Сад, который считал звезды

Дыхание тяжелело, как старый камень, отколовшийся от вечной скалы и скатившийся прямо в грудь, где ему не место. Каждое утро начиналось с этого ощущения – нехватки воздуха, нехватки *самого себя* в собственном теле, словно кто-то ночью выскреб все внутренности, оставив лишь призрачный контур. Артем приподнялся с постели, и скрип пружин отозвался в черепе звоном разбитого стекла, хотя никакого стекла вокруг не было, лишь пыльная тишина, спрессованная годами одиночества. Он знал этот звук, он был его личным камертоном, настраивавшим день на лад тревоги.

За окном не было видно ничего, кроме серой завесы, которая могла быть туманом, смогом или просто забвением, накрывшим мир снаружи. Он перестал различать оттенки этой серости много лет назад, когда померкло и его собственное внутреннее зрение. Память – вот что по-настоящему грызло его изнутри, точно невидимые термиты, пожирающие балки старого, обреченного дома. Не отдельные события, нет, а скорее *текстура* воспоминаний: их вкус, как полынь на языке, их запах, как сгоревшая бумага, их цвет, как застоявшаяся вода в ржавой ванне. Он не помнил, что именно его преследовало, но ощущал *присутствие*. Присутствие, вечно маячившее на периферии сознания, словно размытая фигура в запотевшем зеркале, никогда не проявлявшаяся до конца, но всегда *бывшая*.

Ноги коснулись холодного линолеума, и по позвоночнику пробежала зябкая струйка, точно талый снег с крыши. Он не включал свет. Никогда. Электричество здесь, в этой замурованной квартире на седьмом этаже дома, который сам был памятником умирающему миру, казалось чуждым. Слишком ярким, слишком откровенным. Мрак был его единственным союзником, ибо в нем можно было слиться с тенями, стать частью неподвижной материи, раствориться. Он почти не ел, почти не пил, лишь иногда жадно вдыхал затхлый воздух, чтобы почувствовать хотя бы что-то, что еще связывало его с биологическим существованием.

В углу комнаты, где когда-то стояло кресло, теперь лежала груда нечитаных книг, их страницы слиплись, обложки пожухли. Он не помнил, когда принес их сюда, или они просто *появились*. Часто ему казалось, что вещи материализуются из его собственных мыслей, из глубинных, неотпускающих образов. И вот, за прошедшую ночь, на самом верху этой книжной горы, словно свежее, незапланированное дополнение, возникла старая, потертая кукла. Она сидела, скрючив свои тряпичные конечности, а ее единственная стеклянная пуговица-глаз была направлена прямо на него. Вторая пуговица отсутствовала, оставляя зияющую пустоту, которая, казалось, втягивала в себя весь свет, весь звук, всю субстанцию комнаты.

Артем не почувствовал страха. Только… странное узнавание. Как будто эта кукла всегда была здесь, просто он не обращал на нее внимания. Или не *позволял себе* обратить. Он медленно подошел к ней, чувствуя, как его собственные суставы скрипят в такт его шагам. Кукла не была пыльной. Совершенно чистая, словно только что из чьих-то заботливых рук. Она пахла старыми тканями, но сквозь этот запах пробивался едва уловимый аромат сухого льда и… железа. Запах крови, застывшей на металле. Откуда он это знает? Его ноздри раздулись, пытаясь ухватить этот фантомный след, но он был слишком мимолетен, слишком призрачен.

Он протянул руку и коснулся тряпичного лица. Ткань была холоднее, чем должна быть, холоднее камня, холоднее самой смерти. И под ней, под мягким слоем ветоши, он ощутил что-то твердое, что-то *неправильное*. Не так, как должно быть в тряпичной кукле. Как будто внутри был спрятан каркас, сделанный не из проволоки, а из… кости? Или металла? Этот тактильный обман вызвал короткое, острое головокружение, и Артем отдернул руку, словно обжегся.

Кукла продолжала смотреть на него единственным глазом. И в этом стеклянном зрачке ему показалось, нет, он был *уверен*, что видел крошечное, почти неразличимое отражение. Своего собственного лица, искаженного до неузнаваемости, с распахнутыми от безмолвного крика губами, и вокруг этого лица – не комната, а нечто красное, мерцающее, словно огонь. Но это было невозможно.

Его сознание внезапно наполнилось обрывками фраз, чужих голосов, шепотом, который казался одновременно далеким и предельно близким, словно звучал внутри его собственной черепной коробки. "Он не помнит…", "Они спрятали…", "Кровь…", "Тишина…". Эти слова не складывались в логическую цепочку, они были как камешки, брошенные в глубокий колодец, каждый из которых падал сам по себе, создавая отдельный, одинокий всплеск. Он зажмурился, пытаясь отогнать их, но они лишь усилились, зазвучали громче, проникая сквозь закрытые веки, окрашивая темноту в оттенки паники.

Он начал ходить по комнате, шагая из угла в угол, его движения были резкими, механическими, как у заведенной игрушки. Он чувствовал, как стены давят на него, хотя они были далеко. Давили *изнутри*, словно его собственная кожа стала границей, а мир сузился до пространства между костями и нервами. Зачем он здесь? Как он здесь оказался? Он не мог ответить. Его память была как старый свиток, который распался в труху от первого же прикосновения, оставив лишь пустые, иссохшие нити.

В какой-то момент он остановился перед зеркалом, висевшим на стене. Он не помнил, чтобы у него было зеркало. Но вот оно, прямо перед ним, смутно отражало его фигуру. Зеркало было мутным, покрытым тонким слоем пыли, но сквозь эту завесу он увидел свое отражение. Или… не совсем свое. Человек в зеркале был бледнее, его глаза казались глубже, а на губах застыло выражение бесконечной усталости, граничащей с ужасом. И главное – на его лбу не было морщин, а на висках – седины, хотя Артем был уверен, что ему… сколько ему? Он не мог вспомнить. Но человек в зеркале выглядел моложе. Неправильно моложе.

Рука Артема потянулась к отражению. Он чувствовал, как под подушечками пальцев хрустит пыль на поверхности стекла. А затем… что-то изменилось. Отражение не просто мигнуло, оно *дернулось*. Словно картинка на старом телевизоре, теряющем сигнал. И на мгновение, всего на одно невыносимое мгновение, в отражении появилось не его лицо, а… кукла. Та самая кукла с единственным глазом, но теперь ее пустая глазница тоже *смотрела* на него, излучая необъяснимый, почти физический холод.

Артем отшатнулся, его сердце забилось, как птица, пойманная в силки. Это было слишком. Слишком реально, чтобы быть галлюцинацией, и слишком нереально, чтобы быть правдой. Он упал на пол, опираясь на стены, его дыхание сбилось, превратилось в судорожные хрипы. "Нет, нет, нет", – шептал он, но слова застревали в горле, не желая вырываться наружу. Он чувствовал запах. Тот самый запах железа и сухого льда, только теперь он был сильнее, заполнял комнату, пропитывал его одежду, проникал в легкие. Это был запах *того*, что он не помнил, но что незримо всегда было рядом.

Вдруг, в тишине, нарушаемой лишь его собственным прерывистым дыханием, раздался звук. Щелчок. Тихий, но отчетливый, механический, словно замок, который открылся или, наоборот, защелкнулся. Он поднял голову. Кукла. Она по-прежнему сидела на книжной горе, но теперь ее тряпичная голова была слегка повернута, словно она *слушала*. Или *смотрела*. Единственный стеклянный глаз блестел в полумраке, и теперь Артем видел в нем не только свое искаженное отражение, но и еще что-то. Что-то, что было внутри куклы, просвечивая сквозь ткань, как слабый, пульсирующий свет.

Свет был зеленым. Блеклым, болезненным зеленым. Он пульсировал в такт его собственному сбившемуся сердцу, становясь ярче, затем тускнея. Артем попытался встать, но его ноги не слушались. Его тело казалось чужим, тяжелым, как мешок с песком. Он полз к кукле, двигаясь медленно, мучительно, его руки скребли по линолеуму, собирая на себя пыль и невидимые осколки чужих историй.

По мере приближения, зеленый свет усиливался, проникая сквозь щели в тряпичном теле куклы, освещая пространство вокруг нее. И тогда Артем увидел. Не просто свет. Он увидел *движение*. Внутри. Словно под тканью что-то *шевелилось*, что-то живое, или имитирующее жизнь. Изнутри куклы доносился тихий, почти неслышный шелест, как будто тысячи маленьких, сухих листьев терлись друг о друга.

Он дотянулся до куклы, его пальцы дрожали. Он не знал, что он ищет, что он хочет найти. Ответ? Объяснение? Или просто подтверждение своего безумия? Он схватил куклу, почувствовал ее холод, запах железа, и его пальцы наткнулись на швы. Грубые, неаккуратные швы, которые словно только что были наложены. Он начал рвать ткань, его ногти царапали старую материю, а мысли кружились, как стая испуганных птиц. "Что-то там…", "Что-то не так…", "Я должен знать…".

Ткань поддалась, открывая внутренности. Это была не вата. Не опилки. И даже не кости.

Внутри куклы, аккуратно сложенная, блестела… тонкая, матовая пленка. Десятки, сотни, тысячи таких пленок, похожих на пленку для фотографий, но абсолютно прозрачных, словно замерзшие слезы. И на каждой пленке, Артем видел изображение. Мгновенное, застывшее изображение.

Он вытащил одну. На ней было лицо. Его лицо. Только оно было моложе, нетронутое усталостью и страхом. Он был где-то. В комнате. В такой же серой, пустой комнате. Он держал что-то в руках. Что-то маленькое, тряпичное. Куклу.

Он вытащил следующую пленку. И следующую. И следующую.

Каждая пленка – это был момент из его жизни. Его жизнь, которую он не помнил. Но это была *не просто* хронология. Каждая пленка была как взгляд *изнутри*, как будто изображение было сделано не камерой, а *его собственным глазом*, фиксируя не только внешнее, но и *ощущения*. Он видел себя, смеющегося, грустного, злого. Видел себя, держащего в руках предметы, которых он не помнил. Видел себя в окружении людей, чьи лица были размыты, словно их намеренно стерли.

Среди этих пленок, он нашел одну, которая была особенно яркой, острой, почти трехмерной. На ней был он. Совсем юный. Стоял перед огромным, светящимся экраном. Экран излучал тот самый зеленый свет. И на этом экране… на экране было *его будущее*. Его настоящая комната. Его одиночество. Его страх.

Это было не изображение прошлого, а изображение *сейчас*. Или… *того, что должно было произойти*.

Руки Артема задрожали, пленки посыпались из его пальцев, рассыпаясь по полу, как осколки разбитой реальности. Он смотрел на них, на эти мгновенные, застывшие кадры своей жизни, и чувствовал, как что-то внутри него распадается, крошится, превращается в ничто.

Кукла. Она была пуста. Ее внутренности были выпотрошены, а зеленый свет исчез. Она просто лежала, исковерканная, тряпичная, как любая другая, старая, ненужная кукла.

Он поднял взгляд от пленок к зеркалу. И теперь, сквозь пыль, сквозь мутное стекло, он видел свое отражение четко. И на этот раз – оно было таким же, как и он сам. Измученным, старым, со следами всех его страхов и потерь. Но что-то было *не так*.

Его глаза. В зеркале они были… совершенно пустыми. Словно в них не было ни души, ни мысли, ни искры жизни. Просто два черных провала.

Он поднял руку, коснулся своих глаз. Почувствовал их форму, ресницы.

А потом он посмотрел на куклу.

И осознал.

Кукла. Единственный стеклянный глаз.

Пустая глазница.

Он был куклой. Не метафорически. Буквально.

Вся его жизнь, вся его память, все его страхи, все это было записано, зафиксировано на этих пленках, которые были внутри него. Его сознание было лишь проекцией, воспроизведением этих кадров, проецируемых на его мозг. Он был всего лишь оболочкой, сосудом.

Но кто же тогда был тем, кто все это создал? Кто был тем, кто записывал его жизнь? Кто поместил эти пленки туда, где они должны были быть?

Его взгляд метнулся к зеркалу. Пустые глаза в отражении.

Он был пустым. Всегда был пустым.

Но если он пуст, если он – просто носитель чужих, или даже своих собственных, но уже *проигранных* воспоминаний…

Тогда кто смотрит? Кто видит эти кадры? Кто *чувствует* этот страх?

Не он. Не его пустые глаза.

Они были частью пленки.

По комнате разнесся тихий, еле слышный смех. Он шел не от него. Не от стен. Он шел *откуда-то еще*. Он был повсюду. Смех был сухим, шелестящим, как тот шелест тысяч сухих листьев, который он слышал из куклы.

Это был смех того, кто держал в руках *его собственное будущее*, а теперь смотрел, как его пленки рассыпаются. Смех того, кто *наблюдал*.

И тогда Артем ощутил это в первый раз. Не запах железа. Не холод сухого льда. А вкус. Вкус *ничего*. Абсолютной, всепоглощающей пустоты, которая расползалась по его языку, по горлу, заполняя каждую клетку его тела. Он не мог вспомнить, что это такое. Он не мог вспомнить, кто он. Или *чем* он был.

А потом, прямо перед ним, на рассыпанных по полу пленках, которые когда-то были его жизнью, начал проступать текст.

Мелкий, аккуратный почерк.

"Проект 'Эхо'. Субъект: А1-7. Запись цикла завершена. Эмоциональный отклик на симуляцию страха: 97%. Когнитивный распад: полный. Подготовка к стиранию и перезагрузке."

Он не был Артемом. Он был А1-7.

И все это – его комната, его страх, его память, его кукла – было всего лишь циклом.

Он попытался закричать, но из его горла вырвался лишь тихий, механический скрип, очень похожий на тот, что издавали пружины его постели каждое утро.

Скрип, который он так хорошо знал.

Скрип, который был его личным камертоном.

Настраивавшим день на лад… перезагрузки.

Серая завеса за окном слегка пошевелилась, словно за ней кто-то вздохнул. И все начало растворяться. Цвета меркли, звуки угасали, даже вкус пустоты становился тоньше, прозрачнее.

Последнее, что он увидел, прежде чем наступила полная темнота, был отблеск зеленого света.

Он исходил из его собственной, теперь уже пустой, глазницы.

И он понял. Он был не куклой.

Он был тем, что в кукле.

Тем, что записывает.

Тем, что смотрит.

Тем, что перезагружает.

А Артем… Артем был лишь пленкой.

Конец.

Но не для цикла.

Если вам понравился этот рассказ, Вы можете найти больше моих работ и следить за новыми публикациями на «Автор.Тудей»: QyvirKot