1) Криосон длинною в век.
2) Криосон длинною в век - 2.
3) Криосон длинною в век - 3.
А он молодец. Где-то в этих бесконечных хрониках я слышала, что в их времена говорили - "Сейчас таких не делают". Не знаю как тогда, а сейчас таких не делают точно. Как же он остервенело боролся за каждый нерв, за каждую связку, мышцу. Откуда эти нечеловеческие силы, это желание "Во что бы то ни стало опередить график."? Злился ещё когда принудительный сон включала. Так он же ещё потом навёрстывал упущенное.
Как он молчал, терпя боль?! Главное зачем? Я же всё видела на мониторе. А для себя молчал, похоже. Превозмогал себя. Хотел победить по всем фронтам досрочно, с обязательной капитуляцией противника. Мне кажется, что слёзы могут быть поддельными, грусть наигранной, печаль надуманной... Радость-то не выдумаешь, не сыграешь, улыбку если только скорчить получится. Сколько же в нём было вот этой настоящей, даже где-то детской радости, когда он в первый раз сел. Я не самая сентиментальная на свете, но неслась отсюда из аппаратной студии к нему, рыдая от счастья. Обняла его так, что он аж заорал. Сутки на обезболивающих лежал потом. Так ещё и приговаривал, мол - "Ничего-о, первый раз в жизни внучку обнял, как положено." Я потом два дня не знала как ему на глаза показаться со стыда. А он продолжал методично работать, ни на минуту не останавливаясь.
Ни по каким, даже самым смелым прогнозам, руки не могли восстановиться так быстро. Я ему эти гантели по всей планете искала. Электронным тягам он видите ли ли не доверяет. Я их пока до него донесла, сама чуть в кому не впала. Надо будет мужу своему передать в качестве приданого. А что?! От деда по-наследству.
Спина долго не поддавалась. Там сложные нервные узлы, мышцы тонкие, много их... Но ведь и эту "стену пробил".
Каждый раз перед сном он смотрел видео о прошлом/будущем. Уже видео а не киноплёнку, но он быстро привык. После 2000 года он смотрел на события как-то уже как на фантастический фильм. Уместить это в своё сознание как реальность он был не в состоянии. А вот к периоду конца восьмидесятых / начала девяностых, возвращался регулярно. Смотрел раз за разом и о чём-то своём думал. Что-то прикидывал, судя по мимике, взвешивал "за" и "против", анализировал слова и поступки людей, от которых всё тогда зависело.
Сколько бы датчиков, сенсоров и микрочипов на нём и в нём ни было, в голову в смысле мыслей не залезешь. Я не сразу и поняла, что этот период оставил такой сильный след в его сознании. Седину, сначала на висках, а потом и по всей поверхности головы списывала на сильные перегрузки. И там было на что списывать. Плюс, возрастное, как ни крути. Он кивал головой, мол нормальная реакция, "Не шешнадцать". Три раза этот фильм пересматривала, так и не поняла где смеяться. Он же заливался, аж закашливался, порой. Что мне совершенно непонятно, как при всём этом он умудрялся сохранять не просто присутствие духа, но и совершенно незаурядное чувство юмора. Бывало смеялись так, что я и сама принимала обезболивающее. Живот сводило и голова раскалывалась. Я до него понятия не имела, что можно насмеяться до такой степени.
В какой-то момент он меня уломал и я дала ему всю документацию, все раскладки, все расчёты, которые велись долгое время, ещё даже до открытия саркофага. Он много спрашивал, интересовался как работают те или иные препараты. С техническим аспектом он ещё как-то, но вживление микрочипов в плоть было далеко от его понимания. Он пару раз пытался их выковыривать и был страшно недоволен тем, что я его поймала за этим занятием. Пацан он навсегда пацан, говорила я и он виновато соглашался.
Насколько бы медицина и трансплантология не ушли вперёд, восстановление столетних органов никем глобально не изучалось. Он шутил, что будет первым выжившим мамонтом в истории, но как-то в этой шутке сквозило чем-то таким, что чувствуется даже не кожей, а мурашками. Его юмор всегда был, как у них было принято говорить - "Не в бровь, а в глаз". Вообще, говорить с ним было интересно. Даже с точки зрения самого языка. Он говорил каким-то книжным языком, каким-то настолько правильным, что я аж приосанивалась.
Как это обычно бывает, после серьёзного прорыва, наступил спад. Бедренная часть никак не поддавалась и это сильно отдаляло его мечту - пройтись босиком по утренней росе, встретить зорьку, почувствовать запах начала нового дня, очередного витка планеты. По его же собственной просьбе мы не касались темы сегодняшнего дня и не говорили о том, что происходит в мире на данный момент. Он хотел выйти в новый мир самостоятельно.
Где я упустила этот момент, трудно сказать... Где-то произошёл надлом, где-то порвалась та самая нить, которая соединяла все процессы воедино. Нет, он не сдался и впахивал целыми днями как раб на галерах. Но он же учёный, он понимал разницу между "Всё идёт хорошо" и "Что-то пошло не так". Наверное всё наложилось одно на другое. Я думаю, он не просто так пересматривал период распада своей страны десятки раз. И, наверное, это было его болью. По иронии судьбы, во время второй мировой войны он был ранен именно в бедро, которое так и не поддавалось, не смотря на всеобщие старания. Он, конечно, не подал виду, как специалист, но в документации подробно рассматривался вариант отключения его от всех систем жизнеобеспечения, на случай, если не будет ни малейшей даже гипотетической перспективы. С какого-то момента мы оба начали играть каждый свою роль. Я его поддерживала как могла и хохотала над его шутками, он хорохорился и приговаривал, мол, "Не таких ещё обламывали", а тут какое-то бедро несчастное.
Он мало, что профессор-физиолог, так он же и родной дедушка и по капиллярам моих глаз он понял, что я всю ночь проплакала. Он взял тогда мою руку в свою шершавую ладонь и сказал - "Ну, не жили люди 140 лет - нечего и начинать". Позади было более года изнурительного труда, каторжной пахоты, пота, крови, нервов, седых волос. Когда он на это решился, трудно сказать, да и зачем об этом было спрашивать. Если то, насколько он умудрился восстановить верхнюю часть тела за это время, это совершенно фантастическое достижение, то решиться закончить эксперимент, как мне кажется - это за гранью возможностей современного человека. Он, вдруг, сказал, что был момент, когда боль была такой невыносимой, что он сам хотел нажать на кнопку, но просто не дотянулся. Он протянул почерневшую от пигментных пятен ладонь, положил сверху мою и, вдруг, сказал - "Ты это, батю-то не забудь разморозить!"
Мой смех прервал длинный протяжный писк и сплошная прямая на мониторе.