Одним словом, условия для самовыгула были наилучшие. Идеально для мейн-куна его положения.

Правда, имелось всё-таки одно «но», седьмой месяц державшее в оккупации дом, и всю семью — в заложниках. Маленькое, крикливое и почему-то считавшее его хвост самой желанной игрушкой на свете.

Младенец Тёма после переезда почти не спал. Точнее, он спал урывками, а в остальное время орал так, будто у него забирали единственную во вселенной погремушку. Марс, чей сон был священен, терпел две недели. Ушами прядал, болезненно морщился на особо патетичных верхних «ля», но пытался принять ситуацию. Однако становилось только хуже. К исходу третьей недели он решил, что с этой вопящей экстатической катастрофой нужно что-то делать.

С соседской, домашней с виду бабушкой пока не складывалось. Она оказалась не в меру резвой, гоняла по округе с палками для скандинавской ходьбы, пока снег не выпал. А как только укрыло всю округу этим белым, от которого лапы промокают, встала на лыжи — и только её и видели! Ну и толку с такой бабушки, скажите на милость? Мотыляется по свету, а дом пустой стоит, холодный! Ни пирожка тебе с мясом, ни за ушком почесать. Ни выспаться в уютном кресле, на худой конец!

В тот день Марс с видом полководца, разрабатывающего план осады, отправился в разведку за речку. Деревня встретила его заброшенными избушками с пустыми глазницами окон. Жилых домов оказалось раз-два и обчёлся — да и те на зиму законсервированные. Пустая деревня, в общем. Грусть-печаль…

Искать там было нечего, ловить — тоже: мыши в пустых подполах водиться не жаждали, и их можно было понять — вкусно кушать хочется всем. Однако со свойственной ему обстоятельностью Марс обошёл все домишки, вдумчиво втягивая в себя странные запахи. И, как оказалось, не зря, совсем не зря вынюхивал!

В предпоследнем, почти развалившемся доме, смердящем прелыми досками, он нашёл-таки на свою голову отменное приключение.

На печке, свернувшись калачиком, лежало нечто. Ну, буквально нечто: полупрозрачное, похожее на клуб пыли существо с косматой бородой и грустными-прегрустными глазами. Марс таких никогда не видел и не понял, что это за зверь такой. Пахло от него странно, тревожно даже: стариной древней и заброшенностью. Марс чихнул несколько раз, смешно попискивая на вдохе.

— Ты кто? — спросил он, отойдя от приступа чихания и усаживаясь напротив существа в позе ревизора. — И почему так неэстетично разлагаешься?

Существо медленно подняло на него взгляд.

— Домовой я... Проша... — прошелестело оно едва слышно. — И не разлагаюсь вовсе — буржуи, знать, разлагаются, а я пропадаю. Помираю, в обчем... Дом мой помер, хозяйка моя, Аграфена, пять зим как к праотцам отошла. Вот и мне пора... Бо без живой души, без тепла... мы таем.

Марс призадумался, подключаясь к коллективной библиотеке кошачьей мудрости. Нужная информация нашлась сразу: оказалось, коты и домовые испокон веку сосуществовали бок о бок ко взаимной пользе. Хм-м... Дух-хранитель жилища... В хозяйстве существа сугубо полезные, если сарафанное народное радио не врёт.

Тут в голове у кота, просветлённой страданием от бессонных ночей, что-то щёлкнуло, и сложилась картинка, сногсшибательно прекрасная в своей простоте.

— Та-ак, — властно промурчал Марс. — Значит, ты специалист по... уюту? Можешь в доме навести порядок? Унять... гм... мелких беспокойных духов?

— Духов — нет... — Проша печально покачал головой. — Шишигу разве что могу из дома турнуть, но они редкость сейчас. А вот деток укачивать... это я могу. Раньше, бывало, Аграфенины внуки...

Этого было более чем достаточно. Дальше можно было не раздумывать — Марс уже увидел решение всех своих проблем.

— Отлично. Ты поступаешь ко мне на службу. Пакуй барахлишко, переезжаем!

Однако паковать оказалось нечего. Вся энергия Проши уходила на поддержание его призрачной формы, все свои былые прибытки он уже проел. Ну, не в зубах же его тащить, хилого-полупрозрачного? Марс, пораскинув мозгами, вспомнил об одной честно стыренной у хозяйки и надёжно припрятанной вещице. Вот как знал, что для такого дела пригодится, берёг, не топтал с неприличными целями! Он помчался назад, в квартиру, и минут через пятнадцать вернулся, гордо волоча в зубах полосатый носок — тот самый, тёплый, вязанный ещё бабкой хозяйки.

— Влезай, — скомандовал Марс, бросая носок перед Прошей.

— Куда? — недоуменно прошелестел Домовой.

— В носок! Это теперь твой лимузин. И не спорь, у меня ребёнок орёт опять!

Путь через заснеженное поле с полупрозрачным домовым в носке был подобен подвигу. Марс пыхтел, отдувался и мысленно составлял список своих заслуг перед человечеством в целом и одним отдельно взятым семейством — в частности. Дома он вытряхнул Прошу за батарею в детской комнате, а носок, как трофей, повесил на самую видную ветку вчера поставленной новогодней ёлки.

— Что это? — удивилась хозяйка, обнаружив странное «украшение».

— Марсик, наверное, играл, — пожал плечами хозяин. — А что, креативно! Намекает на вкусный подарочек!

Первые два дня ничего не менялось. Проша лежал за батареей, покрывался пылью и тихо плакал о своей Аграфене. А Тёма орал, всё так же задушевно — в смысле, за душу брал основательно. Марсова душа, как и последние нервы, держались на тонюсенькой ниточке упрямства. Не привык он сдаваться и пасовать, тем более перед мелочью в мокрых подгузниках! Однако все попытки расшевелить Прохора и заставить его приступить к выполнению домовых обязанностей успехом не увенчались. Тот, видать, ещё в своей избушке-развалюшке твёрдо решил помереть и от намерения этого отступать не собирался.

Но на третью ночь произошло чудо. Младенец, как обычно, зашёлся в крике, а потом вдруг замолчал и уставился в тёмный угол. Марс, приоткрыв один глаз, увидел, как из-за батареи высунулся кусок бороды, похожий на жёваную паклю. Тёма задумчиво гукнул и принялся энергично размахивать ручонками, словно подзывая к себе кого-то. И тогда Проша неловко выбрался из своего укрытия и медленно побрёл к кроватке. Колыбелька качнулась раз, другой, Тёма заинтересованно затих, а домовой тем временем затянул свою древнюю, как мир, колыбельную:

Тише, дитятко, не плачь,

Домовой твой сон хранит.

Катит котик лунный мяч.

Мама спит, и папа спит...

Тёма засопел и уснул. В квартире воцарилась благословенная тишина. Марс расплылся в довольной кошачьей улыбке.

На следующее утро, когда хозяйка подогревала молоко для кофе, он подошёл к своей миске и требовательно стукнул по ней лапой. Миска звякнула. Марс повторил свой маневр — снова и снова, пока хозяйка не оглянулась на него. Тогда он подскочил к ней и принялся тереться о ноги, исступлённо тряся хвостом. Так он делал, только когда выпрашивал свои обожаемые креветки — но сейчас ими даже и не пахло.

— Что это с ним? — спросила хозяйка, с улыбкой глядя на мужа. — Раньше молоко не жаловал.

— Может, к Тёме ревнует, решил в маленького поиграть? — предположил тот, и они рассмеялись.

Марс едва удержался, чтобы не фыркнуть в голос. Ревнует! Слушать подобную чушь мастеру манипуляций было даже немного обидно, но своего он в любом случае добился: хозяйка налила молока полное блюдце, до краёв.

Марс с ленцой полакал — понятно, для вида — терпеливо дожидаясь, пока хозяева покинут кухню. Тут же из-за батареи вынырнул Проша и, припав к миске, стал жадно лакать, понемногу обретая очертания и становясь видимым. Молоко, как оказалось, было для домовых настоящим эликсиром жизни.

Так и пошли дни, тёплые да уютные. Проша креп, хорошел, помолодел даже. В квартире стало на удивление комфортно: вещи сами вставали на места, потерянные пульты находились на самом видном месте, каши не пригорали, полки в шкафах не перекрашивало, а Тёма теперь спал как идеальный ребёнок из учебника по педиатрии.

Как-то вечером Марс, развалившись на диване, наблюдал, как Проша невидимой рукой поправляет сползающее с кресла одеяло.

— Скажи мне, Прохор, — лениво начал кот, — а много вас там, в этих развалюхах, томилось? Или ты был один, в гордом одиночестве?

Проша, чьи очертания стали уже вполне различимы, вздохнул.

— Один-то?.. Какое уж один... Жили мы, милок, испокон большим семейством. В каждой избе — по хозяину. И в бане — банник сердитый, и в овине — овинник... А на посиделках, бывало... — Он умолк, и в его глазах мелькнули огоньки далёких деревенских вечеров. — Собирались, рассказывали, у кого какая живность в доме, кому какую кашу хозяева сварили... Шумно было, весело.

— И куда же все подевались? — поинтересовался Марс, прибирая лапой воображаемую пылинку. — На пенсию?

— Люди ушли, котусик... Люди ушли, — просто ответил Проша. — Старики — к праотцам. Молодые — в города, за лучшей долей. Дома осиротели. А нет дома — нет и домового. Мы ведь от домашнего тепла питаемся. От запаха щей, от детского смеха, от хозяйских разговоров... Без этого — вянем, как цветок без солнца. И гаснем.

Марс, привыкший к городскому комфорту, с трудом представлял эту катастрофу локального масштаба.

— То есть, вы все... испарились?

— Не все, — Проша грустно улыбнулся. — Кого-то и спасли. Помню, Афоньку... Совсем дурик мелкий был, зелёный домовёнок. Жил в доме у учительницы Марьи Игнатьевны. А она замуж за городского пошла. Собирается, плачет, дом продаёт, а его, Афоньку, бросить не может. Говорит: «Пропадёшь тут». Взяла она его, значит...

Проша сделал паузу, и по его лицу пробежала тень тёплой усмешки.

— Взяла она его, засунула в старый валенок, набитый душистой соломой, чтоб не трясло... И увезла. Чин по чину. Говорили потом, письмо приходило, прижился, мол, Афонька в новой «хрущёвке», балкон цветами обставил... А я вот... — он обвёл взглядом уютную гостиную, — до тебя дожил, котик. До своего валенка.

Марс фыркнул, но в его фырканье слышалась нотка гордости.

— Носок, — поправил он величаво. — Не валенок, а носок полосатый. И это тебе не простая «хрущёвка», а монолитно-кирпичный жилой комплекс с панорамным остеклением. Так что не порти мне картину своими деревенскими сравнениями.

Проша улыбнулся своей тихой, мудрой улыбкой и поправил мелкую складку на пледе. А Марс закрыл глаза, размышляя о том, что он, выходит, не просто котик, а чуть ли не оператор службы спасения вымирающих видов. И это звание обязывало как следует выспаться — что он с чистой совестью и отправился исполнять.

В новогоднюю ночь, когда часы пробили двенадцать, а семья обнималась под бой курантов, малыш Тёма потянул ручонку к углу, где невидимо присутствовал Проша, и радостно залопотал:

— Деда! Деда!

В воздухе заискрился счастливый смех: Тёма сказал первое слово! Правда, почему-то не «мама» и не «папа», а «деда» — но зато как чисто!

Проша смотрел на эту новую, шумную, живую семью и понимал, что его долг выполнен. Он сберёг старый дом до конца. А теперь у него появился новый.

Марс, растянувшись на диване, блаженно мурлыкал. Тишина была восхитительной. Он посмотрел на свой полосатый носок, болтающийся на ёлке, и закрыл глаза. Лучшего подарка он себе и представить не мог. Теперь у него был собственный, персональный Домовой. И это был самый разумный поступок в его жизни. Ну, кроме того раза, когда он спрятал под диваном назначенные ветеринаром таблетки.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769

День прошёл, за ним ещё один, а она всё спит да спит. Только вот похолодела совсем, закостенела и попахивать начала. Тут уже муж сам не выдержал, забеспокоился, батюшку позвал. Говорит, мол, жена спит слишком долго, а семья некормленная сидит, недельные салаты доедает. Вразумите, мол. А то не дело.

Батюшка в спальню зашёл, посмотрел и за голову схватился:

— Вы что, говорит, окаянные, наделали?! Какое вразумление?! Отпевание и похороны уже требуются — процесс разложения начался!

Пригорюнился муж, опечалился. Как же он так не заметил, что жена мёртвая лежит?

— Говорил же я, бать, надо в скорую звонить. А ты — не надо, пусть проспится… Эх!

Развёл мужик руками, пасынка по плечу потрепал, но в душе злобу затаил. Не дело пацану мужика в его же доме попрекать!

Долго ли, коротко ли, но схоронили жену, на похоронах поплакали, погоревали, как положено, девятины и сороковины справили, да стали дальше жить вдвоём.

Но не было больше между ними мира. Мужик не мог злобу свою забыть, да и вообще решил, что незачем ему чужой рот кормить, в котором его генов даже нет. А Ваня не мог простить отчиму смерть мамину. Так и жили — волком друг на друга смотрели, напряжение копили.

***

И вот однажды, прямо после ужина, понял мужик, что хватит это терпеть. Посмотрел тяжело на пацана и говорит:

— Нет мочи тебя больше кормить, да и глаза б мои твою рожу больше не видели. Собирай-ка ты манатки, да уходи во взрослую жизнь. Восемнадцать стукнуло, я свой долг матери твоей отдал, так что дальше как-нибудь сам. А я буду новую жену искать.

Деваться некуда. Собрал Ваня пожитки в рюкзак, распихал по карманам немногочисленные накопления, от загребущих рук отчима спасённые. Вздохнул тоскливо, да пошёл куда глаза глядят. А в городе-то куда не посмотри везде всё одно — серые дома, припорошенные белым свежим снегом. И не друзей, ни родни у Вани нет.

Зима лютует, ветром под одёжку залетает, кости морозом ломит. Все приличные люди по домам сидят, один Ваня бредёт по улице, руками себя обнимает, думы свои горемычные думает. Задубел уже окончательно — рук не чувствует, ног не чувствует, щёки горят, горло дерёт, из носа течёт. Тут уж либо ложиться помирать, либо отогреваться надо. Смотрит, а рядом как раз на двери надпись светится — «Столовая №5». Манит Ваню теплом, уютом да запахами вкусными.

Внутри — красота! Столы накрыты богатые, обильные. Хозяйка хлебом-солью встречает, улыбается по-матерински, отведать зовёт! Добры молодцы сидят, едят да не нарадуются! Рыжий толстый котяра между столами важно ходит, угощается.

Обрадовался Ваня, набрал яств вкуснейших, горячих, с пылу с жару, да давай есть так, что аж за ушами трещит! И сразу жизнь хороша, и с любой бедой справиться можно, коли душа на месте, да смекалка присутствует.

Подходит Ванька к хозяйке радушной, кланяется в ножки и говорит:

— Спасибо тебе, хозяюшка, что накормила, да напоила! От угощений твоих и живот, и сердце радуются!

— Приятны мне твои слова, дружок, но спасибо в карман не положишь. Будь добр рассчитайся — двести пятьдесят рублей с тебя!

Посмотрел Ванька на свою заначку, а там всего триста. Загрустил, но делать нечего, протянул деньги. Наел — надо платить.

Увидела хозяйка, как пригорюнился парень, да пожалела его.

— Вижу, что в беде ты, дружок. Дам тебе шанс по-другому за харчи расплатиться. Отработаешь — будем в расчёте. Согласен?

— Конечно! — обрадовался Ванька. — Что делать нужно?

— Вкусны мои кушанья, да можно сделать ещё вкуснее… Нужен мне для этого гриб особенный, чудесный. Вот только растёт он посреди лесопарка нашего, окружённый чащобой да наркоманами. Страшно мне туда соваться, не сдюжу. А ты парень молодой, сильный, должен справиться. Берёшься?

— Какой же гриб зимой? — удивился Ванька.

— Говорю же — особенный! Только зимней студёной ночью его найти и можно, так что это ты очень удачно зашёл.

Вздохнул Ванька — лесопарк этот место гиблое, страшное, да делать нечего, надо идти. Отплатить хозяйке добром за добро.

***

И вот крадётся Ванька по тёмному лесопарку, старается внимание не привлекать. Но подлый снег под ногами хрустит так громко, что все его старания на нет сводит. Хорошо, что вокруг никого живого — ни птиц, ни животных, ни наркоманов, только деревья древние скрипят натужно.

Идёт Ванька, фонариком светит, гриб высматривает, но пока ничего, кроме веток под ногами не находит. Конечно, хозяйка про сердце лесопарка говорила, а он пока на опушке, но очень хочется побыстрее найти и сбежать обратно в тёплую столовую.

Вдруг ветер поднялся сильный-пресильный — в разные стороны дует, снег поднимает, в лицо Ваньке кидает, из лесопарка выгоняет! «Ты не пройдёшь!» — кричит и хохочет!

Ванька идёт, не сдаётся, ветру сопротивляется, каждый шаг с огромным трудом делает. Глаза от снега закрывает, но мелкие снежинки злыми иголками втыкаются, вонзаются, прогоняют.

Понимает Ванька, что прятаться куда-то надо, да пережидать, пока ветряной дух неистовствует. Вот только куда, если вокруг ни дома, ни сарая, ни даже навеса какого-то не предусмотрено. Даже биотуалет на зиму убрали.

И тут луч фонарика выхватывает Старую Ель. Она-то точно от ветра да снега укроет! Делает Ванька последний рывок, жилы рвёт и залезает в убежище лесное. Падает на землю, дышит тяжело, в себя приходит. Слушает, как снаружи ветер беснуется и злится, что сделать ничего не может.

Вдруг Старая Ель зашевелилась недовольно, затрясла ветвями, заскрипела корой и говорит:

— Кто это у меня тут завёлся?!

Привстал Ванька, да молвит покаянно:

— Простите, уважаемая, что без приглашения зашёл, да больно спрятаться надо было от хулигана местного, который меня ветром и снегом выгнать пытался. Позвольте под вашими ветвями дождаться, пока он перебесится и уйдёт. Пожалуйста.

— Сиди уж, раз так вежливо попросил. Но коли разбудил, развлекай меня теперь. Рассказывай чего пришёл сюда. Али ты наркоман какой?

Рассказал Ванька Старой Ели всю свою историю — и про мать, и про отчима, и про то, как блуждал, не зная куда пристроиться, и про столовую теплую, уютную.

— …вот и пришёл я сюда, чтобы доброй женщине помочь. Попросила она меня добыть гриб особенный, чудесный, который только тут растёт, да только зимней ночью найти его можно. Его-то я искал, пока ветер-хулиган меня прятаться не вынудил.

Задумалась Старая Ель, зашевелила своими ветвями, зашуршала. Потом говорит:

— Не там ты его ищешь, глубже в чаще он растёт. Да только опасное это место, соколик, недоброе — звуки всякие, видения, наркоманы опять же.

— Слышал я слухи дурные про чащу эту, да ничего не поделаешь. Слово я дал.

— Ну раз слово дал, помогу я тебе. Вот, держи камень. Он и в чащу дорогу укажет, и обратно выведет.

— Спасибо, матушка Ель, и за укрытие надёжное, и за помощь! — Ванька прислушался. — Видно ветер устал буянить, не слышно его больше. Пора и мне честь знать. Прощай!

Стал он выползать из-под ёлочных лап, а Старая Ель ему вдогонку говорит:

— Что бы ты там ни увидел, кого бы ни услышал, не забывай — не настоящее это, нечисть лесопарковая мороки на тебя наводит, отвлечь пытается, на смерть заманить. А ты не поддавайся!

— Хорошо, матушка Ель, запомню твой наказ.

И вот идёт Ванька дальше, забирается всё глубже в чащу. Фонарик ещё у Старой Ели погас, снег уже почти по колено, двигаться всё сложнее. Зато путь определять стало проще. Быстро Ванька смекнул, что камешек греется, когда направление верное, и становится холоднее, когда нет. Помогла Старая Ель, не обманула.

Тени вокруг стали густыми, плотными, на два шага вперёд только видно, а дальше ни зги не разглядеть. Ванька идёт, только под ноги себе смотрит, да на температуру камешка ориентируется. Лишний раз в сторону не поворачивается, чтобы на морок какой-нибудь глазами не наткнуться. Но пока всё тихо — ни звуков посторонних, не видений странных.

Долго ли коротко ли, выходит Ванька на поляну заснеженную, розовым светом залитую. А в центре огромный гриб стоит. И сразу видно — особенный и чудесный! Ванька таких грибов никогда не видывал — огромный, аж по пояс, и шляпка розовым светится, темноту разгоняет! Стоит Ваня с открытым ртом, думает как тащить его обратно будет по городу до столовой.

Но проблемы надо решать по мере их поступления, а сначала гриб надо добыть. Подходит поближе, рассматривает. Обхватывает ножку, тянуть начинает. Вдруг слышит голос за спиной:

— Сынок! Сынок, помоги маме!

Замирает сердце — голос-то мамы почившей! Почти уже рванул Ванька на помощь, но вспомнил, что ему Старая Ель сказала про мороки, и не оборачивается, дальше гриб тянет. А тот словно в землю вцепился и вылезать не хочет.

Голос кричит всё громче:

— Сыночек, за что же ты так со мной? Какое плохое зло я тебе сделала? Умираю, замерзаю, спаси, сыночек!

Щемит сердце, слёзы текут, но сжал Ванька зубы и не сдаётся, не оборачивается, тянет гриб из земли. Чувствует, что тот уже поддаваться начал.

Голос уже верещит так, что уши закладывает:

— АХ ТЫ ГАДЁНЫШ НЕБЛАГОДАРНЫЙ! ПРАВИЛЬНО ТЕБЯ МУЖЕНЁК МОЙ ИЗ ДОМА ВЫГНАЛ! ПОРОСЛЬ ГНИ…

Поддался гриб, выскочил, и голос сразу замолчал. Ванька от неожиданности на спину рухнул, только пятки в воздухе сверкнули.

Лежит, дышит тяжело, тишиной наслаждается. Гриб в руках как-то съёжился, поменьше стал, теперь и нести сподручнее будет. Да и светится уже не так сильно.

Передохнув, двинулся Ванька в путь обратный. В одной руке добычу свою крепко держит, в другой камешек путеводный. Тепло и радостно на душе — и то, зачем пришёл, добыл, и на мороки не повёлся, и помощь по дороге встретил, и даже ни одного наркомана не было.

По дороге к Старой Ели подошёл, показался, в ножки поклонился да поблагодарил от всей души.

— Если бы не твой совет, не выбрался бы я оттуда, хитрый морок попался.

— Рада я тебе, соколик, но лучше не приходи сюда больше. В следующий раз так не повезёт. Ну, беги скорее обратно в цивилизацию, неси добычу доброй женщине. А я спать буду.

Дошёл Ваня до границы лесопарка, вздыхает облегчённо. Справился, выбрался.

И тут к нему сзади наркоман подбегает, по голове его бьёт со всей своей дури, гриб отбирает и убегает куда подальше, радостно хохоча.

А Ваня лежит в грязном снегу и думает:

«Вот и сказочке конец…»

Сочинил сам себе похвальную песню и повадился распевать ее каждое утро на рассвете.

Провел поучительную беседу с бабой-ягой на тему естественного разума шерстеносящих и четырехлапых обитателей Лукоморья. Старуха плевалась и отбивалась помелом, кот наседал и брызгал слюной. В конеце концов старуха, как ни была она устойчива, сдалась  и признала кота не то, чтобы премудрым, но учёным, что тут говорить, да, учёным.

Выписал себе командировку за тридевять земель для научных изысканий, получил командировочные валютой и вернулся оттуда, почему-то нагруженный чоризо, хамоном и бакалао.

Написал около четырехсот прошений о прибавке, вспоможествовании, дотации и грантах. Получил шиш, щедро намазанный маслом, но не приуныл. Напротив, пустил в народе слух, что маслом тот шиш намазал Сам, и Сам же благословил Баюна на великий подвиг — ниспровержение антинаучных теорий Дарвина и богомерзкого монаха Менделя (Кстати, задумайтесь сами: если он монах, то какой он Мендель?  А если он Мендель, то какой из него монах?).

Впрочем, ничего не ниспроверг, а, напротив, затеял строительство из песка некого сооружения, которое упорно именовал коллайдером.

Со временем шум поумолк, значок на груди потускнел, хамон и бакалао были съедены, шиш с маслом утерян. Один коллайдер высится, как утес, на побережье тридесятого, и самые отчаянные русалки бросаются с него в набегающие волны, пугая визгом всё еще бродящих по дорожкам тридесятого невиданных зверей.

Ожесточенный спор двух тонкоголосых шаров разбудил остальные игрушки. Проснувшись, они прислушались, и вскоре у каждой нашлось, что добавить к дискуссии. От чего в коробке поднялась прямо-таки базарная шумиха, в которой совершенно затерялись голоса первоначальных оппонентов. Шары и игрушки, лежавшие плотно прижавшись друг к другу, заговорили и завозмущались одновременно.

— Я тоже терплю неудобства! – подал голос самый старый, самый большой и самый облезлый шар, который лежал на дне. Игрушки не понимали, почему его до сих пор не выбросили. Наверное, за прошлые заслуги, которых за несколько десятилетий его жизни в коробке накопилось, наверняка, немало. – Как вы думаете, легко каждый раз оказываться под всеми вами? Ладно еще приятные соседи были, а то ведь нет. Скандалисты и эгоисты! Никто ни разу спасибо не сказал, никто не посочувствовал. И это за тридцать пять лет безупречной службы на елке!

— Ах, помолчите вы, старый облезлый сосед, — без стесненья осадила его верхушечная Звезда, лежавшая надо всеми. – Давно должны были бы привыкнуть к своему подчиненному положению. Посмотрите лучше на меня. Я самая главная игрушка…
— Почему это ты самая главная? – произнесла скандальным голосом Шишка. – Ха-ха! Если ты сидишь на самом верху, еще не значит, что самая главная.
— Да-да, — поддержали ее остальные, мгновенно подружившись против общего врага.

Они отчаянно завидовали Звезде, потому что  та, действительно, всегда на виду и смотрит свысока. Жуткая задавала! Чтоб ей когда-нибудь оттуда свалиться! И пусть рассыплется на мелкие кусочки, чтобы склеить было невозможно. Надоела своим высокомерием. Такая гордячка, за всю жизнь друзей не нашла, да и не нуждается. Хозяева берегут ее, как зеницу ока, вот она и возомнила…

— Вам легко говорить, — не замолчала Звезда. – А я должна отлично выглядеть, когда наверху сижу. Потому что ко мне все взгляды прикованы. А меня тут прижали сверху картонными лапами, ни продыхнуть, ни головы повернуть! Как я на Новый год на елке людям покажусь со смятыми щеками?!
— Ах, посмотрите на нее, какая страдалица! – опять выступила Шишка. Недовольство которой, накопившееся за год, требовало срочного выхода. – А что же нам, грешным, говорить? Из меня вот в сутолоке чуть орешек не выдавили…

— А мне чуть фонарь не пробили, — пожаловался Шар-фонарик.
— А мне чуть крышу не снесли, — подала голос игрушечная Избушка.
— А мне кислородную трубу смяли, — сообщил тряпичный Космонавт. – Как я теперь в открытый космос выходить буду?

— Я самое красивое перо из хвоста потерял, — обиженно сказал Павлин. – Как я невесту буду искать с таким облезлым хвостом, может кто-нибудь подсказать?
— Мой капюшон смяли до невозможности, — проговорил недовольно Эскимос. – Я же на Северном полюсе без него замерзну!
— С меня серебро облетело, пока я с вами терлась, — предъявила претензии Снежинка.
— А мне рог чуть не сломали, — проревел Олень.

У каждого нашлась своя жалоба, и все заговорили одновременно. В поднявшейся суматохе забыли, с чего сыр-бор начался. Новогоднему шару больше не удалось вставить ни слова. Попробовал вздохнуть, но его так прижали, что не получилось даже пошевелиться. Он обиженно надул губы и замолчал, смирившись с судьбой. Не одному ему приходится терпеть неудобства — на том сердце успокоилось.

Рождественский шар ощутил себя победителем.
Вдруг коробка зешевелилась, поднялась и поплыла в воздухе в неизвестном направлении. Игрушки моментально притихли, затаились. Потом кто-то крикнул:
— Ура! Опять Новый год, нас несут елку наряжать. Наконец, отдохнем друг от друга и покажем себя во всей красе.

— Господи, неужели я на несколько дней забуду об этих несносных, тяжеловесных, неблагодарных соседях, которые только и норовят испортить жизнь ветерану! – снова заворчал Старый шар.
— Ах, посмотрите на нашего ветерана! – не дала забытьо себе Шишка-скандалистка. – Шел бы себе на заслуженный отдых, да не морочил никому голову. Нашелся ветеран… Чем докажешь? Может, у тебя и медали имеются?

— Есть и не одна. Самая ценная – за победу в двадцать третьей межигрушечной войне. Это когда новые игрушки прибыли и начали воевать за место на елке. Мы тогда собрались целой гвардией, ну — шары старой закалки, и поставили нахалов на место. Их, новичков, хозяева потом на самое дно положили и доставали только в случае крайней необходимости и то не каждый год. А мы гордо красовались на своих местах. Вот так-то!

— Ах, жаль, что вас вовремя не разбили… – начала Шишка, но ее осадил стеклянный Дед Мороз. Он хоть и был маленький с ниточкой на шапке и висел, как все, на елочных ветках, но имел бороду, потому его слушались.
— Замолчите, вы, уважаемая Шишка! Только и знаете, что скандалы устраивать. Зачем народ бередить? Мы здесь, в принципе, все равны. Имеем одинаковые права и обязанности, как граждане одной коробки. Так что просьба уважать сородичей. А то, если так пойдет…

Договорить не удалось. Коробку поставили на что-то твердое, отчего внутренности слегка тряхнуло. Игрушки охнули и притихли в радостном ожидании. Междоусобные скандалы разом прекратились.
Когда елку нарядили, игрушки расправились, заиграли блестящими боками, заулыбались довольно. И забыли о разнограсиях. О чем теперь спорить? Они были счастливы. Каждый имел свое отдельное место, до каждого любовно дотронулись хозяйские руки, на каждого посмотрели  с улыбкой.

— Танечка, посмотри, какая замечательная елка получилась! – сказала Мама. – Ты тоже молодец, участвовала. А какой шарик тебе больше всего понравился?
Девочка пяти лет, которой через два дня исполнится шесть, подошла поближе к елке и начала пристально разглядывать каждую игрушку. А те, желая показать себя с лучшей стороны, зашевелились, стараясь крутануться на ниточке, поворнуться к Тане нарядным боком. Она смотрела на них серьезными глазами, даже чуть сдвинула брови от напряжения, что выглядело комично.

— Вот этот шарик и этот, — показала девочка на Новогодний шар и Рождественский, которые висели рядом.
Шары наполнились довольством. Заулыбались блаженно, зашевелились на соседних ветках, закачались от радости из стороны в сторону.

А потом Новогодний подумал: чего это Рождественский развеселился? Не заслужил он такой чести, конкурент проклятый! Да еще лежит всегда сверху, давит на внутренности. Если бы его не было, девочка меня одного признала бы самым красивым. Дай-ка я его стукну посильнее, чтобы убрался с дороги.
Новогодний начал раскачиваться сильнее, и сильнее, и сильнее. Наконец, ка-а-а-к дал выпуклым боком по вечному сопернику! И… оба разбились.

Осыпались шары на пол тонкими осколками и только слабо прозвенели напоследок. Все, подумали оба, сейчас сгребут их веником на совок и — на помойку. Закончится блестящая жизнь, которая так многообещающе начиналась.
Но жизнь не закончилась. Осколки Мама собрала осторожно на листок бумаги. Раздавила их помельче и наклеила  в виде сверкающих букв «С днем рожденья, Танечка!»  на поздравительную открытку.

Снова оказавшиеся рядом шары поначалу опять хотели повозмущаться, недовольные соседством. Но рты у них оказались заклеены, и ни одного бранного слова не вылетело. Постарались потолкаться, но остались неподвижны. Что ж, пришлось смириться.

А Таня смотрела на них и улыбалась. Три праздника подряд ожидали ее: Рождество, День рождения и Новый год. Что может быть приятнее! Счастливая, она поцеловала открытку и побежала показать Папе.
— Папа, папа, смотри, что у меня есть!

Автор Ирина Лем

Друзья, заходите почитать мои романы и рассказы на Проза.ру

или на мой сайт "Ирина Лем приглашает"