порезы тут же обросли махровыми потёками крови.

Закричав от боли, человек стряхнул зверька. Тот извернулся в полёте, приземлился на лапы, тут же пружиной подпрыгнул вверх и напал снова.

Ласка двигалась так быстро и ловко, что Глухой не мог её ни поймать, ни стряхнуть, ни убить. И выхваченные топор и нож нисколько не помогли. Проклятый зверь грыз, кусал и рвал когтями как хотел, нанося всё новые раны. Адская, невыносимая боль охватила всё тело бандита, будто на него напала не ласка, а змея, и с каждой раной в кровь проникал жгучий яд.

Глухого обуял животный ужас. Такого он не испытывал никогда за всю свою пропащую жизнь. Мало что могло напугать закоренелого жестокого преступника, но сейчас… Этот маленький, неведомо откуда взявшийся зверёк довёл его до полного исступления.

Человеку казалось, что ласок много, их десятки, сотни, и все сразу грызут его, рвут на части и нет от них спасения. Крича что-то бессвязно-матерное, он побежал, размахивая руками и не разбирая дороги. Врезался в табуретку, упал и стал кататься по полу. Изо рта Глухого пошла белая пена.

А ласка, забавляясь, скакала туда-сюда по телу, на котором уже живого места не было от ран.

В сенях загремело, открылась дверь.

— Слышь, Глухой, что твори… Твою мать! — вошедший Кролик увидел подельника на полу, дергающегося в конвульсиях, всего в крови, в пене и с совершенно безумными глазами.

И в этот миг ласка запрыгнула Глухому на плечо, дотянулась до шеи и в один укус разорвала сонную артерию. Игры кончились.

Забила вверх толчками струя алой крови. Дико завыв, Глухой зажал рану обеими руками, но безжалостная хищница рванула его за шею с другой стороны. А потом спрыгнула на пол, жадно и пристально посмотрела на Кролика глазами-бусинками и облизнулась.

От ужаса он завопил тонким, по-бабьи высоким голосом. Глаза вылезли из орбит, и он, задыхаясь, бросился бежать. Ласка настигла его в сенях и сделала то, что эти звери делают с привычной добычей — сильно укусила в затылок. Но человек — всё-таки не мышь, и укуса даже увеличенной ласки не хватило, чтобы прокусить череп. Но скальп* с Кролика рассерженная ласка содрала знатный, на зависть всякому индейцу.

Спрыгнув, зверёк встряхнулся, спружинил от пола и вцепился в ногу человека.

Кролик истерически, по-детски рыдал. Размазывая по лицу слёзы и кровь, он даже не пытался бороться с лаской, но упрямо, натыкаясь на всё подряд, шёл к выходу из избы. Он забыл про всё — про подельника, про живых свидетелей, про награбленное и мечты о фартовой жизни.

Прочь, прочь из проклятой избы, где средь бела дня тебя загрызёт лютый зверь!

“На него можно всё свалить — и девку, и старика, и Глухого, а я не при делах буду”, - мелькнула в той части разума, что ещё работала, мысль.

Кролик уже взялся за ручку двери. Спасение так близко!

Но ласка не собиралась отпускать свою жертву.

Стремительно спустившись с плеча к ногам, она вцепилась в податливую плоть под коленом и, как заправский бульдог, рванула зубами и с куском мяса отпрянула прочь. Прокушенная нога подломилась в колене. Кролик, истерически визжа и махая руками, пытался удержать равновесие, но всё равно завалился набок, а потом рухнул на пол, будто поверженный памятник мёртвому диктатору. Он поднял голову, и последнее, что он увидел — летящий в лицо свирепо орущий комок.

…Она ликовала. Давно (а может, и никогда!) не было у неё такого пира. Ласки — звери бесстрашные, прожорливые и кровожадные, и она не была исключением. После долгого сна во мраке её терзали голод и неутолённые инстинкты хищника, и теперь она всё получила сполна. Один враг был уже мёртв, второй ещё трепыхался. Но ему осталось недолго — она даже не стала его добивать.

Сытая, отяжелевшая и подобревшая, она вернулась из сеней в комнату. Усевшись на задние лапки, она стала приводить шёрстку в порядок — всё было испачкано в липкой крови и не только в ней.

Вдруг она встрепенулась, повела носом, прислушалась…

Здесь был кто-то ещё!

Кто-то живой.

В три прыжка она оказалась около печки и заглянула за неё. В тёмном узком пространстве между стеной и печкой прятались двое. Они сидели, обнявшись и зажмурившись, и боялись даже пошевелиться.

“Детёныши! — поняла она. — Маленькие глупые детёныши!”.

Она подошла ближе. Малявки пахли молоком, крупой и… немного ей самой! Запах был на головах, на руках, на одежде. Это её озадачило, но потом она сообразила, что, видимо, их любит и о них заботится то существо, пахнущее ей самой, которое пока лежит без чувств.

Озадаченно почесав ухо задней лапой, она разглядывала смешных детёнышей, а потом тихо и ласково застрекотала. Детёныши пошевелились, один открыл глаза и удивлённо вытаращился на грязного, но милого зверька с глазками-бусинками.

Чтобы показать, что не будет нападать, она села и стала умывать мордочку передними лапами. Детёныш молча наблюдал. А вот и второй осмелел, открыл глаза и с опаской уставился на неё. Она хотела подойти ещё ближе, но…

Но вдруг резко, неудержимо, будто кто-то дёрнул за привязь, её потянуло назад, в уютный плотный мрак. Скачками она вернулась к столу, запрыгнула на него и, уменьшившись, нырнула в рот бесчувственному существу, что пахло ей самой. Уходя, она почувствовала на себе изумлённые взгляды детёнышей.

…Чувства возвращались к Тоньке постепенно. Сначала пришли звуки — невнятные шорохи. Потом она почувствовала, что лежит на чём-то твёрдом, чулки сползли, а платье неприлично задрано. И только потом её носа достигла удушливая вонь, похожая на запах скотобойни.

Девушку затошнило. Тонька перевернулась на бок, приподнялась на локте, и её вырвало. Утерев рот, она села, а потом аккуратно сползла со стола. Её мутило, как пьяную, ноги слушались с трудом.

Сплюнув противную кислую слюну, Тонька в недоумении разглядывала комнату, всю в крови, и растерзанное тело грабителя. Сознание двоилось: звериная часть радовалась удачной охоте и утолённым инстинктам, а другая часть в ужасе вспомнила, как вломились грабители, как убили Гаврилу Фомича и напали на неё саму и как рухнула тьма.

Слева раздался шорох.

Тонька обернулась. Из-за печки выглядывали близнецы. Оба испачканные, бледные до зелени и глаза что плошки. Но оба — живые и здоровые.

У девушки отлегло от сердца. Язык в пересохшем рту ворочался с трудом, но она сказала, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо:

— Вы давно вылезли? Я же говорила, не выходить!

Но дети только молча таращились на неё.

— Кто его так разодрал, видели?

Близнецы дружно мотнули головёнками: нет.

Тонька на миг закрыла глаза, и вдруг ощутила себя в ином, сильном теле. Яркой вспышкой мелькнули ярость, голод, упоение борьбой, а потом — ленивая сытость хищника. Мелькнуло и пропало, будто ничего не было.

Она затрясла головой, прогоняя наваждение, и подошла к детям. Но те испуганно шарахнулись за печку, и удивлённая Тонька спросила:

— Вы чего? Это же я!

— А вдруг ты — чудо-юдо? — недоверчиво сказала Маша. — Ты же ласку целиком съела!

— Чего? Какую ласку?

— Зверёк такой маленький. Она тебе в рот прыгнула и не вылезла больше, — добавил Миша.

— Вы что несетё?! Никого я не ела. Я вообще только сейчас очнулась. Всё, пошли! Надо милицию звать.

Тонька велела близнецам зажмуриться и поскорее вывела их из избы. Она сама-то едва сдерживала рвотные позывы, а детям рассматривать зарубленного дедушку и изуродованные тела бандитов совсем незачем.

Выйдя на улицу, Тонька и дети побежали к заводу — он был ближе всего.

Продолжение

* Скальп — кожа волосистой части головы, отделённая от черепа. Скальп, снятый с врага, считался ценным трофеем и доказательством воинской доблести. Обычай снимать скальп с поверженных врагов встречался у многих народов с глубокой древности, но чаще всего ассоциируется с колониальными войнами в Северной Америке.

Если кто-то захочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, буду очень рада. Присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

3) Литмаркет: https://litmarket.ru/mariya-krasina-p402409

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891

В начале августа тысяча девятьсот тридцатого года Тоньке исполнилось четырнадцать. За весну и лето она резко вытянулась, повзрослела, и из угловатого ребёнка с конопушками превратилась в высокую симпатичную девушку. И ровесники, и парни постарше стали поглядывать на неё заинтересованно. А взрослые вдруг стали звать не детско-снисходительно “Тонька”, а уважительно-спокойно — “Тоня”.

Сама девушка пока не придавала значения этим изменениям — ну, выросла, ну смотрят парни, пущай смотрят. Её гораздо больше занимали мысли, что делать после школы, в которой оставалось доучиться последний год. Бабка Нина и дядя Ефим настаивали, что Тоньке больше не надо учиться, а надо сразу работать дояркой или птичницей в местном колхозе — и самой проще, и семье помогать будет. Но девушка хотела пойти на курсы радисток и работать в городе или на большом заводе!

Это не было пустой фантазией: с радиотехникой Тонька уже познакомилась и была ей очарована, примерно так же, как брат Стёпка — железной дорогой. Вышло это так. При новом деревообрабатывающем заводе была радиостанция завкома*. Находилась она в стороне от завода, на пустыре за дорогой, чтобы ничто не мешало работе станции. Для неё выстроили отдельную избу, поделённую на две половины. В одной располагалась техника и все необходимое, а другая половина (комната и кладовая) была выделена под служебное жильё.

Уже полгода как здесь обосновался сторож Пётр Казаков с женой Верой, детьми — пятилетними близняшками Мишей и Машей, и стариком-тестем Гаврилой Фомичом. Приехала семья из-под Оренбурга, и поначалу им пришлось нелегко: и дети, и почти не встающий с постели старик требуют пригляда, на новом месте друзей и родни нет… А взрослым работать надо!

Им помогали деревенские, особенно Тонька. Ей нравилась спокойная, уютная атмосфера в семье Казаковых и особенно — доброта и мягкость Веры. Постепенно Тонька стала у Казаковых почти своей, а уж на радиостанцию прибегала чуть ли не каждый день.

Даже вечно всем недовольный радист завкома перестал ворчать, что тут бегает посторонняя девчонка. Видя её любопытство и живой ум, он показал Тоньке радиостанцию и объяснил, как всё работает. Про само радио Тонька, конечно, знала: у сельсовета Верхнегаровки уже пару лет как висел на столбе приёмник, да и в школе про радиоволны рассказывали. Но когда видишь серьёзную технику своими глазами и тебе разрешают что-нибудь покрутить-попробовать — это совсем другое дело!

Антенны, питание, волны, позывные — всё это заворожило Тоньку. Она влюбилась в радиодело и поняла, что другой профессии не хочет. Но как убедить бабушку и дядю?!

…В тот августовский день Тонька встала рано и сразу в дурном настроении. У неё начались женские дни, из-за них немилосердно болел живот и поясница противно ныла. Очень хотелось натянуть до самой макушки одеяло и не вылезать из-под него, но… Сегодня супруги Казаковы собирались в райцентр, посёлок Запрудово, по делам, и Тонька обещала присмотреть за детьми и стариком. А обещания надо выполнять.

Наскоро справившись с делами по дому, злая на весь свет Тонька отправилась в путь. Погода была под стать настроению: пасмурно, сыро, ветрено, и мелкий противный дождь то прекращался, то снова накрапывал.

Когда хмурая Тонька подошла к радиостанции завкома, уже рассвело, но пелена облаков даже не думала рассеиваться. Было по-осеннему сумрачно и промозгло, даром что ещё лето. Даже собака поленилась вылезать из конуры, только приветственно гавкнула, узнав Тоньку.

Девушка постучала, и дверь тут же распахнулась, как будто Вера стояла в сенях и ждала.

— Тонечка! — улыбнулась хозяйка, уже одетая “на выход”, — Мы готовы, тебя только ждём.

— Доброго утречка! — ответила Тонька, усилием воли гася внутреннее раздражение. — Видали, какая погодка?

— Да уж, не очень! И не пошли бы никуда, но дела важные… Спасибо, родная, что выручаешь. Так, завтраком я всех накормила, отца переодела в чистое, постель ему перестелила…

Вера наморщила лоб, вспоминая, но потом махнула рукой:

— Вроде всё. Мы должны после обеда вернуться. Суп и каша — в печке, хлеб — на столе. Ну, ты знаешь. Если дети будут сладости клянчить, не давай! Скажи, что я не велела.

— Хорошо.

— Ну, мы пошли!

Тонька закрыла дверь и пошла по длинным сеням. Справа стена была глухая, а слева находились две двери. Ближняя к выходу дверь вела в жилую комнату, а дальняя — в помещение для радиста и техники.

Едва девушка ступила на порог, тут же подлетели близнецы, радостно загомонили и полезли обниматься:

— Ура-а-а-а-а, Тонечка моя любимая пришла!

— А мне папа та-а-а-а-акой кораблик сделал!

— Не тебе, а нам. Кораблик общий. Да не толкайся ты!

— Сама не толкайся! Дай я тоже Тоню обниму!

— Ай, да ты чего?!

Тоня присела на корточки и обняла обоих детей:

— Не ругайтесь! Чего раскричались, как сороки?

— Мы просто тебе обрадовались, — ответила бойкая Маша, а более скромный Миша вздохнул и крепче прижался к девушке. — Ты давно не приходила.

— Ну уж, давно! На той неделе у вас была.

— Доброе утро, Тоня! — раздался скрипучий голос.

Это Гаврила Фомич, худой немощный старик, держась за спинку кровати, шагнул девушке навстречу.

— А ну, кыш, чертенята! — беззлобно заругался он на внуков. — Ишь повисли на шее, даже зайти не дали толком. Хочешь чайку, Тоня?

— Нет, спасибо, Гаврила Фомич. Как ваше здоровье?

— Э-э-э-э, девонька!.. Ещё живой, и на том спасибо.

— Вот, вот кораблик, гляди, Тоня! — Миша подёргал её за подол платья.

Девушка с очень серьёзным видом осмотрела со всех сторон деревянную лодочку с мачтой-палкой и парусом-тряпочкой и почувствовала, как раздражение и злость на весь мир тают сами собой. Близнецы наперебой, волнуясь и путая слова, стали рассказывать свои детские новости, а потом вовлекли Тоньку в игру. Старик сидел на кровати и улыбался, глядя на весёлую возню молодежи.

И никто не подозревал, что за избой наблюдает пара весьма недобрых глаз.

Продолжение

* Завком — сокращение от “заводской комитет (профсоюзной организации)”, низшая профсоюзная ячейка, объединяет всех рабочих и служащих данного предприятия и избирается общим собранием последних.

Если кто-то захочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, буду очень рада. Присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

3) Литмаркет: https://litmarket.ru/mariya-krasina-p402409

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891

Поначалу Тоньке было очень тяжело. Почти каждую ночь она тихонько плакала в подушку. А днём, когда выдавалась свободная минутка, девочка пряталась куда-нибудь в кусты или на чердак, обнимала себя за плечи, закрывала глаза и представляла, что её обнимает мама.

Однажды за этим занятием её застала бабушка. Погрузившаяся в грёзы Тонька не услышала шагов. А когда наконец ощутила чужое присутствие и открыла глаза, то увидела нависшую над собой бабку Нину! Старуха пристально смотрела на девочку с непонятным выражением лица — то ли ударит, то ли приголубит, то ли на смех поднимет. Тонька ойкнула и съёжилась, ожидая выволочки: скора была на расправу бабка, и дети куда чаще получали от неё удары хворостиной, чем ласку. Но сейчас старуха улыбнулась, по-доброму и даже слегка виновато:

— Чаво в кустах сидишь, как псина линялая? Вылазь. Обидел кто? Или по мамке скучаешь?

Тонька ухватилась за твёрдую, всю в мозолях, бабушкину ладонь и встала. Старательно отряхнулась и только потом тихо сказала:

— Скучаю… И по папке тоже.

— А ты его разве помнишь? — удивилась бабка Нина. — Ты же совсем малая была.

— Помню, как усы щекотались. И руки помню, большие, они меня берут и высоко-высоко поднимают. А я визжу, мне страшно и весело.

Тяжело вздохнув, старуха провела рукавом по глазам, смахивая навернувшиеся слезы. Она обняла Тоньку, прижала к себе и зашептала:

— Эх, сиротка моя горемычная… Тяжко без мамки и папки… Но надо, деточка, друг друга держаться — мы одна семья-то. Вместе сдюжим как-нибудь. Мамку с папкой не вернёшь, а ты живи. Чтобы большая и сильная выросла, чтобы лучше нас, стариков, жила! Поняла?

— Ыгы, — уткнувшись лицом в бабушкин фартук, ответила Тонька и… разрыдалась.

Слёзы хлынули неудержимо, как бурный горный поток. Всё, что девочка не могла сказать или осмыслить; всё, что накопилось в детской душе, рвалось наружу. Громко, горько, аж подвывая, рыдала Тонька.

А Нина Петровна с высоты своего роста смотрела на худую девчушку с русыми косичками, с ямочками на щеках, высоким лбом и ярко-зелёными глазами, и так ясно видела в ней своего младшего сына — упрямого, своенравного, рано отделившегося от семьи и сгинувшего молодым на этой проклятой и никому не нужной мировой войне…

Старуха гладила внучку по голове, ласково приговаривая:

— Ну ладно, ладно, будя… Тонечка, успокойся.

Наконец поток слёз иссяк. Девочка отстранилась от бабушки, а Нина Петровна, уже привычно строго, но ещё с ласковыми нотками в голосе сказала:

— Ну, всё. Целое море наплакала, вон фартук насквозь мокрый. Умойся, деточка, волосы прибери и иди спроси у тётки Дарьи, что сделать надоть по дому. Не грусти, будем работать — проживём.

— Иду, — откликнулась Тонька и поплелась к рукомойнику — приводить себя в порядок.

С того дня Тоньке полегчало. Ещё не умея в полной мере осмыслить жизнь, смерть и свою сиротскую судьбу, девочка каким-то интуитивным знанием усвоила, что жизнь идёт вперёд, а ей, Тоньке, несмотря на что, всё же повезло — есть родня, готовая её растить и любить, как может. И потихоньку Тонька оттаяла.

Глава 1

лето 1924 года

Тоньке доверили важное дело: помогать деревенскому пастуху Матвею. Тот занимался взрослыми животными, а Тонька отдельно пасла телят. За это Матвей расплачивался с девчонкой хлебом, молоком, маслом, а иногда и мелкой денежкой. Всё заработанное Тонька гордо несла домой, отдавала тётке Дарье, а та, улыбаясь, говорила: “Спасибо, добытчица!”. И Тонька чувствовала себя взрослой и полезной семье.

Во всей округе земля была овражистая, не особо угожая, а та, что есть, почти вся шла под распашку. Поэтому скотину пасли в лесу: в сосновом бору или в дальнем березняке за ручьём.

…Рано поутру зевающий Матвей на пару с Тонькой собрали стадо и погнал за деревню. Июльский день обещал быть жарким: небо было безоблачным, а ветер, казалось, ещё спал. Только где-то вверху, на макушках деревьев, шевелилась листва.

Время было раннее, воздух ещё хранил остатки ночной прохлады. Солнце пока не успело превратиться в жгучее, как днём, а было ласковым, и Тонька радостно подставляла лицо его лучам.

“Эх, веснушки полезут, — подумала было девочка и отвернулась. — А ну и пусть! Федька и Петька — просто дураки. Дразнятся, а сами конопатые больше меня и вечно лохматые, как черти болотные. И вообще, правильно тётка Дарья говорит: если есть веснушки, то тебя солнышко любит!”.

Девочка гордо расправила плечи и резко подняла голову, хлестанув себе по спине косичками. Шагавший рядом пастух шутливо упрекнул:

— Ишь, нос задрала. Вниз-то поглядывай, а то наступишь в коровью лепёшку.

Но Тонька только угукнула и задрала голову ещё выше (не забыв украдкой глянув вперёд, под ноги).

Скоро пастух и девочка дошли до поскотины* в сосновом бору. Матвей помог загнать телят и повёл взрослое стадо дальше. А Тонька заперла калитку и, убедившись, что все разбрелись и спокойно пасутся, пошла отдыхать в шалаш.

Пасти телят девочке нравилось. Дело-то несложное: слушай звон бубенчиков на шеях животин и примечай, откуда звенит. Да ходи по поскотине, проверяй, всё ли хорошо. Пока стадо пасётся, можно делать что угодно: спать, песни петь, венок плести, просто лежать и мечтать… Даже читать можно. Матвей так и делал: в пастушьих шалашах на поскотинах он хранил газеты, листовки, афиши, читал их, а потом с важным видом пересказывал прочитанное односельчанам. При этом безбожно всё перевирал, но не со зла, а так, для красного словца.

А Тонька читать пока не умела. В Верхнегаровке и ближних деревнях школ не было, их обещали открыть в следующем году. Но некоторые родители не стали ждать и отправили детей в школу-интернат в посёлке при железнодорожной станции в городе Кунгур. Это было верстах в сорока от Верхнегаровки, а то и больше. Старший из сысоевских детей, одиннадцатилетний Стёпка, уже год как жил и учился в интернате, а домой приезжал только на выходные и каникулы. Тонька хотела учиться вместе с ним, но бабка Нина запретила:

— Неча! А кто за малыми глядеть будет? А по хозяйству помогать? Ладно Стёпка, он — парень, ему учиться надо. А тебя далеко отправлять — баловство одно. Вот будет рядом школа, туда и пойдёшь.

Крепко тогда Тонька разобиделась на бабушку и решила удрать из дома в интернат. Она даже начала собираться — потихоньку прятала под крышей сарая нужные вещи. Но обида постепенно утихла, и Тонька, представляя, как пойдёт пешком до далёкой станции и будет ночевать в лесу, разочаровалась в побеге. В конце концов девочка передумала: если в следующем году школа будет в Верхнегаровке, то лучше подождать. Хоть следующий год — это ужасно долго!

…Пастуший шалаш был большой и добротный. Матвей сколотил из досок нары, положил на них соломы и сверху застелил мешковиной. Под нарами была приделана полка, где пастух хранил своё чтиво. Стоял тут и деревянный ящик, в котором хранились всякие нужные мелочи. А Тонька, став помощницей пастуха, принесла старое лоскутное покрывало и самодельную тряпичную куклу. Словом, шалаш был обжитым и уютным.

Тонька плюхнулась на нары, с наслаждением потянулась всем телом и сняла надоевшую косынку. А потом взяла верхнюю газету из стопки. Девочка разглядывала жирные округлые буквы названия, тонкий шрифт заголовков, сами статьи, в которых мелкие буквы разбегались по строчкам, как букашки. Но больше всего внимание Тоньки привлекло фото на первой странице. На нём запечатлели паровоз и вагоны, на которых был растянут транспарант с белой надписью. У паровоза выстроилась в три ряда группа людей. Это явно была бригада рабочих: у всех надеты рукавицы, многие держат лопаты и прочий инструмент.

В бригаде было несколько женщин, и их Тонька рассматривала очень внимательно. Они были одеты в такие же робы, что и мужчины, только на головах повязаны косынки. Выражения лиц на газетном фото трудно было разглядеть, но Тонька подумала, что эти люди только что закончили тяжёлое, но важное дело и теперь улыбаются усталой счастливой улыбкой.

Глядя на это фото, Тонька представила, как вырастет, купит билет и сама сядет в поезд. И поедет на нём далеко-далеко и, конечно, услышит тот самый паровозный гудок, о котором столько рассказывал Стёпка и даже его изображал. Правда, брат при этом так смешно пучил глаза и по-дурацки выл, что Тонька всегда хихикала, а Стёпка обижался:

— Что ты, дурёха, понимаешь в паровозах и гудках?! Ты же ни разу вживую поезда не видела! А я каждый день на станцию хожу!

Уязвлённая девчонка щекотала брата, чего тот на дух не выносил. Начиналась потасовка. Стёпка был сильней, зато Тонька — хитрей и упрямей. Но обычно эпохальная битва заканчивалась ничьей: или младшие дети поднимали оглушительный рёв, или взрослые, заметив непорядок, разводили драчунов по углам и находили им работу.

Когда Тонька вырастет, то уедет из глухой деревни Верхнегаровки, прокатится по огромной — самой большой в мире! — стране и увидит дальние дали. И, конечно, услышит столько паровозных гудков, что Стёпка обзавидуется!..

Девочка убрала газету, закрыла глаза и задумалась. Снаружи мирно позвякивали колокольчики на шеях телят, щебетали птицы, шелестела трава, а с озорным ветерком долетали в шалаш запахи сосновой смолы и летнего разнотравья.

Замечтавшаяся девочка то ли задремала, то ли унеслась мыслями так далеко, что мир вокруг перестал существовать. Неизвестно, сколько она так лежала. Но вот самый бойкий и любопытный телёнок Черныш заглянул в шалаш:

— Муууу?..

От неожиданности Тонька подскочила и испуганно взвизгнула. Увидев, что это просто телёнок, она облегчённо выдохнула и заругалась на Черныша.

Встряхнувшись, девочка выбралась из шалаша, попила воды и умылась. А потом пошла проверять подопечных: как пасутся, всё ли хорошо. Неугомонный Черныш увязался следом.

…И вот уже прошло время обеда. Погода испортилась: по небу плыли пышные бело-серые облака, то и дело скрывавшие солнце, ветер усилился и стал порывистым. В воздухе пахло влагой, предвещая скорый дождь, но он всё не начинался.

Сытую Тоньку разморило, и она часик-полтора подремала. Проснувшись, она вылезла из шалаша — проверять телят.

Девочка добросовестно обошла почти всю немаленькую поскотину. Но около дальнего участка, эдаким языком выдающегося далеко вглубь леса, заленилась — идти ли?.. Там среди сосен уже растут ели, лес становится мрачнее. Но Тонька переборола себя и двинулась дальше.

И не зря.

В ограде были сломаны две горизонтальные жердины. Утром всё было целым, это девочка помнила точно. А значит…

— Забор сломали! Ироды! Черти болотные! — Тонька в сердцах замахнулась на подвернувшегося под руку телёнка. — Убёг поди кто-то!

Сонливость как рукой сняло. Девочка сбегала в шалаш за сумкой, из которой извлекла верёвку и две дощечки. Положив концы жердей на доски, она примотала их верёвкой, почти так, как накладывают шину на сломанную руку.

Отойдя на пару шагов и осмотрев свою работу, Тонька скептически хмыкнула: эта ерунда и от плевка развалится. Но так открытый пролом хотя бы не будет соблазнять телят выйти за ограду.

Потом девочка стала сгонять подопечных в кучу. От волнения Тонька дважды сбивалась, начинала заново, и только на третий раз правильно посчитала телят. Все были на месте.

Кроме хулигана Черныша.

Видимо, он успел удрать в лес.

Ноги у Тоньки стали ватными, губы мелко задрожали, а глаза сами собой наполнились слезами. В голове зашумело, а уши и щёки запылали огнём.

Что теперь будет?! А если Черныш не найдётся?! Бабка выдерет так — месяц не сядешь. И хозяева Черныша устроят скандал, и вся деревня узнает, что Тонька — никчёмная разиня. Не доверят ей больше серьёзное дело! А то и вовсе — в школу не возьмут!..

Жалость к себе острой иглой кольнула в сердце. Тонька закрыла лицо руками и расплакалась. Сбившиеся в кучу телята смотрели на девочку удивлённо и сочувственно.

Но вот первая, самая горькая печаль схлынула, и девочка, на ходу вытирая слёзы, перелезла через ограду и решительно углубилась в лес.

Про уму, Тоньке надо было бежать в деревню и звать на помощь, а не шастать одной по лесу, бросив телят без присмотра. Тем более когда вот-вот пойдёт дождь.

Но страх и стыд туманили разум, и девочка думала совсем не о том. Воображение рисовало ей яркие пугающие картины: смеющиеся над ней, растяпой, дети, злая, отпускающая ехидные шуточки хозяйка Черныша, разгневанная бабка Нина… Тонька уже будто слышала свист занесённой хворостины. Не разбирая дороги, девочка бежала в лес, будто удирала от пугающих образов в голове.

И только споткнувшись о корень и едва не упав, Тонька как-то очнулась, успокоилась и стала звать Черныша. Звала по-всякому: ласково, грозно, громко чавкая, будто ест что-то вкусное. Но телёнок не откликался.

Тонька чутко прислушивалась — не донесётся ли мычание или звон колокольчика? Но повсюду была тишина, изредка прерываемая лесными звуками. И тишина была какая-то непривычная, нехорошая. То ли вся живность попряталась, чуя скорый дождь, то ли что-то иное заставило лес настороженно замереть.

В густом ельнике царил полумрак. Нижние ветки на многих деревьях усохли, растеряли хвою и торчали в разные стороны — голые, кривые, неприятные. Со стволов свисали лишайники, словно длинные нечёсаные бороды. В трещинах коры неровными пятнами разрастался мох. То тут, то там виднелись разлапистые папоротники, навевающие мысли о разбойничьих кладах и о нечисти, которая их сторожит.

В воздухе пахло смолой и влагой. Под ногами мягко пружинил ковёр из палой хвои и травы.

Дикий, неуютный, вызывающий тревогу, но по-своему красивый лес…

У Тоньки от напряжения заныла шея (девочка постоянно вертела головой по сторонам, высматривая телёнка). Натруженные ноги гудели — ещё слабо, но постоянно и противно.

Она присела на пень, отдохнуть и подумать.

Что делать? Паршивца нигде нет!

Поразмыслив, девочка решила так: надо дойти до ручья у больших камней. Телёнок наверняка искал воду, и место приметное. Если там ничего нет, то всё. Придётся вернуться, дождаться пастуха и вместе идти в деревню. Чай, при Матвее хотя бы сразу хворостиной не побьют…

Вздохнув, Тонька встала и двинулась к ручью.

…Она угадала: на влажной земле виднелись совсем свежие отпечатки телячьих копыт. Цепочка следов тянулась по берегу, прерывалась большим пятном (здесь телёнок лежал) и снова шла вдоль воды.

— Урааааа! — радостно завопила Тонька, подпрыгнула и захлопала в ладоши. — Это Черныш! Сейчас я тебя!..

Девочка помчалась догонять телёнка. Задыхаясь от бега и волнения, она не обратила внимания, что следы идут чёткой линией — телёнок шёл вдоль ручья, не сворачивая, будто к какой-то цели.

Будто его кто-то звал.

И вот Тонька оказалась в низине. Здесь у ручья были каменистые и поросшие жёсткой травой берега, и следы пропали.

Девочка громко застонала от разочарования и обиды.

Теперь никак не понять, куда пошёл телёнок!

Уже ни на что не надеясь, Тонька позвала:

— Черны-ы-ы-ыш! Иди сюда-а-а-а!

Затаив дыхание, девочка прислушалась. Было так тихо, что она слышала своё дыхание и стук сердца. Время тянулось нестерпимо долго.

Но вдруг издалека донеслось жалобное мычание!

Забыв об усталости, девочка рванула на звук вглубь леса. На бегу она звала Черныша, тот откликался, и Тонька радостно отметила, что приближается к нему.

А между тем земля становилась болотистей, а лес — мрачнее. То тут, то там блестели лужицы чёрной стоячей воды. Стало много бурелома, и Тоньке пришлось пробираться через поваленные деревья. Поневоле пришлось замедлиться. Противно чавкала и мерзко липла к подошвам грязь, будто нарочно пыталась содрать с девочки обувь.

Тонька споткнулась и упала на четвереньки, руками прямо в лужу стоячей воды. Она ощутила, как между пальцами медленно просачивается густая грязь, а ладони погружаются глубже и не встречают дна. Взвизгнув от страха, Тонька рванулась и вытащила руки. Отойдя от лужи, она прислонилась к дереву, закрыла глаза — надо было отдышаться. Ноги дрожали противной мелкой дрожью.

— Мууууу! — требовательно и жалобно замычал где-то совсем рядом телёнок.
— Да иду, иду, паскудник! — со злостью отозвалась девочка и, сжав зубы, пошла дальше.

Вся в грязи и растрёпанная, Тонька выбралась к маленькому лесному болотцу. Чёрным зеркалом блестело оно, обрамлённое хмурыми елями и чахлыми осинками. Поодаль от берега, будто часть нелепой статуи, возвышался грустный Черныш. Увязнув по колено, телёнок теперь боялся пошевелиться.

Но, увидев Тоньку, он радостно рванулся к ней и даже сумел пройти несколько шагов, пока снова не увяз.

— Ты как туда залез?! — схватилась за голову девочка. — Паршивец! И как тебя вытаскивать, горюшко ты моё луковое?!

Черныш, разумеется, ничего не ответил, только грустно смотрел на девочку своими большими глазами с длинными ресницами.

— Вот и стой теперь, дурак. А я думать буду.

Тонька прикинула, что болотце маленькое и вроде неглубокое. Если нет на пути большой трясины, то Черныша надо взбодрить, заставить идти, чтобы выбрался на твёрдую землю. Он же стоит, не проваливается, просто боится идти дальше.

Девочка подвязала подол платья покороче, нашла две длинные палки и, проверяя ими дно перед собой, осторожно двинулась вперёд. Голые ноги погрузились в холодную грязную воду; что-то склизкое коснулось кожи, и Тонька испуганно отмахнулась палкой.

Болотное дно было вязким, но лёгкую девочку выдерживало. Тоньку больше пугала непроницаемо-тёмная вода, в которой ничегошеньки не видно. Воображение рисовало девочке всяких зубастых рыб и неведомых болотных тварей, которые в толще чёрной воды тянут к её ногам свои когтистые лапы…

Встряхнувшись, Тонька прикусила губу и строго сказала самой себе, подражая бабушкиной манере:

— Неча всякую глупость думать! Дело делать надо.

Не дойдя до Черныша шагов десять, Тонька остановилась. Она достала из сумки кусочек хлеба и показала его телёнку. Тот заинтересованно вытянул морду и, широко раскрывая ноздри, принюхался.

— Хочешь хлебушка? Вкусный! Ой, какой вкусный! — Тонька откусила чуть-чуть и закатила глаза, причмокнула, словно это была не подсохшая корочка, а лучшее угощение в мире. — Хочешь? Иди сюда! На, возьми!

Черныш потянулся вперёд, конечно, хлеб не достал и разочарованно замычал.

— Давай! — поманила его Тонька и отступила на шажок назад. — Иди, а то всё съем без тебя!

Телёнок несмело выдернул из болотной жижи ногу, сделал шаг, потом ещё один, и ещё. Он проваливался, но тут же выбирался — уж очень хотелось хлебушка!

Дрожа от волнения, Тонька осторожно отступала к берегу, маня Черныша корочкой. Он то и дело останавливался, но всё же выдирал ноги из тины и шёл.

Начался мелкий противный дождь, но девочка этого даже не заметила — всё её внимание занимал Черныш.

До твёрдой земли оставалось совсем чуть-чуть. Сама Тонька уже стояла на берегу и делала вид, что грызёт корочку, чтобы сильнее раздразнить телёнка. Тот скакнул вперёд и…

Ухнул в яму почти по брюхо.

— Муууууууу! — испуганно и страдальчески взревел телёнок.
— Да твою ж растудыть через колено! — завопила разгневанная Тонька. — Болван! Дубина! Сколько с тобой вожгаться** можно?!

Она хотела добавить любимое ругательство про болотных чертей, но вдруг суеверно побоялась упоминать их вслух, стоя в болоте. Не то чтобы Тонька всерьёз в них верила. Но мало ли что…

Убедившись, что Черныша дальше не затягивает трясина, Тонька огляделась, лихорадочно соображая, что делать. Её внимание привлекли две росшие рядом молодые, толщиной в руку, но сломанные почти у корня длинные осинки. Весенние грозы не пощадили их.

— Притащу и в болото кину, гать*** получится. Пусть вылезает, гадёныш!

И Тонька, не обращая внимания на моросящий дождь, достала из сумки нож и стала им резать и пилить древесные волокна, что ещё удерживали сломанный ствол у пенька. Это была нелегко, да и нож слишком тяжёл и неудобен для детских рук. Но упрямая Тонька, ругаясь сквозь зубы, продолжала своё дело. Она впала в состояние холодной, расчётливой ярости, когда ничто в мире не имеет значения, ничего не существует, кроме цели — и нет слишком высокой цены за её достижение.

Девочка забыла напрочь и об оставленных телятах, и о бабушкиной хворостине, и о пастухе Матвее. Выстрели кто сейчас у неё над ухом, она бы и не услышала. Во всём мире остались только Тонька и Черныш — и она вытащит его из болота. Непременно вытащит!

Наконец ствол осинки упал в траву. Тонька утёрла пот со лба и тут же ринулась ко второму деревцу. С ним пошло быстрее: вторая осинка висела на нескольких волокнах.

Теперь осталось притащить деревца к болоту…

Тонька взялась обеими руками за ствол, с натугой приподняла и потянула, пытаясь сдвинуть дерево с места. Но обманчиво-тонкая осинка оказалась слишком тяжёлой для восьмилетней девочки. К тому же ноги скользили по влажной земле, не давая надёжного упора.

Разъярившись вконец, Тонька упёрлась носками в какой-то камень и все силы тела, всю злость вложила в рывок. Плечи и ноги заныли, в животе сильно закололо и будто что-то скрутилось в комок. На лице девочка вдруг ощутила что-то мокрое — из носа пошла кровь от непомерного усилия.

Но Тонька только вытерлась рукавом и сплюнула тёмно-красный сгусток в траву. Рыча, как дикий зверь, она снова рванула деревце на себя, и оно поддалось. Девочка поволокла его к болоту, кряхтя от натуги.

Дотащив, Тонька аккуратно спустила осину кроной к ногам телёнка, а стволом — на берег.

— Только бы совсем не утопла, — с тревогой сказала вслух девчонка.

Осинка медленно погружалась в болото, но всё-таки остановилась. Облегчённо выдохнув, Тонька пошла за вторым деревом. Оно было меньше и легче, и притащить его было проще.

Потом Тонька набрала поломанных веток, в изобилии валявшихся вокруг. Самые большие и крепкие она приматывала верёвкой поперёк наклонённых осинок, получилось что-то вроде лестницы. Ветки помельче и разлапистей девочка набрасывала сверху.

Телёнок озадаченно смотрел, что же такое делает Тонька. А она работала, как заведённая, не чувствуя ни боли, ни усталости. И вот уже на двух осинках лежит ворох веток — получился корявенький, но всё же настил.

— Черныш! Вылезай! Пару раз шагнёшь, выдержит, а больше и не надо. На хлебушек!

Но телёнок смотрел на неё с опаской. Растрепанная, вся в грязи, лицо в крови, одежда порвана, глаза горят безумным блеском… Она сейчас больше была похожа на болотную кикимору, чем на милую девочку Тоньку. И хлебная корочка уже не казалась такой аппетитной.

— Вот я тебя!.. — вполголоса пригрозила Тонька.

Она осторожно встала сначала одной ногой, потом обеими на своё сооружение. Ветки прогнулись, но выдержали. Тонька подобралась вплотную к Чернышу и схватила его за верёвку с колокольчиком на шее:

— А ну быстро! Пошли, поганец!

И, шлёпнув телёнка по шее, она настойчиво потянула его вперёд.

Покоряясь девочке, Черныш выдернул из трясины переднюю ногу и осторожно поставил её на настил. Почуяв опору, телёнок приодобрился и ускорился. Болото, разочарованно чавкнув напоследок, отпустило свою игрушку. До твёрдой земли телёнку оставалось совсем чуть-чуть, но тут…

Копытом он наступил Тоньке на ногу. Выпучив глаза, девочка заорала во всё горло — резкая боль пронзила огненной острогой всё тело, ударила в голову. Она почувствовала влагу на лице и железистый запах — из носа снова пошла кровь. Испуганный телёнок спрыгнул с настила, потащил намертво вцепившуюся в верёвку девочку за собой.

Тонька шлёпнулась в болото, больно ударившись боком обо что-то твёрдое. А потом случилось странное: в один миг стало темно, будто кто-то задул единственную свечу в комнате. Тьма рухнула резко и сразу.

…Плотный, осязаемый мрак. Он был непроглядным, но не пустым: она кожей чувствовала слабые колебания — где-то далеко кто-то двигался, и волны от этого движения расходились во мраке, как круги по воде.

Вдруг впереди появилось светящееся пятно, такое необычное, манящее. Она потянулась туда. Чем ближе был свет, тем больше росло в ней радостное нетерпение.

Свет был уже совсем близко и слепил глаза. Зажмурившись, она ловко скользнула в сияющий круг и вывалилась куда-то… совсем в другое место. Здесь было очень много света, звуков и запахов. Они обрушились все разом, оглушая, удивляя и заставляя шевелить маленькими округлыми ушами и носом.

Она посидела немного, привыкая к обстановке вокруг и к своему телу. Затем встала на все четыре лапы, огляделась и побежала. С каждым мигом длинное тело ощущалось всё лучше, и она бегала, прыгала, наслаждаясь своей силой и звериной ловкостью. Кончики трав смыкались высоко над головой, скрывая, что творится вокруг, и она устремилась в просвет между стеблями.

На открытом месте она увидела двух существ, сильно крупнее себя, но это её не смутило и не испугало. Одно, чёрное, лоснящееся, пахло молоком, шерстью и чем-то ещё, а вместе — едой. Она вдруг поняла, что очень голодна. У бока первого существа непонятно как висело второе, и его запах почему-то ускользал, не давался пониманию. Она не обратила на это внимания. Со свирепым азартом хищника она разглядывала первое, вкусно пахнущее существо. Её хвост нервно дёргался туда-сюда. В два прыжка достигнув цели, она запрыгнула на бедро жертвы, уцепилась когтями за шерсть и впилась зубами в кожу. Добыча испуганно взревела и взбрыкнула, сбросив незадачливую охотницу на землю. Та ловко извернулась в полёте и приземлилась на лапы. Встряхнувшись, она гневно заверещала и хотела было напасть снова. Она уже примерилась к шее добычи, но вдруг её взгляд упал на второе существо. Оно отцепилось и теперь неподвижно лежало на земле. Она подошла поближе и с удивлением поняла, что оно пахнет… ей самой! Запах был не просто похож, а совершенно одинаковый, и это её удивило и напугало. Азарт охоты исчез. Вдруг её неудержимо потянуло куда-то. Уменьшившись, она шмыгнула прямо в приоткрытый рот лежащего на земле существа. И снова её принял в себя привычный осязаемо-плотный мрак.

…Чувства возвращались к Тоньке не сразу. Сначала она ощутила сырость и холод, по телу прошла дрожь. Потом девочка почувствовала, как что-то тёплое и шершавое трогает лицо, тычется в руку. Неприятно жгло ободранную кожу на пальцах — в них до сих пор была зажата верёвка с колокольчиком. Неловко пошевелившись, Тонька застонала — вернулась боль в ноге. Тело одеревенело и с трудом слушалось. Но где-то на задворках сознания, словно обрывок неразвеявшегося сна, ещё держалось наслаждение ловким звериным телом и ощущение хищного азарта.

Усилием воли она заставила себя открыть глаза. И сразу увидела морду Черныша. Телёнок лизнул её в щёку и толкнул носом в плечо: вставай!

Кряхтя, Тонька села и озадаченно почесала затылок. Мысли ворочались медленно, со скрипом, будто ржавые шестерёнки. Что вообще было? Черныш удрал… Она пошла за ним, нашла его в болоте… Делала настил, чуть не надорвалась… Черныш на ногу наступил… А потом темнота… Ничего не помню…

— Как я на берегу оказалась, меня же Черныш в болото столкнул. И почему… Почему кажется, что трава выше меня? Я же вижу, что нет.

Глядя на обрывок в руке, Тонька сообразила: наверное, она не отпустила верёвку на шее Черныша, даже потеряв сознание, и телёнок выволок её за на берег. А потом уже верёвка порвалась.

Тонька встала и, охнув, скривилась — ступня, если на неё опираться, отзывалась жгучей болью.

— Как же я домой дойду? Даже с палкой до ночи ковылять буду. А всё из-за тебя, паразит!

Черныш, будто осознавая свою вину, ластился к девочке. Вздохнув, она погладила его по лбу, почесала за ухом — ну что с глупой животины возьмёшь.

— Ау! Ау! То-о-о-о-оня! Ты где-е-е-е? Тоня! — вдруг раздалось вдалеке.

Девочка встрепенулась и чуть не заплакала от облегчения и счастья: это были голоса пастуха Матвея и дяди Ефима!

— Э-э-э-э-э-эй! Я тут! — завопила что есть мочи Тонька. — Ау-у-у!

…Вышедшие к лесному болотцу мужчины увидели мокрую, в изодранной одежде Тоньку, всю в грязи и крови, но очень гордую собой. Ступня распухла, и дяде Ефиму пришлось нести девочку на руках до самой деревни.

Дома Тоньку отмыли, переодели, намазали ступню мазью и наложили повязку. Бабка Нина, конечно, ругалась: дурища, натворила делов и одёжку всю испортила! Но ругалась старуха беззлобно, больше для порядка. Когда Тонька рассказывала, как вытаскивала Черныша из болота, бабушка хмурилась и недовольно поджимала губы. Но чувствовалось, что упорство и смекалка внучки ей по душе, просто она не показывает этого, чтобы не поощрять головотяпство.

Тонька лежала на печи и чувствовала себя совершенно счастливой. И Черныша сама нашла и вытащила, и не наказали, и дядя Ефим с Матвеем пришли так вовремя. Всё просто чудесно!

А про резко упавшую темноту и странные ощущения после того, как очнулась, Тонька забыла почти сразу. Подумаешь, обморок!.. После стольких волнений, беготни по лесу и таскания тяжестей любому поплохеет.

Далее

* Поскотина — огороженное изгородью пространство, внутри которого пасётся стадо. Часто внутри поскотины ставили шалаш или избушку для пастуха.

** Вожгаться (диал.) — возиться, трудиться, биться над чем-то сложным.

*** Гать — настил из брёвен или хвороста на топком участке дороги.

Кто хочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891