Что здесь происходит, что за звездецкий список? В общем, некоторые из пикабушников знают, что я пишу шуточные пересказы фильмов, клипов и внезапно художников. Вот их я и собрал в один пост, чтобы вам долго не листать.
Пересказ — это такой странный жанр: не обзор, не рецензия, а скорее шарж. Многие читали — говорят, забавно. Если вы из них — я рад и спасибо, что прочли! Ваши комментарии греют мне сердце.
P.S. Если вы считаете, что всё это неплохо и даже местами прикольно, можете задонатить, черкнуть в комменты любимый пересказ, просто одобрительно хмыкнуть или вообще не делать ничего
Ну что ж, теперь я знаю, что казахская девушка ждёт принца на белом и вкусном коне. А также, что вареному коню в зубы не смотрят. Ну и все прочие шутки про конебализм я тоже успешно освоил.
В общем, я как следует погулял по Алматы и мне всё очень понравилось.
Очень понравились водители автобусов. Игра «поймай в прицел телефона куаркод на поручне» — сложная и интересная. Она может занимать до половины остановки, а те, кто не очень хорошо держится на ногах и за поручень, могут быть дисквалифицированы полётом через пол-салона.
Готов стартовать со светофора на полном газу. Джипу на заднем плане просто дает фору
Готовы снизойти до самокатов и поехать на одном из них вдвоем с ребенком
Очень понравилась канатная дорога на Чимбулак. Песню про крылатые качели наверняка придумали именно на канатке. Потому что с одной стороны кабинки там страшная высота, от которой у меня всё сжимается и втягивается, а с другой прямо мимо тебя проплывают макушки елей, богато увешанные шишками.
На первом отрезке канатной дороги с нами в кабинку села пожилая женщина и сначала молчала, молчала, а потом вдруг резко разразилась исторической справкой о Медеу, Чимбулаке, дамбе и урагане, который повалил еловый лес вокруг канатки. Возможно, женщина — как запасной парашют, автоматически срабатывает на определенной высоте.
На последнем отрезке с нами в кабинке сидели ребята из российской сборной по могулу, и термобалаклавы крепко прижимали им щеки к глазам. — Ну что, — спрашивал парень-могулист свою спутницу-могулистку, — давай на скорость? — Не буду я с тобой на скорость! — А за конфетки шипучие? — Ну... за конфетки давай.
Очень понравился «Зелёный базар». Это городской рынок, огромное здание, в котором прямо у входа меня перехватил из-за прилавка продавец Ахмед и вручил сначала одно, а потом два колечка восточной сладости. А потом еще два орешка макадамии. А потом еще два кубика цукатов из манго. Ахмед истово жал мне руку и договаривался, что если я сегодня здесь что-то захочу купить, то обязательно у него. Обязательно!
Высоченную крышу рынка подпирают четыре огромные колонны с балюстрадами на уровне второго этажа. Туда можно подняться и перекусить в столовой или попить кофе в очень модной кофейне. Сидишь, пьешь кофе с пряностями и названием, которое я не смог запомнить, и смотришь, как прямо под тобой шумят лотки с фруктами и прилавки с крупными мясными кусками.
Выходить с рынка нужно осторожно — вход охраняет продавец Ахмед, у которого я так ничего и не купил.
Очень понравилось метро. Я даже пытался в нём заблудиться, но всё равно ничего не вышло. Петербургское метро страшно суетливое и это касается в первую очередь поездов — они так и снуют там каждые три минуты. А здесь нормальные десятиминутные интервалы, можно хотя бы о чем-то подумать за это время. Например, о том, что интервал между поездами напрямую связан со стоимостью проезда и поэтому метро в Питере стоит как раз втрое дороже.
А ещё я проехал от конечной до конечной и уверен, что все остальные пассажиры сделали то же самое. Я прямо следил за ними и за весь путь состав пассажиров в вагоне не изменился. Зачем нужны все промежуточные станции — не совсем понятно.
Очень понравилось тепло. Все в городе Алматы любят тепло: во всех кафе жарят батареи, по салонам автобусов гуляет отзвук знойной степи, в такси всегда включена печка и она дует тебе в лицо. Мы с товарищем как-то взяли такси, а когда подошли к машине — водитель вышел и прохаживался вокруг. — Знаешь, почему он вышел? — М? — Ему в машине душно.
Очень понравился квадратный знак в некоторых местах: на зеленом фоне расположены четыре белых человечка, стоящих как бы вместе, а из углов квадрата на человечков указывают белые стрелки. Совершенно непонятно, что это означает, но кажется, что посыл какой-то вроде «Объединяться можно!», что довольно экстремистски звучит по нынешним меркам.
Потом я встретил этот же знак, но уже с подписью снизу: «Место сбора». Честно говоря, понятнее не стало. Но вот когда я увидел рядом с таким знаком бабушку, собирающую милостыню — всё встало на свои места.
Очень понравились водители в целом. Они внимательные и предупредительные. Те, которые внимательные — внимательно смотрят в экраны телефонов на светофорах. Те, которые предупредительные — вежливо сигналят им об этом изо всех сил, когда загорается зелёный. Серьезно, если слышен автомобильный гудок (а они тут слышны часто) — почти наверняка он предназначен первому стоящему на светофоре, который замешкался при пролистывании ленты.
Очень понравилась еда. Жаль, что я её больше не могу. Нет пищеварительных сил.
Очень понравился Терренкур. Если вы не знаете, что такое Терренкур, то это горная речка, мостики, деревья, асфальтированная тропа, спортивные площадки и кафе с чаем по четыреста рублей, собранные в единую конструкцию и положенные поперек города на четыре с половиной километра под небольшим углом.
Так вот, Терренкур понравился мне, во-первых, тем, что он может хоть как-то помочь развеять в тебе... нет, не хандру. Еду. Во-вторых, ощущением полного физического одиночества посреди города — это вообще возмутительно, насколько хорошо. Я, правда, ходил там довольно поздно и в темноте, но всё равно необычно. В голове до сих пор приятно шуршит речка Алматинка.
Впечатление гостя города — каждое второе заведение Алматы украшено лампочками. Обычные яркие жёлтые лампочки, просто их миллион. Если начинает за квартал резать глаза — это кафешка.
Дома в Питере есть похожее, но гораздо меньше. Например, я когда выглядываю вечером в окно, среди нашего темного спального района в небо бьют два световых столба — это грузинские ларьки с лавашом. Мимо них сложно пройти — свет притягивает, изнутри поднимается какое-то ископаемое желание подбежать к ларьку и биться о его стекло всем телом. Самба белого мотылька.
Но то дома, а тут такого нет, потому что лампочки практически везде. И вот мы с товарищем идём, идём, и вдруг большой магазин собственно ламп. Насчёт «большой» все понятно — такой лютый спрос, но там вообще темно, ни единого проблеска.
Друг говорит, мол, ну как так-то, у всех лампочки, а на самих себя не хватило, что ли? А я представляю, как они там всей сменой в конце дня стоят, упираясь руками в колени, тяжело дышат, пот капает с лиц, и такие:
— Фух, слава богу, доработали...
— Боже, завтра опять...
— А где фасовщик наш?
— Да вон он... лежит.
И работа фасовщиком ламп там — самая трудная. Как на шахте, только ты отматываешь за смену три километра провода с лампами на нём. Скорее, скорее! У нас новый заказ! Большой ресторан! Руки в кровь, дольше двух смен подряд никто не выдерживал. Сайты вакансий всегда полны объявлений о наборе фасовщиков ламп. Те, кто уже работал там, стараются ничего не рассказывать и не вспоминать. «Сынок, будешь плохо учиться — станешь фасовщиком ламп».
Самое роскошное, что я пока видел — ресторан «Тысяча и одна ночь». На тридцать метров вокруг него светло, как днём.
Я шёл по накатанной грунтовке в сторону дома, зажимая ладонью левое предплечье. Рука противно ныла, но ещё противнее было от недоумения: ну как же так, ведь колли — это самая добрая порода! Бабушка всегда говорила!
Минуту назад я с удовольствием гладил соседскую собаку, которая ростом была ненамного ниже меня, по длинному острому светло-рыжему носу и не понял даже, что случилось, когда она вдруг дёрнулась и отскочила. Только дырочка от клыка у меня на руке быстро заполнялась кровью. Вторая дырочка оказалась не такой глубокой и даже не кровила — клык просто продавил кожу чуть ближе к запястью.
«Меня укусила собака! — я внутренне негодовал. — Я же ведь... За что? Да ещё колли!».
Дома бабушка потыкала мне в рану ваткой, замотала руку бинтом и оставила сидеть на кровати. Я расстроенно сопел — за грибами теперь не возьмут. И на салушку сегодня не пустят.
Чуть дальше по дороге, за деревней, был маленький прудик, который почему-то назывался салушкой — главное место для игр. Там стояли заросли рогоза, который мы, конечно, называли камышом. Глинистый берег хорошо поддавался строительству плотин, а головастики и мелкие лягушки копошились, явно желая принять участие в детской игре.
Каждое лето дедушка вывозил нас из города куда-нибудь на каникулы, почти каждый раз в разные места. Я плохо запоминал названия, но зато через неделю пребывания в голове складывалась карта интересных мест: вот здесь салушка, здесь горох, здесь опасная колли, а вот тут, в середине, Камаз.
Если про салушку и колли вы уже знаете, то горох — это гороховое поле. Горох хорош не только тем, что в зарослях всегда можно найти еще один стручок, даже если ты уже трижды посмотрел. Горох легко воровать. Высокие лианы скрывают злоумышленника, стручки убористо помещаются в карманы и за пазуху и не вываливаются на бегу. Уворованный горох резко прибавляет во вкусовых качествах.
Камаз — это место удачи и мимолетного ужаса. Мне когда-то захотелось перебежать дорогу прямо перед мчащимся Камазом — и шея до сих пор помнит сначала лёгкий ветерок от промелькнувшей совсем близко подножки грузовика. А потом — тяжёлые люли от бабушки, которая видела всю эту картину.
Менялись деревни, и хранилище карт пополнялось. Вот здесь фонарный столб, на основание которого можно попросить себя поставить, здесь деревянный мост через ручей без одной доски, который каждый раз страшно переходить, вот там лес с грибами, в который бабушка запрещает нам с папой ходить. Она больше не может чистить грибы и поэтому не дает нам с собой ни корзинки, ни пакета. Мы возвращаемся с прогулки — капюшон моей коричневой кофты полон грибов. Бабушка всплескивает руками.
Вот деревня, где живёт дядя Юра, его дом стоит над косогором. Рядом с крыльцом бочка с водой — когда меня ужалила пчела, я сначала натёр место укуса землёй, а потом стоял у бочки и долго держал в воде пульсирующий палец.
Внизу, под горой, на укатанной песчаной дорожке мама рисовала мне автомобили — она умеет рисовать совершенно круглые колёса, а крылья у машин не рисует, из-за этого они получаются какие-то спортивные и стремительные.
Немножко подальше — тропинки среди сосен, по которым я гонял на самокате, пока самокат не треснул и не разломился посередине. В связи с утратой самокатом развлекательных свойств мне выдали велосипед Дутик, и я принялся учиться ездить на нем без подставных колёсиков. На крутую сторону косогора я пока не совался и ездил с другой, пологой, ближе к дому. Тропинка шла под уклон и переходила в центральную межу огорода. Через десять минут моих упражнений в равновесии грядки вдоль межи приобрели свежевспаханный весенний вид, а по мне было однозначно видно, кто в этом виноват.
Кажется, примерно тогда меня и ужалила пчела. Сейчас вообще кажется, что всё там происходило в один день, подряд. И сразу отмечалось на карте, которая не предназначена для поиска сокровищ, потому что сама состоит из сокровищ целиком.
Когда во время ковида у жены Марины пропало обоняние, она улыбнулась и сказала: «Слава богу!». Довольно спорно пахнущий мир наконец временно перестал её атаковать, и эта передышка здорово скрасила ей пандемию.
Мне кажется, отчасти из-за очень чуткого обоняния Марина и купила шипованную резину для велосипеда. Перспектива ежедневно по часу ехать на работу в мороз сквозь метель устраивала её больше, чем необходимость ежедневно полчаса нюхать людей в метро.
Интересно, связано ли как-то обоняние с укачиванием? Марина ещё укачивается в транспорте и, по-моему, основная причина того, что мы вместе — это моя способность аккуратно водить машину. «Он может довезти до места так, что меня не стошнит», — это ли не причина для любви?
Марина говорит, что сейчас ещё ничего, а в детстве она укачивалась даже в лифте.
А ещё кинза.
Вы не представляете, если только вам тоже, как и Марине, не досталась интолерантность к кинзе, в какие блюда её сейчас кладут. Во все. Хуже кинзы только не очень хорошая память — постоянно забываешь спросить в общепите, есть ли в заказанных блюдах кинза.
Не помню, кстати, рассказывал ли я, как мы однажды пришли в кафе и Марина заказала суп и забыла спросить про кинзу. И я забыл. А ведь напоминать про кинзу — это примерно половина моих дел как мужчины.
И Марине принесли суп, а там, конечно, кинза. Марина понимает, что суп провален, и спрашивает официанта, можно ли извлечь кинзу. Официант отрицательно качает головой — кинза встроена в суп на уровне несущей конструкции. Суп не украшен ей — это, по версии Марины, лёгкая степень закинзованности пищи, а кинза прямо мелко покрошена и перемешана с супом.
Марина просит принести другой суп, без кинзы. Но официант говорит, что у них тут грузинское заведение и весь суп с кинзой. И вообще всё с кинзой. И что они вообще сначала кладут кинзу, а потом вокруг неё формируют остальное блюдо. У них кинзоцентрическая система.
Я уже готов съесть Маринин суп сам, заплатить за него и увести её обедать в другое место.
Но Марина спрашивает, есть ли у них ситечко.
Официант на секунду немеет, а потом просит подождать и уходит в кухню спросить, есть ли у них там ситечко среди разбросанной повсюду кинзы. Возвращается он уже с ситечком и ещё одной тарелкой.
И Марина начинает процеживать суп.
Остановить её нельзя. Чувство голода и несправедливости смешалось в ней с запахом страха, исходящего от официанта.
Я помогаю держать ситечко и ободряюще смотрю на других посетителей кафе. У нас всё под контролем, ребята. Кинза не пройдёт.
Процеженный суп, конечно, всё равно остался отравлен следами кинзы, но Марина хотя бы смогла его доесть.
А я тогда — редкий случай — оставил чаевые.
Не устаю удивляться собственной удаче: в транспорте не укачивает, из запахов пробивает только прошлогодняя силосная смесь, а есть я могу даже лакрицу и сельдереевый стебель. Да, без восторга! Но восторг — это, скажем честно, не такой уж обязательный атрибут счастья.
В вагоне метро стояла высокая девушка в длинном черном пуховике. С очень красивым внимательным лицом, мелкой родинкой над верхней губой и волнистыми русыми волосами, которые спускались чуть ниже плеч. Она смотрела по сторонам с таким особенным выражением, как будто мир вокруг что-то да значит.
фото без авторства, увы
Я заметил её, когда шагнул из середины вагона ближе к дверям, и сразу задержал взгляд, чтобы рассмотреть. Она повернулась и тоже посмотрела спокойно-внимательно — кажется, ей было немного любопытно, кто и почему ее разглядывает.
Я встал рядом — не специально, просто внутренний автоматизм изначально выбрал это место, так было ближе к дверям — и взялся за поручень.
— Вы очень красивая, — я коротко повернул к ней голову, а потом сразу отвернулся обратно. Не ожидал от себя. К счастью, я хотя бы понизил голос в конце фразы так, что она не предполагала продолжения или ответной реплики, а значит, звучала более безобидно. За секунду до этого поезд как раз перестал набирать скорость и надсадно гудеть, а поехал накатом, как обычно бывает перед станцией, поэтому мне ещё и не пришлось перекрикивать шум. В общем, получилось деликатно настолько, насколько это вообще возможно для незнакомца в метро.
Девушка не улыбнулась, но мягкое внимание на лице было лучше любой улыбки. Подождала полсекунды, видимо, проверяя, скажу ли я ещё что-то.
— Заигрываете? — она изобразила легкую усмешку, посмотрев намеренно искоса и поведя подбородком. В этом её движении не было ни кокетства, ни неприязни.
— Нет, нет. Но мог бы себе немного позволить, конечно — сейчас поезд остановится, я выйду, вы поедете дальше и никогда меня больше не увидите.
Я сказал это, не поворачиваясь к ней — будто обычный пассажир, наблюдающий через окно вагона, как вьются кабели вдоль стены тоннеля. Как всё-таки хорошо, что поезд не шумит. Если бы пришлось прокричать свою фразу, крик стёр бы всю интонацию. А если ещё наклоняться к ней, чтобы было лучше слышно... Уф, это даже у меня в голове выглядит пугающе.
— Вообще-то я тоже выхожу, — девушка приняла правила и тоже продолжала смотреть прямо перед собой, обращаясь при этом ко мне.
— А, хорошо. Тогда вот вы выйдете и пойдёте к эскалаторам, а я в переход на Достоевскую... и вы никогда меня больше не увидите, — я голосом показал это как наиболее благоприятный исход.
— Да мне тоже на Достоевскую.
— Ой, только не говорите, что вам ещё и в сторону Дыбенко. Вот так один раз скажешь что-нибудь девушке — и потом всё, уже не знаешь, куда и деваться.
Она засмеялась, опустив лицо в шарф. Волны кабелей за окном пошли быстрой рябью и резко ухнули вниз — началась платформа. Мы постояли молча ещё несколько секунд, провожая глазами тройные светильники на стене станции. Двери вагона открылись, я вышел, не глядя, не дожидаясь даже её движения, и пошёл по платформе, чувствуя спиной её взгляд.
Как всегда бывает в таких случаях, непонятно, смотрела ли она на самом деле.
Заметил, что когда говорят про кого-то: «Он человек принципов», я испытываю скорее опасение, чем уважение. Мы почему-то считаем принципиальность положительной характеристикой, но вот я всё больше не уверен.
Обычно, если говорят про чью-то принципиальность — это не столько означает, что у человека есть принципы, сколько то, что он говорил о них вслух. И обязательно, дайте срок, станет заложником собственных слов. Когда дело дойдет до принятия решений, он вместо внимания к конкретной ситуации будет действовать так, чтобы не нарушить ранее декларируемого, иначе его немедленно обвинят во вранье. «Мы, волчата, сосали волчицу, и всосали: нельзя за флажки». Флажки при этом он расставил сам.
В общем, внимание к конкретными обстоятельствами в реальной ситуации требует большей внутренней работы и как будто более человеколюбиво, чем следование принципам. Как говорится, уж извините за вторую цитату подряд: «Можно иметь убеждения, главное их не придерживаться».
Похоже, что это мой декларируемый принцип. Омерзительно.
Вообще я в гороскопы не верю, но заставить Тельца что-то выкинуть совершенно невозможно. Единственный способ — привести его в ярость и встать перед ним с покорным лицом. Не в силах вынести вашего смиренного вида и того факта, что его так легко умудрились привести в ярость, он начнёт метаться и избавлять дом от всего, от чего вы, собственно, изначально и хотели.
Откуда я знаю? Я телец, я каждый раз на это попадаюсь. Стоишь потом около мусорки, дыхание тяжелое, в ушах звон, как от контузии, пальцы скрючены спазмом расставания с имуществом. Успокоишься немного, придёшь в дом, а там... ничего не изменилось. Как будто это не ты только что выносил целую гору вещей на пределе собственной грузоподъемности.
Ничто так качественно не приводит в ярость, как предложение «купить что-нибудь домой» — ох уж мне эта неумолимая тяга жены Марины к новизне. Я рычу в углу, прижимая к себе тарелку из Икеи с глубокой трещиной. Не отдам. Не успеешь купить кофту десять лет назад, как Марина уже требует ее выкинуть. Выкинуть? Новую кофту?! Да я надевал её раз восемь, если считать в годах. Тяжелее необходимости постоянно покупать вещи только необходимость куда-то их складывать. Вещей не хватает, но складывать их некуда — везде лежат вещи. Так и ютимся в завалах противоречий.
Сочетание заполненных шкафов и критического недостатка вещей буквально разрывает нашу семью на части. Хотя я недавно пошел на личный консьюмерский подвиг и поменял себе подушку. Купил мастеровую ортопедическую, хотя я в принципе против тех постельных принадлежностей, у которых есть инструкция по применению. Сначала вдохновился тем, какой я сознательный потребитель и правильно лежу головой, но скоро почувствовал, что сознательность сознательностью, а хорошо было бы все-таки поспать.
Марина отреагировала на подушку молниеносно — купила новый матрас. Воспользовалась тем, что я не могу прижимать к груди тарелку из Икеи, кофту и старый матрас одновременно. Стараюсь не думать, от чего же я так отвлекся в прошлый раз, что у нас теперь есть новый сын.
Но если вы думаете, что мной так просто манипулировать, то нет. Список вещей, которых минимум десятилетие не касалась рука человека, в доме довольно велик. Вот журнальный столик — он раньше слабо просил реставрации, но сейчас уже отчаялся. Или бабушкин сервант, который одним своим присутствием состаривает весь остальной интерьер комнаты лет на двадцать. Но его мы оба стараемся не трогать, потому что это просто небезопасно. Сервант держит в себе столько посуды, сколько ни один современный буфет не вынесет. Я иногда только подхожу к нему тихонько, чтобы вытереть выступающий из под полировки пот.
Как-то раз Марина сказала мне с нотками нежного ультиматума: «Глеб, сервант опасен. Не для посуды, для нас. У нас маленький ребёнок, он природой чутко настроен на бой стеклотары». Мой аргумент, что пусть лучше бьёт хрусталь дома, чем керамику по подворотням, во внимание не приняли.
Вынужден признать, тут даже я понимаю, что пользоваться красивущей посудой из серванта мы не будем никогда. Да, там хрусталь и фарфор, супницы-сахарницы-масленки и сплошной гарнитур сервиза, но мы однажды достали несколько фужеров — так они рассыпались в прах прямо под шампанским. Видимо, придётся его всё-таки... нет, слёзы душат, не могу говорить. Я же не виноват, что все попадающие в квартиру вещи так стремительно покрываются ностальгией. В общем, теперь рядом с сервантом теперь стоит разгрузочная коробка, полная посуды. Само собой, на количество посуды в серванте это никак не повлияло, просто полки прогибаются не так сильно, чтобы это было видно невооруженным глазом.
Только вы, пожалуйста, не думайте, что у ситуации нет никакой перспективы — я нашёл выход. Мы выбрасываем вещи Марины! Она говорит мне, например, что хочет избавиться от одной из пар старых кроссовок, а я отвечаю отважно: «Выбрасывай обе!». И вы знаете, прямо крылья за спиной, буквально упиваюсь собственной свободой и смелостью. Даже могу заодно выбросить что-то своё. Но потом, конечно, жалеть.
