Жду новый пост

Серия «Обидеть художника»

Когда ты рождаешься аристократом, семья чаще всего ожидает от тебя многого. Ну уж точно не того, что ты станешь художником. А если ты ещё и из древнейшего аристократического рода, тогда нужно соответствовать вообще самым высоким стандартам. Например, ездить на лошади, изучать греческий и латынь.

Художник Анри де Тулуз-Лотрек родился аристократом высшей пробы, а потом начал ломать себе ноги и разочаровал всех даже раньше, чем стал рисовать.

Отец возлагал на сына большие аристократические надежды. «Ах, сынок, — говорил он ему, — мы поедем с тобой верхом на охоту, а потом там будут женщины, и мы скажем им на греческом "Идите к нам сюда, женщины!", а если они нас не поймут, мы, как настоящие аристократы, перейдем с греческого на латынь.»

— Хорошо, папа, я согласен! — ответил Анри, упал с лошади и сломал себе бедро.

Правда, в других источниках пишут, что бедро он себе сломал, вставая с кресла. В случае с Тулуз-Лотреком пресловутые «другие источники» вообще невероятно сильны и встревают буквально на каждом шагу: «не с лошади, а с кресла», «не инцест, а так получилось», «не дружки-подстрекатели, а Ван Гог».

В падение с лошади, конечно, больше верится, но груз аристократии тяжёл, он давит и тогда, когда пытаешься встать с кресла, и даже когда просто в нём сидишь.

В общем, отец пожелал сыну поскорее выздоравливать, чтобы и дальше предаваться греко-латинской верховой езде.

— Хорошо, папа! — сказал Анри и через год снова упал с лошади и сломал второе бедро. «Не с лошади, а в канаву!» — немедленно встревают вездесущие другие источники.

Ноги срослись (в смысле, каждая по отдельности, а не между собой), но дальше удлиняться отказывались.

Родители ужасно расстроились, особенно папа, потому что с короткими ногами в нормальную мужскую аристократию не берут. У них же что — балы, верховая езда и военная служба. И потом женитьба ещё, а в женитьбу-то точно надо входить широким шагом.

Вообще-то им надо было раньше беспокоиться, когда они там в своем аристократическом роду спали друг с дружкой без разбору.

Но у природы, видимо, была своя отмеренная на Анри норма роста, поэтому вместо ног у него выросла большая голова, ладони, талант, самоирония и кое-что ещё. Почему-то во всех биографиях Тулуз-Лотрека обязательно написано, что у него были большая самоирония и кое-что ещё. В этом сходятся даже «другие источники». Единогласно.

Из-за невозможности брать сына с собой в номера и на охоту, отец Анри брал его на ярмарку и в цирк. В цирке Анри нравилось, но с отцом они так и не сошлись. Cудя по всему, отец был тот ещё аристократ и тяготился компанией сына. Поэтому регулярно говорил семье, что ему нужно на минутку выскочить за хлебом в соседний замок, а возвращался через несколько месяцев, смущенно улыбаясь и рассказывая правдоподобные истории про обеденный перерыв и приём товара.

С женщинами Анри не везло и мы, конечно, думаем, что в этом виноват рост. Но кто знает, вдруг он просто всегда всем женщинам представлялся своим полным именем! А когда тебя зовут Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа, то понятно, что ту часть имени, которая идёт после «де», ты будешь говорить уже в уходящую женскую спину.

Родители будущего художника в итоге развелись, Анри остался с матерью и с живописью. Сломанные ноги и творчески подкованные родственники пришлись как нельзя кстати — пока он восстанавливался, ему давали уроки рисования. И додавали до того, что сто пятьдесят два сантиметра Тулуз-Лотрека отправились в Париж к популярному живописцу Леону Бонна.

И заехали на Монмартр. А как говорил поэт: «Монмартр юношей питает, тулуз Лотреку подаёт». Видимо, поэтому за свою недолгую творческую и откровенно короткую биологическую жизнь Анри написал тыщу картин и пять тыщ набросков. И литографий под четыреста штук.

Но началось всё с того, что он подружился с Эмилем Бернаром и Винсентом Ван Гогом. Как-то раз они шатались втроем по улицам Парижа в поисках вдохновения, и бывалые художники дали молодому Анри профессиональный творческий толчок. Сняли ему проститутку.

Как пишут в таких случаях писатели, «эта встреча определила всю его дальнейшую жизнь!». Мы с вами не писатели, по крайней мере не все, поэтому давайте будем проще: по результатам рандеву Анри написал отличную тематическую картину, затем ещё одну, потом ещё. Так, слово за слово, Анри пошёл в маркетинг.

Будучи на короткой ноге с владельцем кабаре «Мулен-Руж», Тулуз-Лотрек уговорил его, что сделает заведению такую наружную рекламу — закачаешься. «Мулен-Руж» был тогда на грани разорения, так что выбора особо не было, владелец согласился.

Когда Анри принёс заказчику макет, тот был в ужасе и даже воскликнул в сердцах, что Анри ещё откровенно.... не дорос до рекламных креативов. Но афиша завирусилась, в «Мулен-Руж» повалили посетители, а к Тулуз-Лотреку — заказчики. Афиши, переплеты, комиксы, витражи — Анри рисовал всё. «Же-е-есть!» — восторженно восклицали клиенты, готовые потроллить общественность рекламой авторства Анри.

Привыкший к восхищению афишами, Тулуз-Лотрек открыл было персональную выставку своих живописных работ, но тут все единодушно решили, что это «Грязные работы похотливого карлика, не имеющие ничего общего с искусством». Известная история, да кому такого не говорили! Но для Анри это был удар ниже по... ну примерно в область груди. И он как будто в отместку бросался в своих работах во всё более правдивые и жесткие образы.

Художнику импонировал кабарешный мир, свободный от предрассудков и полный танцовщиц — отличное место для человека с большой самоиронией и кое-чем ещё. Поэтому Анри вел активную творческую и откровенно ураганную половую жизнь, и пользовался большим успехом в обеих из них.

Но вот душа... Душа, конечно, была не на месте и искала большой и чистой любви. Например, по имени Алина, которая, в отличие от остальных, была не из танцовщиц, а происхождения вполне аристократического. Сначала всё даже шло хорошо, но потом родители вернули свою Алину обратно в монастырь, а Анри переехал с Монмартра в центр города — туда, где у Парижа находилось дно богемной жизни. И Анри, в частности благодаря маленькому росту, лёг на это дно максимально низко.

Тамошних девушек даже с большой натяжкой нельзя было назвать танцовщицами, но поскольку Анри к тому моменту уже изрядно пил, то его всё в целом устраивало. Дни Тулуз-Лотрек проводил среди художников, ночи — среди проституток, а такая жизнь может подкосить кого угодно. Это вам скажет любой, кто знаком с художниками.

Среди разнузданных оргий он познакомился с девушкой, которую называл Рыжей Розой. Она быстро стала одной из любимых его моделей и подарила Анри сердце, вдохновение и сифилис. «...Валькирия!» — как говорил персонаж совершенно не к месту здесь упомянутого фильма «ДМБ».

Впрочем, происхождение сифилиса внутри Анри не совсем определенно — есть версия, что он достался ему от мамы. По наследству. Об этом нам услужливо напоминают другие источники.

Постепенно творческая энергия Анри уступила место депрессии, а самоирония — параноидальному бреду, поэтому Тулуз-Лотрек оказался в психушке. Там его подлатали настолько, что выписался он вместе с серией цирковых картин и в том числе выдающейся картиной «Канатная плясунья».

Но эффект больницы продержался недолго под давлением эффекта борделя. Анри сорвался в глубокий алкогольно-проститутошный штопор, отвесно спикировал в инсульт, разбился параличом и через пару недель догорел в родовом замке под присмотром матери. Которая по-прежнему считала его сыном, но упорно не считала художником.

Что сказать. Каждый раз ужасно сложно вообразить себе, до каких высот трагедии могут довести талантливого человека семейные проблемы, маркетинг и самоирония.

Однажды в совершенно недостроенный тогда ещё Петербург приехал скульптор Георг Брюлло и принялся плодить здесь художников.

И если Георг породил только одного художника Иоганна, а Иоганн породил только одного художника Пауля, то Пауль уже породил художников Фёдора, Павла, Александра, Ивана и почему-то Карла. Может быть, он сразу разглядел, что Карл получился лучше всех.

Ещё Пауль породил Юлию, которая сама не рисовала, но замуж вышла за художника — так тоже можно было оправдать доверие семьи. И породил было Марию, но та начала писать стихи. Что ж, как говорится, в семье не без поэта.

Говорить о внуках Пауля мы даже не будем, потому что всех художников там банально сложно сосчитать. Как в их семье так получалось, неизвестно. Возможно, все родители обычно запрещают детям рисовать на стенах, а Брюлло, наоборот, заставляли.

Когда Карл был маленький, он болел золотухой и почти не вставал с постели, но потом отец так ударил его по башке, что Карл навсегда оглох на одно ухо и сразу поступил в Академию художеств.

Излеченный отцом от хандры и золотухи, Карл учился лучше всех, легко справлялся со всеми задания и этим снискал, как пишут, «всеобщую любовь». Ну то есть неприязнь к маленькому выскочке испытывали решительно все, особенно когда он написал картину «Гений искусства», её признали образцом и остальные были вынуждены с неё срисовывать. Какая уж тут любовь.

В качестве выпускной работы из Академии ему дали задание написать картину «Явление Аврааму трёх ангелов у дуба Мамврийского».
— А? — переспросил Карл.
— Трёх ангелов Аврааму! — повторил академсовет немного громче, — у дуба Мамврийского, Карл!

Услышав раздраженные нотки, Карл сразу почему-то вспомнил отца, бросился работать, переделал картину восемь раз и написал такого Авраама и таких ангелов, что ему сразу дали большую золотую медаль.

Вместе с медалью Карлу полагалась пенсионерская поездка в Италию. Пенсионерская не в смысле очень терпеливого гида и более частых остановок на пописать, а просто государство берет на себя все расходы, чтобы художник съездил и повысил себе мастерство.

Но президент Академии художеств Оленин немного притормозил Карла и сказал, что неплохо бы ещё года три посовершенствовать мастерство здесь. «А совершенствовать тебя будет... будет... — тут Оленин упёрся взглядом в проходящего мимо по коридору преподавателя Ермолаева — ...Ермолаев! Да, вы! Подойдите сюда, будете совершенствовать Брюлло».

«Это ещё кто кого...» — с досадой процедил Карл ненавистному всем воспитанникам академии Ермолаеву, и попросил заменить наставника. А когда ему отказали, ответил, что они могут взять его пенсион и засунуть себе в ректорат.

И ушёл из Академии, потому что хорошему художнику всегда есть, чем себя занять, а даже если и нет — семья поможет.

Тем более, что за пару лет до окончания его учебы, в 1818 году, в Петербурге начали строить Исаакиевский собор. Творческое семейство Карла восприняло столь монументальное строительство как личный вызов: семья Брюлло облепила собор и начала писать в него живопись, точить скульптуры и применять свои таланты монументалистов. Брат Карла Александр вообще работал помощником Монферрана, лично подкатывал ему колонны и подносил портики.

Но без Италии Карл не остался, потому что ему предложили вступить в Общество Поощрения Художников и он вступил. Да, не в масонскую ложу, как папа, но тоже не кисло.

Общество Поощрения Карла сказало, что оплатит ему поездку в Италию для совершенствования мастерства, ты только пиши, Карл, и регулярно присылай нам готовые работы. Карл согласился и даже выполнил тестовое задание: написал «Эдипа и Антигону» и «Раскаяние Полиника».

Но перед поездкой было ещё одно важное предприятие по превращению Карла в великого русского живописца.

Российская Империя была державой такой строгой, что даже буквы здесь раздавал лично император. И только тем, кто сильно заслужил. Карл заслужил, высочайшим указом ему вручили букву «в» и разрешили поделиться с родственникам. Так семья Брюлло превратилась в Брюлловых. Даже отец, Пауль Иоганныч, на радостях стал Павлом Иванычем — заграбастал себе сразу две лишние буквы сверх фамилии.

Теперь всё было готово. Карл собрал вещи и брата Александра и спросил его: «Ну что, прямо в Рим, никуда не сворачивая?!».

Александр согласно кивнул и они поехали прямо в Рим, по пути заехав в Ригу, Кёнигсберг, Берлин, Дрезден, Мюнхен, Венецию, Падую, Верону, Мантую и Болонью. И буквально через девять месяцев, в мае 1823, прибыли в Рим.

Сразу же по прибытии Карл получил шифровку из Центра, то есть, простите, письмо от Общества Поощрения с заданием украсть Колизей, то есть, простите еще раз, скопировать фреску Рафаэля «Афинская школа».

Карл закатил глаза, как святой Себастьян, и скопировал. Да, фреска пять на восемь метров, но договор есть договор, да и получилось местами даже лучше, чем у Рафаэля.

И Карл исправно выполнял договор по отправке картин до 1829 года, пока Общество Поощрения и лично император не сказали ему, что картина «Итальянский полдень» как-то не очень.
— В смысле? — не понял Карл.
— Где там историзм, где религиозные сюжеты? И эта итальянка, слушай, она какая-то слишком, ну...
— Что?
— Ну... — Общество Поощрения многозначительно расширило глаза.
— Ну?!
— ...ну пухлая она! Пух-ла-я!

Карл тут же разорвал отношения с Обществом Больше Не Поощрения Художника, потому что да кто они такие вообще, чтобы критиковать. И решил, что уж как-нибудь протянет и без них.

Думать так ему совсем немножечко помогал заказ от Анатолия Демидова на «Последний день Помпеи».

Тема с Помпеями трендовая — в то время раскопки Помпеев и Геркуланума были мейнстримом, художники ломились туда на эскизы, а когда в 1828 году Везувий решил слегка поизвергаться, там вообще все склоны были в живописцах с этюдниками.

Карл тоже поехал, но ровно на те четыре дня, пока он был в Помпеях, Везувий терпел и не извергался, как назло. Мол, сам придумывай, Карл, ты ж художник.

Когда Карл придумал и дописал картину, все натурально взвыли, так всё получилось необычно и свежо. А то, что вместо половины жительниц города нарисована карлова муза Юлия Самойлова, поначалу никто даже и не заметил.

Довольный успешным меценатством Демидов возил картину по выставкам, а в 1834 привез с Парижского салона в Петербург и преподнёс Николаю I. Как вам картина, император, не слишком ли гибнущие жители города... мнэм... пухлые?

Николай I сказал, что вообще не пухлые, идеальные, картину выставили в Эрмитаже, а Брюллова вызвали в Петербург, чтобы чествовать и награждать профессорством Академии художеств.

И Брюллов немедленно отправился прямо с Петербург. Через Малую Азию, Константинополь, Одессу и Москву. И буквально через два года уже был в Питере.

По пути, в Москве, на торжественном вечере в честь его самого Карл даже познакомился с Пушкиным. Они тогда ужасно напились и, качаясь, хлопали друг друга по спине:
— Пишешь?
— Пишу...
— Пишешь?!
— Пишу!
— Пиши-и-и!
— И ты пиши, главное, пиши!

А потом случился Петербург. Человека, даже в сумрачной промозглой Италии страдающего нервным перенапряжением, депрессиями и лихорадкой, веселый тёплый Петербург принял радушно! И организовал ему тяжелые простуды, больное сердце, ревматизм и старый добрый Исаакиевский собор.

К 1843 году, когда с начала строительства собора прошло всего-то двадцать пять лет, Карлу предложили расписать его изнутри. Стылая сырость! Строительная пыль! Идеально для творчества и здоровья. К 1849 году Карл прохрипел, что он, кажется, больше не может, и редкие неритмичные удары сердца отдают ему в ревматизм.

И по настоянию врачей отправился лечиться прямиком на Мадейру. Прямиком «по-брюлловски» — через Польшу, Пруссию, Бельгию, Англию и Португалию.

Впрочем, на Мадейре он надолго не задержался.

Карл вернулся в Италию, чтобы в 1852 году умереть там в маленьком домике под Римом — прославленным, разочарованным и страшно недовольным собой.

Что делает с некоторыми погоня за мечтой и дурные знакомства — сложно себе даже вообразить. Взять хотя бы Гогена.

Папа Гогена Кловис был либеральным журналистом, а судьба у них в целом одна на всех, поэтому через год после рождения Гогена им всей семьёй пришлось из Парижа бежать в Казахстан. То есть в Перу.

Но им повезло, потому что мама Алина Мария (это одна мама, а не две) была девушкой знатной и в Перу у её родителей всё было хорошо насчет поместья и серебряных ложечек. Поэтому папа Кловис, загружаясь на корабль, не особенно расстраивался. А даже подумал, что так оно, наверное, и к лучшему — заживём в Перу, открою собственное издательство, эх!.. После чего он упал и немедленно умер от сердечного приступа прямо на палубе.

Следующие семь лет у Гогена всё было хорошо — он сладко ел, вкусно спал и наслаждался экзотическими видами. Прям привык, понимаете, к тропическому раю на всю жизнь — это ещё аукнется потом нескольким доверчивым таитянским женщинам.

А через семь лет в Перу начались гражданские беспорядки и Алина Мария с Гогеном вынуждены были бежать в Казахстан. Ну, в смысле, обратно во Францию.

Алина Мария устроилась в швейную мастерскую в Париже, а Гоген устроился у дедушки в Орлеане. Он принялся учиться изо всех сил, меняя школы и делая успехи в учёбе. Сам себя он считал гением и так в общем про себя и говорил. Остальные говорили про него, что он агрессивный высокомерный засранец, ну или как там по-французски будет «токсичный».

Внутри Гогена с самого мелкого возраста билась жажда путешествий. Путешествовать в девятнадцатом веке лучше всего по морю, поэтому Гоген собрался в мореходное училище. И провалил там вступительные — видимо, от большой гениальности. Тогда Гоген плюнул на училище, а пошёл и тупо завербовался матросом в торговый флот. И его взяли, потому что адмиралов пруд пруди, а работать вечно некому.

Ещё семь лет Гоген проплавал по миру, пробороздил океан, а потом вернулся читать завещание матери. Матерь неплохо знала Гогена, поэтому написала в завещании, чтобы сына делал карьеру, а то характер у него всегда был такое говно, что никто из родственников и друзей близко к нему не подойдет.

И если с характером она была права, то с поддержкой промахнулась — Гоген вернулся в Париж и там друг семьи, дядюшка Гюстав Ароза, устроил парня в биржевые брокеры.

Хваткий юноша Гоген почуял запах денег. На запах денег слетелась и Мэтт-Софи Гад, первая жена, которая принялась рожать Гогену четверых детей. У Гогена всё неумолимо росло — состояние, площадь квартир, уважение в обществе, количество детей и, собственно, сами дети. Казалось, беспокоиться не о чем.

Мэтт-Софи Гад и пятеро гогеновских детей

Но дядя Гюстав при всех своих плюсах обладал роковой привязанностью — он коллекционировал живопись. Сам он не писал, только коллекционировал, ведь настоящий дилер собственный товар не пробует.

И вот тут Гоген сорвался. Возможно, этот самый дядюшка Ароза его и подговорил. Сценарий-то печально известен: «Да нарисуй, попробуй, чисто из любопытства, с одной картины не подсаживаются».

Голые икры гения

Одна картина, другая... Гоген стремительно покатился по наклонной — рисовал всё больше и больше, начались скандалы с женой. При этом, конечно, он говорил всем, что не художник, а просто иногда пишет и может бросить в любой момент.

— Да ты посмотри, у тебя же опять руки в краске! — кричала жена. — Какой ты всё-таки гад!
— Вообще-то это ты Гад, Софи! — парировал Гоген и, хохоча, убегал в комнаты.

Однажды жена застала его с обнаженной служанкой. «Ах!» — стыдливо прикрылась служанка. «Эй! — стыдливо прикрыл собой холст Гоген, — не смотри, не дорисовано!»
— Да лучше б ты мне изменял... — обреченно бросила жена. — Хоть бы о детях подумал.
«О, а это идея!» — подумал о детях Гоген и нарисовал несколько портретов, особенно любимого старшенького Эмиля.

Поль Гоген с детьми Эмилем и Алиной

Конечно, где живопись, там и плохая компания. Сначала Гоген познакомился с Камилем Писарро, который прилюдно, не стесняясь, называл себя импрессионистом. Тот, в свою очередь, познакомил его с Эдгаром Дега, а там уже и до дружбы с Ван Гогом было недалеко. Коготок увяз — всей птичке пропасть, Гоген начал выставляться.

Когда Гоген выставил первые свои картины, никто не спешил говорить, что он гениален. Видимо, хотели подогреть дарование. Поэтому говорили наоборот, что его картинами можно разве что развлекать детей. Страдание, говорил Гоген, обостряет талант.

Брокерская карьера летела под откос. Запах денег постепенно покидал жилплощадь, сменяясь тяжелым зловонием масляных красок. Платить по счетам стало более нечем. Пришлось всей фамилии переехать к тещё в Копенгаген, но рисующий зять — горе в семье, поэтому долго терпеть его не стали. Мэтт-Софи выдала Гогену одного сына из четырех и хлопнула перед его носом дверью.

Тут Гоген вообще уверился, что станет великим художником. Как у него это только получалось.

Он бросился обратно в Париж, рисовать по несколько раз в день, зависать там с дружками и говорить всем: «Да, я художник, и что?». После чего униженно предлагал купить у него несколько картин, ну парочку, ну хотя бы одну, пожалуйста.

Художники на мосту. Гоген тоже где-то там

Дурная привычка окончательно превратилась в порочную страсть, Гоген с натурального легкого импрессионизма перешел на синтетизм — сам намешал. Затем вместе с такими же, как он, опустившимися организовал Понт-Авентскую школу живописи и мы не будем сейчас говорить о том, что там творилось. Одно слово, клуазонизм.

Он нашел себе в друзья Ван Гога, который тоже был тот ещё неадекват. Они дружили так сильно, что Ван Гог отрезал себе ухо, а Гоген уехал на Таити. Потому что ещё Пушкин говорил: быть можно мерзким человеком, но думать о красе Таитей.

На фото — Гоген (предположительно) с таитянками (точно)

На Таити Гоген хотел слиться с природой. Но когда приехал, оказалось, что там вообще-то уже 150 лет как цивилизация, города и вот это всё. Но Гоген нашёл укромный уголок и слился с природой там. Точнее, слился он с четырьмя таитянками, которым было по 13-14 лет.

А потом он, уже окончательно подсев на тяжёлый постимпрессионизм, решил, что теперь он совсем гений, и вернулся во Францию с триумфом. Франция засмеялась и затолкала ему его триумф обратно. Таитянок в Париже не было, поэтому пришлось довольствоваться четырнадцатилетней Анной.

Пример Гогена однозначно показывает, почему нельзя заводить романы с четырнадцатилетними девочками: Анна затопила его квартиру, погубив все хранившиеся в ней работы.

От расстройства он вернулся на Таити и слился там еще с одной несовершеннолетней таитянкой, которая родила ему ещё более несовершеннолетнего сына. А потом они втроем уехали на остров Хива-Ова. Втроем — это в смысле Гоген, его алкоголизм и сифилис. Таитянка осталась на Таити.

На Хиве-Ове гений Гогена (гогений?) раскрылся уже в полную силу. Он писал картины, писал рассказы, писал газетные статьи, писал жалобы в администрацию, борясь за права туземцев. Но по триста миллионов долларов за штуку потом продавались только картины — это так, на заметку пишущим.

Кроме гения у Гогена в полную силу раскрылись ещё болезнь сердца, экзема, депрессия, бедность и последствия отравления мышьяком. Мышьяком он сам себя пытался отравить за пару лет до этого, но гения не хватило, только заблевал всё вокруг и заработал побочки.

В конце биографий Гогена обычно пишут, что умер он «внезапно», хотя учитывая список выше, тут больше подходят фразы типа «понятное дело» или «неожиданно долго протянул».

Так что Гоген неожиданно долго протянул почти до 55 лет, когда его нашли в хижине с остановившимся сердцем и ампулой из под морфия рядом.

И вот тогда к нему пришла слава.

Гоген в образе Михаила Боярского

Художнику без музы никак, но гений некоторых настолько велик, что сил одной музы может и не хватить. Даже если муза очень мощная.

Можно ведь быть самой распрекрасной музой, а всем этим... творцам нужно от тебя только одно! Вдохновение. После чего они сразу отворачиваются лицом к холсту и всё, давай, до следующей картины.

Так и у Сальвадора Дали. Все, конечно, сразу вспоминают его жену Галу. Ну ладно, сразу же после слонов на длинных тонких ножках. Гала была мощна, но пока они не познакомились, музу ему как могла заменяла сестрица, Анна Мария.

«Фигура женщины у окна», Дали, 1925. Анна Мария смотрит из окна летнего дома Дали в Кадакесе. Жанр картины чаще всего определяют как магический реализм. Это примерно как «Сто лет одиночества» Маркеса, только в живописи

Ей приходилось непросто, потому что брат, этот капризный засра... то есть впечатлительный юноша был невероятно капризным засра... то есть очень эксцентричным молодым человеком.

Например, когда он поступал в Академию изящных искусств, то принёс вступительный рисунок меньшего размера, чем требовалось. Его завернули, но до конца поступления было еще три дня. Дали успел к дедлайну, только новый рисунок был ещё меньше. Правда, такой мастерский, что его всё равно приняли. А потом потерпели несколько лет и выперли.

Если уж откровенно, сестра носилась с братом-гением, как с писаной торбой — восхищалась и нянчилась. И поначалу Дали на всех женских портретах рисовал только сестру. Она то так, то эдак сидела спиной к нему, лицом — к городу Кадакесу, а он её изображал и особенно волосы всё норовил выписать потщательнее. Так ему прям нравились волосы — сил нет.

Никакой управы на этих художников: насмотрятся картин Вермеера в пубертате — и рисуют потом волосы, рисуют...

Анна Мария и её фирменные три прядки волос. Тот же 1925 год — «Девушка со спины», и 1926 год — миниатюра «Спина девушки»

Портреты сестры были прекрасны и безмятежны. Но это как с инстаграмом: на фотках ты в спортзале, с букетом и пьешь смузи из сельдерея, а в жизни тебя вот-вот уволят, лишний вес и молния на пуховике сломалась, бесит.

В жизни Анну Марию начинал выводить из себя весь этот эпатаж, особенно после выходки брата на выставке в Париже. Когда он на холсте картины «Священное сердце» написал: «Иногда я с наслаждением плюю на портрет моей матери».

«Ах так!» — подумала Анна Мария, понимая, что из муз её вот-вот уволят. На самом деле мы, конечно, не знаем, что она тогда подумала, зато в 1949 году вышла книга «Сальвадор Дали глазами сестры».

Анна Мария следила за судьбой Дали — особенно за тем, как Гала постепенно занимает его сердце, ум и мастерскую. Но в книге описала, что брат был совсем не рок-звездой в блестках, а обычным юношей, романтичным, спокойным, любящим живопись, семью и мурмурмур.

Мальчики вообще не очень любят, когда их считают обыкновенными, что уж говорить про гениев. Особенно про тех, которые годами выстраивают эпатажно-скандальный имидж.

«Ах так!» — подумал Дали. И мы опять, конечно, не знаем, что он взаправду подумал. Но следующий портрет сестры уже назывался не как-нибудь типа «Женщина у окна», а «Юная девственница, предающаяся содомскому греху при помощи рогов своего целомудрия».

Но волосы тщательно выписал всё равно.

«Юная девственница, предающаяся содомскому греху при помощи рогов своего целомудрия», 1954

***
Предыдущий рассказ — про золото и женщин Густава Климта.