Мы проводили Юлю, потом ушел Максим. Веник и я, с трясущимися руками, шли молча. Дома я поужинал, налил чаю в свою любимую (железную эмалированную) кружку и уже хотел достать печеньки, но тут вошла мама.
– Держи, – она протянула вафли «Куку-руку». – Папа после работы тебе купил, чтобы голова лучше работала, когда уроки делаешь.
Мама улыбнулась и ушла, оставив меня потрясенного смотреть перед собой невидящим взглядом.
Уроки! Мне ведь надо делать уроки! Домашку завтра сдавать, а рюкзак остался в спорткомплексе! Мы так торопились оттуда сбежать, что никто даже не вспомнил про мои вещи. Посидев минут десять с «Куку-руку» в одной руке и остывающим чаем в другой, я решил, что расстроить родителей двойкой в дневнике я боюсь больше, чем еще раз столкнуться со слюнявым другом Антона. К тому же, было уже поздно, и они могли разойтись по домам. Где живет Антон, я знаю. Возьму у него ключи и заберу рюкзак.
Идея показалась мне сносной, и я пошел.
Если летом в наших краях солнце заползает за горизонт всего на час-другой в середине ночи, то осенью и зимой сумерки приходят в три часа дня. Сейчас было семь вечера, и если бы не фонари, шагать пришлось бы наугад, такая стояла темнота. А все из-за набрякших облаков, готовых упасть на землю унылой моросью.
До спорткомплекса я добрался быстро, почти бегом. Увидел свет в каморке Антона и сердце мое упало в живот, неприятно повиснув в районе пупка. Я уже думал вернуться домой, но потом прислушался – никто не орет, музыка не играет. Может, они все-таки разошлись?
Я подошел к двери – кто-то или что-то внутри стонало, будто раненое животное в капкане. Мне стало не по себе, как в тот день, когда я узнал о смерти дяди Андрея Макеева.
Но делать нечего, собрал волю в кулак и вошел. В помещении с игровыми автоматами было темно, только рассеянная полоска света из открытой двери каморки падала на кресла. За одним из них кто-то судорожно содрогался и рыдал.
– Антон, – позвал я, и стоны стихли. – Антон, ты здесь?
– Костя? – рыдающий голос из-за кресла принадлежал Антону, но узнать его было практически невозможно. – Костя, брат, не надо, не подходи. Прости меня, брат, прости, дорогой.
Новые рыдания и судорожные, беспорядочные движения.
– Костян! – позвал Антон жалобно.
– Я здесь, – слова вырвались сами собой. Я не мог не ответить, вы бы его слышали!
– Я живой, а ты нет. Я выполз из того окопа, а ты остался лежать. Прости, братан, я не смог… – Антон опять разрыдался, затем глубоко вдохнул, всхлипнул и ударил кулаком кресло так, что оно отъехало сантиметров на тридцать. Он сидел, прижавшись спиной к стене и обхватив колени. Голову он спрятал в руках, торчала только макушка. – Ты не представляешь, как я хочу сохранить в себе человека, после всего, что мы с тобой повидали, не превратиться в животное. Как же это, СУКА, сложно! Почему все ТАК сложно?! Мы же были просто мальчишками. Я до сих пор твоей маме не могу в глаза смотреть. А она меня еще и утешает. Это я должен ее УТЕШАТЬ! – я вздрогнул от нового вопля и уперся спиной в дверь. – Я не могу, братан, не могу так. Зачем они нас туда бросили? И теперь вот опять…
Я чуть не упал, когда дверь позади распахнулась. Ввалились дружки Антона. Они еле стояли на ногах. Слюнявый держал подмышкой бутылку водки, а в руке – двухлитровую коробку виноградного сока. И вид у них был до крайности довольный. Они торопились к Антону в предвкушении, но увидев меня на пороге остановились, силясь сообразить, туда ли пришли.
Наконец, слюнявый понял, что они по адресу, и заорал во все горло.
– А ну пошли на хрен отсюда, – процедил я сквозь зубы, но меня, кажется, никто не услышал. В одну секунду во мне вскипела такая лютая ярость, что кожа, казалось, начала плавиться от ее жара и превращаться в сталь.
В тот момент эта троица олицетворяла всех синяков этого мира, всех алкашей и собутыльников, испортивших жизни своих семей, лезущих со своим зельем к друзьям и старым знакомым. Эта троица стала для меня всеми подонками, издевающимися над слабыми, избивающими восьмиклассников в лесу, не дающими проходу тем, кто не может дать сдачи. Они вызывали омерзение. Мне стало стыдно за то, как я испугался недавно, когда слюнявый на меня наезжал. Надо было тогда же раздавить этого слизняка, чтобы он не довел Антона до такого состояния.
– Я сказал, пошли вон отсюда!
В этот раз я прокричал во все горло. Меня заметили.
В глазах вспыхнули искры, в голове прозвенел колокол, мир пошатнулся, и я очутился на полу. Осознав, что лежу, я вскочил и собирался кинуться на слюнявого, но было поздно. Он уже летел головой вперед под моросящий дождь. За ним кинулись двое оставшихся, без остановки растерянно повторяющих: «Антоха, ты чего? Бала, перестань, это ж Славка!».
Закончив с дружками, Антон вернулся в спорткомплекс – лицо его было сухим и горячим, прошел в каморку и лег на скрипучую кровать. Сетка под ним прогнулась. Через минуту я услышал тяжелый храп. Убедившись, что Антон в порядке, я забрал рюкзак и вышел на улицу.
Морось лепилась к лицу, застилала глаза, лезла в уши. Она уже не казалась мне такой очаровательной, как в начале осени. Сегодня вообще все стало по-другому.
В пять лет я носился по дому и схватился за горячую печку, обшитую железными листами. Пальцы мигом покраснели, я отдернул их и в слезах побежал к маме. Кожа вздулась, кончики пальцев пульсировали. Выйдя из спорткомплекса, я почему-то вспомнил тот день. Мне будто снова стало пять лет, и я схватился за обжигающую реальность, все плотнее стискивавшую металлический обруч на моей шее.
Мне больше не хотелось смотреть фильмы, играть в автоматы, кататься на велосипеде и мечтать о ярко-малиновой Яве с серебристыми крыльями. Карина стала призраком, следом от дыхания на прохладном окне. Я увидел этот мир таким, каким его видели тысячи незримых взрослых, живущих со мной бок о бок каждый день. Я увидел его глазами Антона, прошедшего войну. И тоска пустила корни в моем сердце. Вязкое отчаяние, чувство безысходности подползали все ближе. Если ничего не сделать, они победят, заберут надежду на лучшую жизнь.
Испугавшись, я в одно мгновение обернулся в прочный кокон из прежних представлений об окружающем мире, которые мои родители старательно оберегали все эти годы.
Не сейчас. Еще слишком рано. Я должен выйти из этой битвы целым.
На пикабу публикую по главам.
