Сыграем? Надо продолжить строчки стихотворений Пушкина. Для нас с вами это просто минутное развлечение, потеха, а вот для для наших детей может оказаться серьёзным испытанием. Зовите детей!
Это было задание из октябрьского номера. Он есть на Вайлдберриз. Скачать другие номера бесплатно можно здесь: https://lychik-school.ru/view
75 лет назад, 2 ноября 1950 года, в возрасте 94 лет сошёл в могилу последний классик «англосаксонского мира» – великий и забавный Бернард Шоу. Шоу был вегетарианцем и весельчаком, что в совокупности обеспечило ему долгую жизнь. Он застал и Льва Толстого, и Иосифа Сталина. Толстой ценил его за то, что он писатель «очень хорошо вскрывающий лицемерие современного общества», а Сталин – за поддержку СССР в печати и публичной сфере.
Перепалка сатирика с антисоветчиками того времени заслуживает особого внимания. Вот один из ответов Бернарда Шоу на антисоветскую статью некоего Вестграта.«Если Вестгарт прав, тогда всё, что я могу сказать, это, что советское правительство достигло такого искусства, на которое ни одно другое правительство неспособно. Подумайте только! Если верить заявлению Вестгарта, то советское правительство выстроило за две недели два громадных города, очевидно, из папье-маше, и нарисовало полотна, на которых представлены миллионы жителей, специально для меня умытых, одетых, накормленных. (Шоу имеет в виду Москву и Ленинград).
И всё это нужно было сделать так умело, чтобы я не мог выйти из своего автомобиля без предупреждения, как я это сделал, неожиданно зайти, например, в церковь, в народный суд или в детские ясли, куда я заходил вместе с леди Астор, и застать в полном ходу службу в православной церкви, пару процессов в суде и специально для меня откормленных младенцев. Но это ещё не всё. Я провёл около 50 часов в поездах, разъезжая по Советскому Союзу. Для того, чтобы обмануть меня, советское правительство должно было приготовить на всех станциях не только цветущие провинциальные города и деревни, но и толпы искусственных пассажиров, разговаривающих с искусственными крестьянами, продающими продукты, искусственными зрителями и искусственными детьми, чтобы замаскировать голод и нищету настоящей России. Когда я говорю, что я был весь захвачен тем, что мне привелось видеть, то нужно иметь в виду, что, будучи профессиональным драматургом с сорокалетним опытом, я являюсь экспертом театрального дела и знаю насквозь все трюки актёра, художника декоратора, владельца театра и антрепренера. Советское правительство должно торжествовать, обманув меня таким образом.
Один трюк особенно поразил меня, и Вестгарт не делает никакой попытки, чтобы объяснить его. Каким образом удалось советскому правительству в такой короткий срок откормить специально для меня так много «голодающих» детей и взрослых? Мне не приходилось видеть в СССР ни одного голодающего ни среди взрослых, ни среди детей. Может быть, их набили чем-нибудь или их впавшие щеки растянуты изнутри резиной. Если это является объяснением для отсутствия на улицах истощённых людей, что же можно сказать о многих сотнях людей, которых я ежедневно видел в центре Москвы или в Парке культуры и отдыха, принимавших солнечные ванны или плававших в купальных костюмах, обнаруживающих всякие степени полноты? Если это объясняет отсутствие истощённых людей, гуляющих одетыми на улицах, то чем объяснить, что, проезжая в поезде через реку, я видел в деревнях мастерски выведенные советским правительством на сцену группы купающихся людей различного возраста, совсем голых, с крепкой мускулатурой».
Напоминая о сделанных им и напечатанных в английских газетах фотоснимках советских детей, Бернард Шоу далее пишет: «Они ни капельки не похожи на ужасные фотографии английских голодающих детей, снимки которых я ежегодно получаю с просьбой о помощи от английских благотворительных обществ, широко разросшихся за последнее время и ставящих себе цель спасти этих маленьких страдальцев от худших ужасов капитализма…».
Шоу иронически задаёт вопрос, не обладает ли и советское правительство красной магией, производящей спецэффекты, превосходящие искусства Голливуда. «А может быть меня загипнотизировали? – спрашивает Шоу. – Но в таком случае, почему мне не представили видов максимального расцвета и великолепия, которые не обошлись бы дороже, чем обычная поношенность? Советское правительство могло бы по крайней мере сделать всех женщин прекрасными, и чтобы у всех мужчин ботинки выглядели бы новыми. Оно могло бы покрыть свежей краской все магазины. Ему не нужно было бы иметь уродливо переполненные трамваи...»
Мы помним его таким.
Спасибо, мистер Шоу!
"Господи, да все это время она живет какой-то фальшивой придуманной жизнью! Прикидывается перед всеми, а главное – перед собой. Делает вид, что она – свободный творческий человек, не желающий связывать себя обязательствами. Этакий вольный стрелок, которому нет нужды продаваться в кабалу, потому что поклонники его творчества сами за ним бегают и согласны сотрудничать на любых условиях. Но ведь это – хрень, жалкая, никого не способная обмануть ложь. Это – как и ее отношения с Маратом – фальшивая, бутафорская свобода. Свобода человека, который только и мечтает, чтобы стать несвободным, мечтает, чтобы с него взяли слово и навесили на шею обязательств. Вот только та сторона не хочет, поэтому приходится улыбаться кровоточащими губами и рассуждать о свободе и независимости как о высшем благе на земле.".
Хруст шеи, темень и он очнулся на помостье,ведущему к маяку, огромному, сложенному из тысячи камней. Он соединён с сотнями других маяков, которые буквально растворяются в тумане. На небе зависла звёздная ночь.
Он прекрасно понимает, что что сложившаяся картина, слишком хороша для него. Но ему не остаётся выбора, кроме как встать, и пойти к первому маяку, дабы увидеть, что находится за его дверью.
Подойдя ближе он видит, что двери выполнены из цельного камня. Взявшись за дверную ручку, на камне выжигается надпись - поля и дирижабли.
С тяжестью, но дверь поддаётся, и он видит пред собой густые поля пшеницы, среди которых будто бы выросли 4 домика. Из двух труб идёт еле заметный дымок, слышен детский смех, женщина выбивает ковёр, попутно зовя детей на ужин.
В далеке закатного неба начинает слышаться гул мотора и рев винтов о воздух. Виден огромный, боевой дирижабль с красиво выведенной надписью "Бэтси", именно им он когда-то командовал. Начал доноситься свист бомб, и все золотистое поле начинается покрваться взрывами, будто тело покрывается бубонами при чуме. Детский смех даже не успевает смениться на крик, а мать что звала детей на ужин, просто исчезает в этом ужасе. Когда дело было сделано, из трубы "Бэтси" доносится насмешливый гудок, и она уходит дальше.
Он снова очнулся перед маяком. Вспоминая ещё раз, то что он пережил от лица тех людей, он впадает в пот и тремор, начиная ненавидеть себя самого, он не имел указаний стирать то, что пыталось спрятаться от войны, он буквально не имел на это право.
Вновь, с той же силой открыв каменную дверь маяка, он попадает прямиком в командную гондолу "Бэтси". На нем его форма и медали, которыми он так дорожил. На горизонте виднеется то самое поле, которое было сметено до последнего ростка. Он кричит - не атаковать,следуем мимо, выполнять!
Бросаясь к окну, и видя как поле продолжает жить в своей мирной эдилии, на его щеки начинают падать слезы, опустив голову, и видя свои медали, он понимает, что каждая из них была получена за его кровожадность и безжалостность. Обрнувшись, и видя такой же безжалостный экипаж, он бросается к боезпасу, подрывая всё судно. Разносится мощнейший взрыв, на небе образуется ярко оранжевое пятно, а на землю начинают падать обломки.
Очнувшись и видя, что маяк зажегся, а надпись, что была выжжена на двери исчезла, он падает на колени, обхватает голову руками, и начинает выть будто дюжина волков, слезы бегут подобно ручью, а он уже никогда не сможет простить себе то что он когда-то сделал.
Конец 1 главы.
ГАД.
Только что закрыл последнюю страницу книги Игоря Губермана «Прогулки вокруг барака». И у меня в голове взрыв. Не от ужаса, а от осознания, насколько же сильным может быть человеческий дух. Эта книга не просто мемуары, это заряженный удар правды и иронии.
Забудьте про пафосные рассказы о героях. Губерман - антигерой в лучшем смысле слова. Он выживал. И он рассказывает об этом так, что кровь стынет в жилах, а на губах проступает горькая, неизбежная улыбка.
Мой главный вывод: настоящая сила - не в том, чтобы громко кричать о боли, а в том, чтобы тихо и едко над ней шутить.
Что вынес лично я из этих «Прогулок»?
Ирония - это броня. Читая его короткие, как выстрел, «гарики», понимаешь: юмор был его главным оружием против системы, стремившейся его растоптать. Когда над тобой смеются, значит ты уже не жертва. Ты сатирик, наблюдающий за абсурдом. Это высшая форма духовного сопротивления.
Достоинство - во внимании к деталям. В мире, где человек превращен в номер, Губерман продолжал видеть людей. Ворюг, интеллигентов, надзирателей. Он сохранил в себе этот интерес к отдельной судьбе, к чужой истории. Это и есть гуманизм в чистом виде, когда даже в аду ты не забываешь смотреть по сторонам.
Свобода внутри. Его лагерный барак стал для него университетом. Университетом, где изучали не физику, а природу человека: его низость и его доблесть. Его «прогулки» - это метафора внутренней свободы. Тело в заточении, но разум гуляет, анализирует, иронизирует, остается свободным.
Философский финал:
Эта книга не о лагере. Она о жизни. Книга отвечает на вопрос: «Как выжить, когда всё рушится?»
Ответ Губермана:
Не ныть. Принять реальность такой, какая она есть, без прикрас.
Наблюдать. Видеть абсурд и красоту даже в самом ужасном.
Шутить. Сохранять тот самый, «гариковский», взгляд на вещи.
Оставаться человеком. Помнить имена, помогать, сочувствовать.
После этой книги меркнут любые мои «проблемы» (и ваши думаю тоже)
Испортился интернет? Плохой день? Да это же ерунда! Губерман и его товарищи учились находить радость в щепотке щавеля.
Берите и читайте. Это не просто книга, а прививка стойкости (горькая, но необходимая). Она заставляет понять: наша свобода и наше счастье это всегда лишь вопрос нашего внутреннего выбора.
Земляной пол вокруг очага слегка парил. Белые завитки причудливо закручивались в воздухе, исчезая, едва поднявшись над землёй. Пламя тихо потрескивало, распространяя по залу приятный, терпкий запах смолы. Дремавший на застеленном шкурами помосте в углу седовласый старик-скальд тихо всхрапнул, натягивая по самые уши тяжёлое шерстяное одеяло. Негромко шуршали веретена в руках женщин, устроившихся по другую от него сторону; пушистый серый кот с удовольствием растянулся на рассыпанной соломе рядом.
Со скрипом распахнулась высокая рубленая дверь, впуская в дом раскрасневшегося бородатого мужчину в припорошенном снегом плаще из лисьих шкур. На его лице играла улыбка, а на бороде и усах серебрился иней.
— Лютый мороз! Я уж думал, что окоченею, пока дойду. И снега насыпало! — мужчина провёл рукой на уровне пояса.
— Удалось поймать кого-нибудь? — женщина с серебристыми волосами отвлеклась от своего занятия и подняла глаза на супруга.
— Эрик подстрелил зайца, — мужчина пожал плечами. — Мне не посчастливилось и в этом. Пожалуй, охотиться в такую стужу и вправду было глупой затеей.
Бородач обвёл глазами зал и удивлённо вскинул брови:
— А где Сигрид?
— Разве она пошла не с тобой?
Сигрид — юное золотоволосое бедствие — была дочерью Бьорна и Гунвёр. Из трёх сестёр она была самой младшей, самой непоседливой и самой любимой. Вопреки сложившемуся укладу, девочка с куда большей охотой проводила время с отцом, чем занималась пряжей, готовкой и стиркой. Она с любопытством наблюдала огромными серыми глазами, как мужчины валят лес и строят корабли, охотятся и тренируются с мечом. Озорница даже пыталась тайком упражняться и сама, просыпаясь затемно и потихоньку утаскивая отцовский клинок в амбар, где она обустроила себе собственное «королевство».
В то утро Сигрид проснулась ещё раньше обычного: отец собирался пойти на охоту, и она непременно желала пойти с ним. Даже вопреки его желанию. Соскользнув с деревянного помоста на холодный, засыпанный тростником и соломой пол, девочка быстро оделась и тихо, будто мышка, прокралась мимо спящей семьи на улицу.
Бездонная темнота за дверью тотчас поцеловала и обожгла холодом её лицо, уколола тысячей снежинок, поднятых в воздух порывом северного ветра. Ньёрд приветствовал её в своей грубой, неласковой манере, но Сигрид — истинное дитя севера — любила его. Его и ночную зимнюю стужу. Снег под ногами звонко скрипел, и следы маленьких ножек тотчас заметались вьюгой. Сигрид потихоньку, наощупь добрела до амбара и затаилась, спрятавшись за стеной от пронизывающего ветра. Отец встанет уже скоро.
Ждать и вправду пришлось недолго. Под убаюкивающий вой пурги девочка начала чувствовать, как тяжелеют её веки, но вот дверь дома открылась. Бьорн, в лисьем плаще, с непокрытой головой и тяжёлым копьём в руке, зябко поёжился и сделал шаг в темноту — охотиться не было нужды, но сегодня был праздник Улля — бога всех охотников. Не почтить его стало бы тяжёлым оскорблением. А кто станет оскорблять богов?
Бьорн шёл в темноту, чтобы присоединиться к другим мужчинам поселения и тану, который наверняка уже был на поляне в лесу. Он шёл в темноту, а Сигрид, озорно улыбаясь, кралась за ним. Она знала, что мать наверняка рассердится, когда утром обнаружит её пропажу и сурово накажет, но в какое это может идти сравнение с охотой?
Пробираясь по знакомому лесу, девочка старалась не отставать — глубокие сугробы мешали идти, а пушистые ветки ельника цеплялись за одежду и осыпали снегом.
Вот и поляна. Все мужчины из посёлка собрались здесь. Даже Харольд — её ровесник — стоял рядом с суровым отцом и изо всех сил изображал, что ему не холодно. Мужчин освещал огромный костёр, разложенный у большого рунного камня — именно здесь, по преданию, Улль научил людей охотиться. Рядом с костром плясал и кривлялся годи — старик Хамма. Сигрид не любила Хамму — тот вечно пускал слюни, и от него несло мочой.
Дождавшись окончания ритуала, мужчины передали по кругу мех с крепким элем, а затем, прокричав приветствие богу, разошлись — искать свою добычу. В тот момент Сигрид и допустила ошибку. Вместо того чтобы стоять в темноте, она выбежала в освещённый костром круг, и, конечно же, тотчас перестала видеть всё, что находится за пределами освещённой багровыми всполохами поляны.
— Ну вот! — обиженно протянула девочка и решила было вернуться домой, когда когтистая рука легла ей на плечо и развернула — Хамма.
— А ты что здесь делаешь? — брызжа слюной, прорычал годи. — Решила оскорбить богов, да? Плюнуть им в лицо? Женщинам не место на священной охоте!
Голос жреца гудел, как колокол, меняя тональность от высокого визга до низкого рокота. Сигрид испуганно попятилась.
— Боги оскорблены, о да! Оскорблены! Теперь вся дичь уйдёт из лесов! Что ты наделала? Что ты наделала?!
Последние слова Хамма прокричал ей в лицо, обдав жутким смрадом. Едва сдерживая слёзы, девочка развернулась и побежала — не разбирая дороги, не ведая, куда. Глаза застилали слёзы, а в душе скреблась обида и скользко шевелился страх. Он не должен был так говорить! Не должен!
Не сдерживая рыданий, Сигрид остановилась, села в сугроб. Слёзы застывали на щеках, не успевая упасть на меховой воротник курточки. Только сейчас она поняла, что очень замёрзла. Нужно было идти. Попыталась встать, но не смогла — ноги провалились в глубокий наст. Запаниковав, Сигрид задергалась, проваливаясь всё глубже и глубже...
Узкие каменные расселины рассекали землю в лесу, точно следы от когтей исполинского медведя. Летом в них рос пушистый зелёный мох, который женщины собирали для домашних нужд, а зимой каверны заносило снегом. В одну из таких расселин и провалилась Сигрид. Снежная ловушка сомкнулась над ней, погрузив в полную темноту. Девочка попыталась кричать, но рот лишь забило снегом, который всё падал и падал с антрацитового неба...
Обидное «почему?» пронеслось в голове. Ноги и руки озябли, она уже не могла почувствовать кончики пальцев и нос. Сон медленно сковывал её веки...
Когда Бьорн нашёл её, она была такой же белой, как и снег, из-под которого её достали. Давясь рыданиями, отец упал на колени над окоченевшим трупом дочери. Серые глаза были пусты, но на лице Сигрид застыла улыбка — последние сны девочки были счастливыми...
Снег падает тихо, как смерть.
Уже пора уходить? Ответ — в тишине.
Шероховатые стволы сосен тихо скрипели, покачиваясь на ветру под пробегающими в высоком голубом небе снежно-белыми облаками. Часто застучал клювом дятел, прерывая бесконечную птичью перекличку. С низким рокочущим жужжанием пролетел по своим делам шмель. Солнце ещё не проделало и половины пути по небосводу, но уже жарко припекало. Жирный, усыпанный прелой листвой и хвоей чернозём парил после ночного дождя. Душный, влажный воздух внизу был почти недвижим, и Ранко оторвался от своего занятия, чтобы утереть рукавом выступившую на лбу испарину и отогнать назойливое комарьё.
Плетёный кузовок, куда он собирал малину, был полон лишь наполовину, но Ранко не спешил работать, отправляя большую часть ягод, сорванных с куста, себе в рот. На перепачканные сладким липким соком руки налипли листочки и пыль. Ещё одна ягодка, ещё одна... Когда кузовок будет полон, работа будет закончена и Ранко принесёт собранную ягоду домой. Мать, конечно, похвалит его, а после — сварит ягоду в мёду впрок. Отец же снова пожурит: мол, мальцу пора бы заниматься мужской работой.
Увлечённый своим занятием русоволосый мальчуган вздрогнул, когда услышал, как неподалёку треснула ветка. Присел, затаился. В малинник мог наведаться медведь. А может, это забредший в чащу лось или какой-то другой зверь. Нет, не зверь. Ветка снова хрустнула, но уже ближе, и с деревьев сорвалась стайка вспугнутых синиц. Рядом шёл человек — птицы никогда не пугаются зверей.
Украдкой Ранко выглянул из своего укрытия — бор был тих и светел, будто никто его и не тревожил. «Наверное, всё же лось», — подумал мальчик, улыбаясь своим страхам, и хотел уже было встать во весь рост, когда заметил их. Сначала это был блик солнца на полированном металле, а затем он увидел, как между сосен движутся воины. Все они были в кольчугах, длинных и тяжёлых — такие носили варяги. Некоторые несли в руках огромные топоры, другие — копья. У каждого был большой круглый щит, выкрашенный охрой, с железным умбоном посередине.
Сжавшись, Ранко смотрел на варягов, широко раскрыв рот: безмолвные и огромные, с длинными распущенными волосами и мохнатыми бородами, они наводили страх одним лишь своим видом. От деда, седого уже слепого старика, Ранко часто слышал рассказы о грозных воинах с севера, безжалостных демонах, сжигающих всё, что попадалось на их пути, пьющих кровь поверженных врагов из их же черепов...
Он подумал и спохватился. Они же к деревне идут! Мамка, сестра! Отец! На глаза навернулись слёзы, а внутри всё опало, закрутилось в животе холодными угрями. Нужно бежать, предупредить всех! Закинув за спину наполовину заполненный кузовок, Ранко на четвереньках прополз через кусты и бегом припустил к дому — через ручей, мимо большого замшелого валуна и дальше на холм. Бор скоро закончился, и ноги вынесли его на полянку — такие называют выжигами. Всей деревней они отвоёвывали землю у леса, вырубая деревья, выкорчёвывая и выжигая пни, чтобы потом засеять в почву рожь и лён.
Деревня горела. Он понял это ещё до того, как забрался на пологий гребень холма — по тяжёлому запаху гари и чёрным столбам дыма. Гудящее пламя с треском лизало деревянные стены изб; где-то надрывно кричала женщина. Размазывая по лицу слёзы перепачканными малиной руками, Ранко заковылял на ватных ногах к горящему дому. Мамка же, сестра...
Высокий, широкоплечий воин в кольчуге, покрытой плащом из тяжёлого густого медвежьего меха, обыскивал труп, лежащий перед домом. Труп — его отца.
Не помня себя, Ранко закричал и кинулся на «демона», молотя того кулаками по укрытой шкурой спине. Варяг резко обернулся, встал и, увидев перед собой мальца, захохотал.
— Se der! Endnu en slave! Ja, og han kom med hindbær! — сквозь смех бросил он своим товарищам и, схватив Ранко за шиворот, поднял высоко над землёй, держа на вытянутой руке перед собой.
Ранко отчаянно сопротивлялся, молотя по воздуху руками и ногами, чем вызвал только новый приступ смеха. Остальные воины оторвались от своих дел и с улыбкой наблюдали за мальчиком.
— Hvor modig! Men tak for bærene! — вторым тоном произнёс варяг. Второй рукой он сорвал с Ранко кузовок. Берестяные плетёные лямки лопнули, перед этим больно поранив плечи мальчика. Воин отбросил Ранко в сторону, и мальчик упал плашмя, чувствуя, как из груди выбило весь воздух. Сквозь слёзы он увидел, как варяг зачерпнул пригоршню малины из кузовка и отправил себе в рот.
— For surt! — скривился он и сплюнул. — Og dræb knægten, for skrøbelig og for kvik!
Больше Ранко не услышал и не увидел ничего. Тяжёлый топор обрушился на его череп, с хрустом пробив кость. Из опрокинутого кузовка на его тело посыпалась красная лесная ягода, и вместо мёда её заливала его рудая кровь...
------------------------------------------------------------------------------------------
*— Поглядите-ка! Ещё один раб! Ещё и малину принёс!
** — Какой смелый! А вот за ягоды спасибо!
*** — Слишком кислая!
**** — А мальца убейте, слишком хилый и слишком прыткий!
