Детство Элиаса Грейвза прошло в тиши библиотеки старого английского поместья, среди высоких шкафов, до потолка забитых фолиантами. Он не просто читал пыльные страницы рыцарских саг – он жил в них. Его отец, суровый судья в отставке с лицом, как высеченным из гранита, вбивал в сына кодекс железными словами: "Справедливость превыше всего. Доброта – долг сильного. Честь – твоя броня". Элиас впитал эти истины всем своим существом, искренне веря, что мир устроен по таким же правилам.
Он стал Рыцарем Справедливости – юношей с неловкими движениями, тихим голосом и широко распахнутыми глазами, полными наивной, почти детской веры в добро и правду. Его душа была чистой, сердце – открытым и доверчивым. Он смотрел на мир, как дитя, видя в нем больше света, чем теней, всегда готовый броситься на помощь, подставить плечо, как его книжные кумиры. Даже когда насмешки сверстников обжигали, его рука не поднималась в ответ – физически, будто невидимые доспехи сковывали ее. Для жестокого мира вокруг его "рыцарство" было милым, но устаревшим курьезом, обрекая его на одиночество в школьных коридорах и пустых парках.
Потом появилась Алисия. Они нашли друг друга в запутанных лабиринтах нишевой сети для книжных червей. В ее глазах светился яркий, притягательный внутренний огонь, а острый ум сверкал, как алмаз. Для робкого, скромного Элиаса, смущавшегося даже взгляда девушки, ее внимание стало нежданным солнцем. Она осторожно втекла в его доверие, заворожила искренностью (казавшейся такой настоящей!), общими любимыми строками. Под ее лучами застенчивый юноша расцвел. Он отдал ей свое хрупкое сердце, выточенное из идеалов и первой любви.
И она разбила его. Не просто отвергнув, а методично перековав молотом жестокости. Ее слова, когда маска упала, лились кислотой, разъедая основу его существа: "Ты уродлив душой", "Твое добро – жалкое лицемерие", "Ты – чудовище, Элиас". И самое страшное – он поверил. Яд сомнений проник в трещины его веры. А затем пришел Голос – холодное, неотвязное эхо ее фраз и собственных страхов, поселившееся в тишине его мыслей: "Чудовище. Недостойный. Она знала правду". Голос, вместо того чтобы напоминать о кодексе, стал зловещей Тенью, олицетворением его страхов и неудач. Тень прилипла к нему, отравляя каждый день, каждую тихую минуту, шепча свои проклятия прямо в самое ухо.
Робость в нем умерла. Ее место заняла всепоглощающая ярость, белая и слепая. Она билась в его груди, обращенная внутрь – на его слабость, доверчивость, на это проклятое, наивное "добро", сделавшее его мишенью. Гнев клокотал, как лава, требуя выхода, жгучий и разрушительный. Его кулаки сжимались до хруста костяшек, а в каждом случайном отражении – витрине, луже, темном окне – он видел лишь искаженное лицо монстра. И чем чаще он ловил на себе этот чужой, злобный взгляд, тем неистовее клокотала ярость внутри.
И тогда Элиас нашел… решение. Оправдание.
Он стал искать настоящих чудовищ. Насильников в темных переулках, ростовщиков, ломающих жизни, подлых манипуляторов. Он не просто карал их. Он делал это с холодной, методичной жестокостью, в которой бушевал его накопленный ад, обрушивая кастет (тяжелый, унаследованный от деда-боксера) с точностью машины.
И наступало облегчение. Двойное.
Сперва – сладковатый, животный прилив силы, накатывающий волной после сокрушительного удара, после хруста кости под металлом. И следом – короткое, горькое удовлетворение от "доброго дела": "Этот гад больше никого не тронет. Я сделал мир чище". Гнев утихал, Голос, насытившись, замолкал на мгновение.
Это была извращенная алхимия: его боль и гнев превращались в "праведную" кару, давая выход демону и шаткое моральное прикрытие.
Но облегчение было мимолетным. Сквозь эйфорию пробивалось щемящее самоотвращение, а Голос возвращался, насыщенный новой горечью, и снова отравлял душу: "Герой? Посмотри на себя. Ты ловил кайф от его боли. Ты такой же тварь. Просто прячешься за тряпкой 'справедливости'. Ты врешь себе, Элиас".
Любая попытка завязать разговор с новым человеком заканчивалась быстро – его аура, густая смесь неконтролируемого гнева и скрытого страдания, была невыносима. В глазах тех, кого он "спас", читался только немой ужас.
"Она права, – вбивал Голос, как гвоздь в крышку гроба. – Чудовище не знает счастья. Чудовище знает только кару".
Элиас Грейвз брел по туманным, маслянисто блестящим улицам Лондона, бесплотная тень в дорогом, но потертом до блеска пальто. Он больше не искал солнечных лучей. Его глаза, привыкшие к полумраку, выискивали тьму – ту, что можно было назвать "злом", чтобы дать выход внутреннему урагану, чтобы хоть как-то оправдать бурю в своей груди.
Он стал Рыцарем Гнева, запертым в тесной клетке собственной ненависти и циничной лжи самому себе. Он "защищал слабых" лишь потому, что это был единственный способ выпустить демона наружу, не растеряв окончательно жалкие крохи самоуважения. И каждый удар кастетом, нанесенный "во имя добра", лишь глубже вбивал в него клеймо монстра, поставленное Алисией, делая отражение в ночных витринах все невыносимее.
Круг замкнулся. Гнев сжимал его стальным обручем тюрьмы, был его единственным оружием и мучительной, неопровержимой правдой.
Рыцарь Справедливости пал, сраженный ядом сомнения и жестокостью мира.Остался только Рыцарь Гнева, вечно горящий в пламени саморазрушения.
