1
— Говорю тебе как орнитолог с двадцатилетним стажем: голуби ведут себя странно! Слышишь, Коль? Иногда аж жуть берёт! Неакадемически выражаясь.
Николай не слушал. Отвлёкся на одинокую, поблёскивавшую золотистым масляным боком шпротину с прилипшим к ней листиком петрушки, что лежала на кусочке бородинского. Бутерброд был последним, и Николай напряжённо размышлял, будет ли нормально его съесть, или это получится не по-дружески.
В ушах у старшего научного сотрудника кафедры зоологии шумело: то ли от выпитой водки, то ли от разговоров и гогота набившегося в рюмочную народа. Публика здесь собиралась преимущественно университетская, однако драки под вечер нет-нет да случались. Одна как раз назревала в дальнем углу душного подвала. По-хорошему, им давно уже пора было сворачиваться. Да и Машка ждала дома.
Николай поморщился и поднял взгляд на Зиновьева (он даже про себя называл бывшего однокурсника и нынешнего регулярного собутыльника только по фамилии). Коллега продолжал разглагольствовать: в воздухе мелькал насаженный на вилку корнишон, которым тот дирижировал для большей убедительности. Судя по всему, речь шла о птицах. Впрочем, с Зиновьевым речь всегда шла о птицах.
— …поведение куда более сложное, чем можно было ожидать от columba livia, — продолжал талдычить он. — А ещё эти внесезонные локализованные мурмурации! Появление новых танцев, не имеющих отношения к брачным! Мы явно чего-то не понимаем, не видим прямо у себя под носом, я извиняюсь. А не видим потому исключительно, что нос этот воротим…
— Не люблю голубей. Зиновьев! — Николай предпринял вялую и безуспешную попытку привлечь внимание раздухарившегося профессора. — Эй, Зиновьев! По домам пора.
— Им же подавай командировки в Ялту, в Кры-ым, — продолжал тот. — Или хотя б в Ессентуки, изучать там эволюцию строения клюва энде-емиков. В перерывах между блядками, я извиняюсь. А дома у себя предмет для исследований поискать — это, видите ли, не по чину. Ниже достоинства уважаемого академического состава, тьфу! Ну а ты чего?
— Так ведь не дают теперь бюджетов на экспедиции, — скучным голосом произнёс Николай.
Он положил подбородок на руку и устремил взгляд в направлении дородной барменши, хозяйничавшей за пивными кранами. На этот раз Зиновьев услышал, моментально сник и даже как-то уменьшился в размерах.
— Не дают. Вот и приходится хвататься за что попало. А что делать, Коль? Ну скажи, что?
Николай пожал плечом. Друзья немного помолчали.
— Такие времена. У всех один валютный бизнес в голове, завкаф половину вивария под кооперативные магазины сдал. А о том, что науку надо двигать, между прочим, все как забыли, — Зиновьев съел, наконец, заветренный корнишон и некоторое время жевал его с кислой миной. — Получку, притом, второй месяц задерживают. Не займёшь, кстати? Мне за квартиру платить через неделю.
Голова у Николая была тяжёлой, на душе — тошно, о работе ни говорить, ни думать не хотелось. Да и было бы что обсуждать по сотому кругу, одно расстройство. Вон, даже Зиновьев до голубей докатился, а ведь был о-го-го, величина. Самому Николаю, получается, осталось только до мышей… того. Он достал кошелёк, пересчитал немногочисленные купюры и протянул другу бумажку в пятьдесят тысяч. Сразу же представил, как запилит его за это Машка.
Зиновьев благодарно кивнул, сполз с шаткого табурета, хватаясь за край стола, пробормотал: «щ-с вернусь» и побрёл в сторону выхода, где за вешалкой пряталась дверь в туалет. На столе остался лежать пухлый блокнот с чёрной обложкой под змеиную кожу, с которым рано полысевший орнитолог обычно не расставался.
От скуки Николай взял его и стал листать страницы, покрытые строчками убористого текста, зарисовками птичьих лап и голов, сделанными синей ручкой, какими-то таблицами и графиками сезонной миграции бекаса обыкновенного. Из середины выскользнуло и медленно спланировало на пол серое с чёрным краем перо. В дальнем углу раздался звон бьющегося стекла: там, наконец, началась драка.
— Опять налакался, нет, ну вы поглядите на него! Цвет советской интеллигенции, мать твою! С кем ты пил, скотина? С кем пил, а?
Попытка тихо вернуться в квартиру провалилась с грохотом ложки для обуви, он её по неосторожности уронил.
Едва сбросив туфли, Николай поспешно закрылся в ванной и пустил воду, чтобы приглушить Машкины вопли и рёв проснувшегося в соседней комнате Вениамина. Начал было раздеваться, но вдруг как-то очень быстро устал, без сил опустился на крышку унитаза и привалился к стене. Плитки кафеля приятно холодили плечо через рубашку. Николай долго сидел там, нелепый в своих полуспущенных брюках, и смотрел на собственные волосатые коленки, безвольно свесив между ними руки.
Наконец, поднялся, залез в ванну, включил горячий душ — выкрутил кран почти на кипяток. Машка вроде успокоилась и пошла укладывать сына. «Или же, — подумал он, — караулит под дверью». Готовится напасть из засады и устроить ему привычный скандал на кухне злым громким шёпотом.
Знакомый звук, на который обычно не обращаешь внимания, назойливо пробивался сквозь плеск воды. Николай закрыл кран и помотал головой, стряхивая капли. Посмотрел наверх, на заросшую рыжей пылью решётку вентиляции: оттуда, с технического этажа, доносилось отдалённое курлыканье голубей.
2
Следующая встреча с Зиновьевым случилась через месяц или полтора. Николай сидел в университетской столовой и ковырял вилкой остопиздевшие макароны, слипшиеся на дне тарелки в отвратительный холодный ком. Каждую порцию приходилось запивать переслащённым чаем и сознательным усилием проталкивать по пищеводу.
Не прошло и десяти минут после неприятного разговора с ректором на тему его последних заявок и перспектив дальнейшего финансирования. Теперь Николай сосредоточенно жевал и раздумывал, как получше преподнести новости жене. Ничего осмысленного в голову не приходило.
Первое, что подметил Николай, когда обыкновенно тихий и незаметный Зиновьев буквально обрушился на соседний стул: от него неприятно попахивало, а в глазах появился оживлённый блеск. Может, даже чересчур оживлённый. Если б на голове коллеги сохранилось достаточно волос, они, пожалуй, стояли бы торчком, как у нахохлившегося удода. Вдобавок он давно не брился, а пола несвежей голубой рубашки торчала из-под растянутого свитера.
— Коля, дорогой! Везде тебя ищу! Выручишь, а?
— Ты отвратительно весел, знаешь? Смотреть на тебя тошно.
В подтверждение своих слов Николай демонстративно отодвинул тарелку. Всё равно, можно сказать, наелся. Да и аромат птичника, распространяемый другом, аппетиту не способствовал. Он в один глоток опустошил стакан и прополоскал рот чаем, чтобы смыть с зубов налипшие кусочки теста. Притихший Зиновьев, меж тем, склонил голову набок и смотрел в потолок, словно к чему-то прислушиваясь. Челюсть его слегка отвисла.
— Вам же вроде получку выдали на той неделе? Куда всё спустил? М? Эй, Земля вызывает Союз пять.
— Чего? А-а, — орнитолог отвлёкся от разглядывания штукатурки и легкомысленно отмахнулся. — Наука, брат, не терпит мелочной экономии! Надо было купить кое-какие материалы: фотоплёнку, реактивы… Реактивы. Помнишь, я рассказывал про свой проект? Так вот, хочешь, верь, хочешь, нет, а я наткнулся на эпохальную сенсацию. Фурор! Ещё увидишь, как у всей кафедры челюсти отвиснут, я извиняюсь.
— Какой ещё проект?.. Погоди, с голубями, что ли? С крысами этими летучими?
— С ними, родимыми! И кто бы про крыс говорил, между нами.
— Я попрошу. Все мои крысы стерильны и сидят по клеткам, заразу не разносят, знаешь ли. В отличие от. Ты, часом, не заболел? Опять в виварии ночуешь? Вид у тебя нездоровый.
— Ерунда и глупости, глупости и ерунда. Н-да. Это вид человека на пороге эпохального открытия. Плюс некоторая депривация сна, возможно... Послушай, ты меня давно знаешь, я к работе подхожу ответственно? Скажи.
— Так вот. Ответственно заявляю: я видел чудо, — произнёс он с расстановкой, неотрывно глядя на Николая. — Настоящее чудо, вот этими самыми глазами. Вот этими… Извини, деталей пока не расскажу, ещё надо самому разобраться, дописать статью. Но потом — непременно. Все узнают, все. Прогремит! Тысяч двести займёшь?
— Ого! — Николай терялся, чему больше удивляться: возросшим запросам друга или несвойственной тому ажитации. — Шутишь, что ли? Возвращать, я так понимаю, с нобелевки планируешь?
— Зря смеёшься, ой зря, — Зиновьев сморгнул и каким-то неприятно медленным движением облизал потрескавшиеся губы. — Посмотрим, как вы потом заговорите. Если моя гипотеза подтвердится… Восемьдесят, а?
— Сорок, больше всё равно при себе нету.
— Давай. Надо собраться выпить при случае. Я тебе первому, первому всё расскажу, по старой дружбе. Да. Только закончу фазу полевых наблюдений. Самая важная фаза сейчас. Спасибо, — измурзанные купюры исчезли в кармане профессора. — Как говорят спекулянты, будем на связи.
Зацепившись сумкой за стул и с грохотом его опрокинув на мраморный пол, Зиновьев, не оглядываясь, поспешил к дверям, провожаемый взглядами недовольной раздатчицы, опешившего Николая и ухмылками двух студентов. Тянувшийся за ним шлейф птичьего помёта быстро растворился в запахах котлет на пару и вчерашних капустных щей.
Поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Николай сидел за столом на собственной кухне и нервно дёргал обутой в тапок ногой. Лампочка под жёлтым абажуром лишь немного распугивала тени по углам, толком не давая света. Устремив за окно отсутствующий взгляд, Николай насаживал на вилку и отправлял в рот серые макароны, такие же невкусные, как в столовой. В отделённом шкафом закутке соседней комнаты Машка укладывала спать Вениамина. Похоже, читала пацану сказку, но слов было не разобрать.
Сквозь тонкие стены доносились от соседей звуки работавшего телевизора: программа «Время» смешивалась со злоключениями героев «Улицы разбитых фонарей», причём было непонятно, где сериал, а где криминальная сводка. Кто-то крутил радиолу. Компрессор морозилки, который Маша давно уже просила починить, монотонно гудел на низкой ноте, словно рассерженный шмель.
На подоконник спланировал голубь и начал со стуком расхаживать по нему, воркуя и спазматически дёргая головой. Мысли сами собой вернулись к давешнему разговору. Всё это было чертовски странно и совсем на Зиновьева не похоже. Трудно было не заметить, что в последнее время он здорово сдал («а кто из нас нет», — невесело дёрнул углом рта Николай и подцепил новую порцию макарон).
Но было в друге и что-то ещё. В прошлый раз он видел его таким… Когда ж это было? Лет этак семь назад, под Алуштой. Любитель пернатых полез без страховки по крутой и сыпучей скале к месту гнездовья каких-то особенно редких сапсанов. Сильный ветер тогда сорвал с плешивой головы Зиновьева панаму и зашвырнул в прибой, а сам будущий академик едва не отправился следом.
Но когда спустился, чуть не прыгал от радости, вот как сегодня. Правда, что ли, наткнулся на что-то? Или бедолагу просто настиг нервный срыв? Скорее уж второе. Не удивительно, тут разом столько всего навалилось. Да и что интересного, кроме гистоплазмоза, можно открыть, ползая на карачках по чердакам? То-то и оно. Голуби — это тебе не соколы. До чего, однако, неприятные птицы…
К первому голубю на подоконнике присоединился второй, и теперь на Николая уставились два оранжевых глаза. Любопытные твари поворачивались к стеклу то одной стороной, то другой. Казалось, они специально заглядывали к нему на кухню. Головы подёргивались, как у сломанных игрушек с заводным механизмом. Когда, хлопая крыльями, на подоконник опустился третий, их хоровое воркование стало раздражать Николая. Тот отложил вилку: не любил есть под чужими взглядами.
— Машка их тут прикармливает, что ли…
Внезапно телефонный аппарат, висевший на стене и обыкновенно не подававший признаков жизни, издал пронзительную трель. Николай подскочил так, что ударился коленями о стол, быстро встал и сделал два шага по тесной кухне, не отрывая взгляда от окна. Поднёс трубку к уху.
Четвёртый голубь сел на подоконник, за ним пятый. Теперь им было там тесно. В трубке что-то шипело. Помехи или дыхание? Шорох напоминал шелест крыльев умирающей птицы, ползущей в вентиляционной шахте.
Плотный ряд серых, сливающихся с тенями птиц на фоне вечернего неба. Поблёскивающие глаза. Взгляд тупой и бессмысленный, взгляд недоброго олигофрена. Ничего общего с воронами или, скажем, сороками. Вот уж кто был настоящим умником в птичьем царстве. Он не раз видел в лаборатории у Зиновьева, как сорока решает сложные головоломки с использованием инструментов, чтобы добыть еду. Невозможно было представить, что одутловатый голубь, эта помойная птица-вырожденец, способен на что-то подобное.
В трубке молчали. Именно молчали, на том конце провода точно кто-то был. На секунду ему показалось, что отвратительное курлыканье раздаётся не только из-за окна, но из динамика тоже. Николай сжал пальцами свободной руки переносицу: внезапно разболелась голова.
В прошлом году он зашёл на кафедру орнитологии. Шатался там по коридору в ожидании, пока Зиновьев закончит с зачётами студентов, от скуки разглядывал стенды на стенах. Один был посвящён сравнению конструкций гнёзд разных видов, были там и фотографии гнёзд этих сизых паскуд.
Нелепые, жалкие, едва намеченные кучки мусора — издевательская пародия на настоящие гнёзда. Сделанные дай бог из дюжины веточек, каких-то проводов, шприцев и окурков. Только так и могли выглядеть места размножения городских паразитов, давно позабывших, что значит быть птицами. В тот день он начал подсознательно презирать голубей. В эту же минуту он по-настоящему их ненавидел.
Маленькие клювы поочерёдно ударяли по стеклу. Клюнул, посмотрел. Клюнул опять. Да какого ж чёрта им надо?!
Николай выпустил воркующую трубку, и та закачалась у стены на витом проводе. Стремительно подошёл к окну.
— Га-а-а! — заорал он, что есть силы громыхая кулаком по раме. — Пошли нахер отсюда, уроды! Хватит на меня смотреть!
Голуби бесшумно сорвались с места и канули в темноту. За стеной заплакал уснувший было Венька, вскрикнула и начала костерить его на чём свет любимая некогда жена. Николай прислонился лбом к прохладному стеклу и устало прикрыл глаза.
«Не доверяй им», — просипела трубка перед тем, как зазвучали короткие гудки.
На связь Зиновьев больше так и не вышел.
3
Лето наступило и прошло, не принеся ни облегчения, ни удовльствия, ни перспектив. Николай вообще стал часто слышать это изломанное словечко: «перс-пек-ти-вы». В том смысле, что этих перспектив у него нет и не было никогда. Словечко-погань, словечко-инвалид. Сразу за ним следует ещё одно. Пока не названное, оно проступало из узора обоев в спальне, кричало на него со всех сторон: «развод».
Спускаясь по ступеням, он хлестнул авоськой раскуроченные почтовые ящики, пинком распахнул дверь подъезда и вышел во двор. Деревья и кусты уже стряхнули с себя часть листьев, трава пожухла, открывая взору разбросанные тут и там белые кучки, оставшиеся после выгула собак.
Пачка «Пётр I» сама легла в руку. С третьей попытки удалось-таки прикурить, прикрывая кончик сигареты от пробирающегося под пальто ветра. Он не курил давно, с пятого курса, на котором встретил Машку. Снова начал пару месяцев назад, чем создал дополнительный повод для ссор. Щелчком отбросив спичку в кусты, заметил: крутой сосед опять припарковал свой тонированный танк на его, Николая, законном месте. Надо будет всё же с ним поговорить... Впрочем, он обещал это себе уже много раз.
Николай повернул за угол и пошёл в сторону универмага. В ветвях тополей каркали вороны, их грай отражался от серых стен многоэтажек. Издалека, со стороны детского сада, доносился многоголосый гам выведенных на прогулку детей. Какой-то бомж копошился в углу двора, возле мусорки и ступеней, ведущих в подвал. Николай остановился, поднял голову к серому небу и глубоко вдохнул: воздух пах приближающейся зимой, безнадёжностью и помойкой.
Тридцать минут спустя, когда Николай возвращался с полупустой авоськой, бомж всё ещё был там. Возился вокруг кучки мусора в углу подвальной лестницы и… фотографировал этот мусор, делая пометки в потрёпанном чёрном блокноте. Николай вздрогнул, застыл на середине шага. Мир с почти слышимым треском дал трещину, враз стал плоским и каким-то ненастоящим, словно заброшенные мосфильмовские декорации.
Особенно сильный порыв ветра взмахнул полами его пальто. За котельной залаяла было собака, но тут же замолчала, коротко взвизгнув. Бездомный испуганно оглянулся, сжался, обеими руками прижал драгоценный блокнот к животу. И лишь немного расслабился, когда увидел, кто с ним заговорил.
Перед ним стоял Александр Сергеевич Зиновьев, бывший профессор кафедры орнитологии биологического факультета МГУ.
Николай занёс продукты домой и гадал теперь, прыгая через две ступеньки: дождётся или нет? Дождался. Бледная тень человека вжималась в лавку возле подъезда и опасливо посматривала на облака. Казалось, орнитологу непреодолимо хотелось спрятаться всякий раз, когда серую хмарь пересекал силуэт очередной птицы.
Осторожно присев на скамейку, Николай выбил из пачки новую сигарету. Порадовался ветерку, который относил в сторону нестерпимый смрад давно немытого тела и птичьего помёта. Он не знал, просто не знал, как начать разговор с тем, в ком почти невозможно было признать его лучшего и, в сущности, единственного друга. «Наверное, я очень хреновый друг, раз допустил такое», — пришла мысль, мерзкая и справедливая. Рядом кренился набок и будто ребёнка баюкал на коленях потёртую сумку опустившийся, полубезумный старик с постоянно слезящимися глазами, отвисшей губой и нервным тиком, то и дело страшно искажавшим его лицо.
— Всё изучаешь голубиные гнёзда? — невпопад задал вопрос Николай.
Не придумал ничего лучше. Хотелось столь о многом спросить, разузнать, что случилось. Объяснить, что последние месяцы стали сущим кошмаром и дома, и на работе, что закрутился и забыл обо всём, кроме собственных проблем… Но какая теперь разница.
Ему начало казаться, что Зиновьев уже не ответит, когда тот всё же заговорил.
— Не гнездо, можешь мне поверить. Гнёзд я навидался, там нечто другое.
— То самое твоё открытие? На кафедре уже в курсе?
— Меня уволили. Ты слышал про орнитологическое доказательство существования бога?
Вопрос застал врасплох. Весь следующий час Зиновьев говорил, Николай слушал, почти не перебивал, мрачнел лицом. Курил одну за другой. Он быстро потерял нить путанных рассуждений друга, в них смешались отсылки к истории мировых религий и трудам по психологии, научная терминология и цитаты философов старого и нового времени. Борхес, Кант, Декарт и Аристотель водили хоровод с современными светилами этологии и когнитивных наук.
По Зиновьеву выходило, что вся штука крылась в сознании. Сознание — спектр, а не бинарное состояние, животные тоже обладают им, пусть в меньшей степени, чем homo. И каждому сознанию, даже самому примитивному, свойственны определённые поведенческие паттерны. В этом и состояла последняя гипотеза профессора.
Впервые начав внимательно (за отсутствием более подходящего предмета для исследований) изучать голубей, он столкнулся с малозаметными, но необъяснимыми аномалиями в их поведении. Со странностями, которые, на первый взгляд, не укладывались в какую-либо систему.
Некоторые одноклеточные паразиты способны влиять на поведение животных, так что сначала Зиновьев грешил на эпидемию. Вступил в масштабную переписку, поднял старые знакомства, добыл результаты независимых наблюдений со всех концов материка. Эпидемией и не пахло. Всё указывало на то, что девиантное поведение птиц вовсе не является для них необычным: всего лишь малоизученным, однако присущим всем родам голубиных, независимо от подсемейства и ареала.
Что же привлекло внимание немолодого орнитолога? Сначала Зиновьев полагал, что небольшие конструкции из веток и мусора, на которые он иногда натыкался в ходе полевых работ, были неудачными попытками свить гнездо, типичное для адаптировавшихся к городским условиям птиц. Когда рассмотрел подробнее, решил, что это проделки каких-нибудь шутников. Возможно, мальчишек, без пригляда лазающих по заброшенным цехам, подвалам и чердакам жилых домов, пока родители вкалывают на двух работах. От этой версии вскоре тоже пришлось отказаться.
Неприметные пучки кое-как связанных прутиков, перьев и птичьих либо мышиных костей, иногда измазанные непонятной высохшей гадостью, с наколотыми на них листьями или кусочками полиэтиленовой плёнки — они то и дело попадались в местах постоянного обитания голубиных стай. Часто где-нибудь на крыше или в тёмном углу уделанного помётом чердака. Если не знать, что искать, пройдёшь мимо. Да и заметив, не поймёшь, на что смотришь. Только под определённым углом эти штуки очень отдалённо походили на маленькое пугало или человечка, растопырившего руки и ноги.
Учёный насобирал большую коллекцию необычных тотемов и вскоре обратил внимание: там, откуда их забирали, они появлялись опять, сделанные из чего попало, разные, но чем-то неуловимо похожие. Опытный глаз зацепился и за другие странности. Особенно интересными были мурмурации, когда несколько стай вдруг, без всякой видимой причины, собирались воедино. Поднимались из дворов и парков, исторгались потоком из вентиляционных проёмов и погасших труб простаивавших заводов, чтобы объединиться в вышине, сбиться в неделимый аморфный ком крылатых тел.
Чёрный на фоне вечереющего неба, этот живой, пульсирующий спрут из тысяч птиц причудливо и бесшумно танцевал над домами, двигаясь, как единый организм, как опухоль, шарящая по облакам слепыми отростками. Метался из стороны в сторону, принимал необычные формы, после чего за секунду распадался на части и таял, чтобы ровно через восемь дней собраться на том же месте опять. Скорее всего, Зиновьеву лишь показалось, будто вихрящееся чёрное облако стремится, но не может принять какую-то одну, очень конкретную игрек-образную форму. И как будто в его пульсациях прослеживается чёткий ритм.
Как бы то ни было, воодушевлению учёного, обнаружившего себя на пороге какого-то невероятного открытия, не было предела. Он устроил настоящую слежку за тремя стаями, постоянно обитавшими в нашем районе, для чего навострился ловко срезать замки у чердачных люков. А также стащил — с кафедры Николая, между прочим, — несколько фотоловушек, чтобы расставить их возле обнаруженных тотемов.
Он крался в сумерках вдоль домов, вооружённый биноклем и любопытством естествоиспытателя, устраивал ночные бдения в засидках, множество которых соорудил на крышах и в кустах возле голубятен. Случалось, по несколько дней не появлялся дома, забывая кормить престарелую кошку Клеопатру — единственное близкое существо, с которым он когда-либо сожительствовал. На взгляд Николая, это уже опасно походило на манию. Но принесло плоды.
Фотографии и наблюдения показали, как мало знаем мы о голубях. Они повсюду, сопровождают каждый наш шаг, путаются под ногами, смотрят на людей с фонарных столбов и крыш. Их так много, они так привычны, что и не замечаешь, спеша по своим делам. Кто мог подумать, что вдали от человеческих взглядов, под защитой всеобщего чуть презрительного равнодушия эти невзрачные птицы способны на такое.
Всё дело в сознании, говорил Зиновьев. А всякое сознание естественным образом тяготеет к формированию религии.
Поделки из веток служили голубям алтарями. Сложно было назвать их как-то иначе. Когда стая селилась где-то, каждый голубь приносил в клюве травинку или ветку. Неуклюже, но старательно он вплетал её в общую конструкцию до тех пор, пока работа не оказывалась завершена. Собравшиеся после захода солнца на ночёвку птицы ожесточённо выдёргивали у себя и собратьев грудные перья, раскладывали их возле неказистого тотема неровными концентрическими кругами. Внутри этих кругов никогда не было помёта. Зато иногда там появлялись цветы. Чаще всего одуванчики и сирень.
Раз в восемь дней десяток-другой птиц окружали алтарь и замирали клювами вверх, впадая в непонятный сопор с открытыми глазами. В таком состоянии они не реагировали ни на что вокруг. Однажды Зиновьев подошёл вплотную, чтобы сделать крупный кадр: птицы не шелохнулись. Он толкнул одну носком ботинка, и та завалилась набок, словно чучело. Взяв голубя в руки, орнитолог понял, что все мышцы голубя одеревенели, как у мёртвого. Но тут же, будто по сигналу, захлопали крылья, ожившие голуби загурчали и в испуге разлетелись кто куда. Ровно через восемь дней ритуал повторился.
А голубей в том плотном, крыло к крылу, круге оказалось ровно шестнадцать. Никогда больше, никогда меньше. Профессор постарался отогнать жутковатые предположения о восьмеричной системе счисления, основанной на количестве пальцев на птичьих ногах. Даже после всего увиденного им это звучало бы слишком абсурдно.
Было и другое: тщательно задокументированное, проверенное и систематизированное знание, записанное в неизменный чёрный блокнот. Почти дописан был черновик официального доклада. Однако наиболее тревожная тайна открылась ему под конец: фотоловушка зафиксировала момент появления мелких костей и органической дряни, которой временами оказывались увешаны тотемы.
Голуби не едят животный белок и не охотятся. По крайней мере, таков был научный консенсус. Перебирая проявленные снимки под мерцающим и неверным светом красной лампочки, до смерти испуганный Зиновьев покадрово наблюдал, как охотятся птицы. Как неправдоподобно синхронно они забивают и рвут клювами раненую крысу. Как разбирают её, уже мёртвую, на части, и достраивают этими частями алтарь. Кормят его, как птенца, отрыгивая непереваренное мясо.
В ту ночь учёным овладел не поддающийся определению ужас. Тогда-то он и решил позвонить мне – единственному, кого успел отчасти посвятить в свою невероятную находку. Это случилось в день нашей с ним последней встречи.
Николай втоптал в землю очередной окурок. Возле скамейки их валялось уже изрядно.
— Прости, я не планировал с тобой спорить, но это… Это уже слишком. Такого просто не может быть, точнее, не может быть, чтобы ты обнаружил это первым. Когда ты в последний раз спал?
— Вот и они мне не поверили. Не стали даже смотреть негативы, велели просто забирать вещи, документы и проваливать на все четыре стороны. А лучше обратиться в поликлинику или психушку. Обзывали сумасшедшим. Это меня-то, всю жизнь отдавшего науке. Да мои первые публикации увидели свет, когда некоторые из них ещё пачкали пелёнки! Признайся, ты ведь и сам так подумал? Что я сошёл с ума? Скажи, я пойму.
Николай промолчал: ни врать, ни обижать друга не хотелось. Сейчас Зиновьев, увлечённый рассказом, чуть больше походил на себя прежнего, в голос даже вернулась часть менторского тона, с которым он читал лекции студентам. Но всякому было очевидно: бедняга давно уже не в себе.
— Впрочем, я сам виноват. Стоило вести себя спокойнее, да разве бы я смог? Послушать меня в тот день собралась вся кафедра, а я слишком поздно понял, что они просто смеются надо мной. Ограниченные, узколобые профаны!
Орнитолог потряс в воздухе блокнотом, угрожая неведомо кому.
— После того случая я наблюдал ритуал жертвоприношения не единожды. Знаешь, когда не удавалось добыть крысу или мышь, они забивали одного из своих. А он не сопротивлялся, впадал в тот самый транс. Вот, взгляни, — лизнув трясущийся узловатый палец, Зиновьев раскрыл записную книжку на какой-то таблице. — У меня всё подробно зафикс…
Он недоговорил. На ветку рябины, нависавшей над ними, сел и сразу нахохлился одинокий воробей. Зиновьев дёрнулся, сжался, по-детски прикрыл растопыренными пятернями лицо. Тихо застонал. Николай терпеливо поднял упавший блокнот, встряхнул, положил рядом с владельцем и принялся шарить по карманам в поисках куда-то задевавшихся спичек.
— Надо было сперва поделиться со мной, как и собирался. Решили бы вместе, что со всем этим делать.
— Я не мог. К тому времени стало слишком опасно, а у тебя семья, сын... Возможно, я прямо сейчас совершаю огромную ошибку, но держать мир в неведении ещё хуже. А больше мне не с кем поговорить. Даже ты ещё не ушёл просто потому, что жалеешь меня по старой памяти.
— Стой, в каком смысле опасно? Почему ты вообще их боишься? Ну предположим на секунду, будто голуби могут гуртом затоптать мышь, что с того?
— Ты ещё не всё знаешь. Пойми, я устал. Господи, как же сильно я устал, — старик опустил заросшее лицо в ладони и беззвучно затрясся.
Николай хотел приобнять или ободряюще похлопать друга по спине, но, смущённый, опустил занесённую было руку.
— Слушай, ладно. Чёрт с ними, — сказал он вместо этого. — Покажи мне свои записи и фотографии. Я вроде не так чтобы совсем узколобый, постараюсь отнестись непредвзято. Может, вместе мы что-нибудь…
— Они меня заставили. Показали, что случится, если не отступлюсь.
— Кто тебя заставил, голуби?!
— Они нашли меня. Может, проследили однажды за тем, кто постоянно разорял их алтари. Кто держал их сородичей в клетках. За тем, кого часто видели одного, стоявшего с биноклем на крыше, пока они бесновались там, над городом. Любителя совать свой нос в чужие дела. Ты мне не веришь, — это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Я сам долго не верил. Но птицы давно уже наблюдали за мной, преследовали, куда бы я ни пошёл, заглядывали в окна по ночам.
Николай непроизвольно сглотнул.
Продолжение в комментариях >>
