В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.

– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.

Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.

Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.

– Давай! – снова прорычал Сварга.

Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.

БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.

Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.

Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.

– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.

Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.

Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.

– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.

Яромир кивнул. Он положил секиру остывать и вышел из кузницы наружу. Яркий дневной свет на миг ослепил его. Он зажмурился, вдыхая свежий воздух, пахнущий нагретой солнцем травой, дымом из очагов и далёким ароматом соснового бора. Мир за пределами кузницы был другим – живым, зелёным, полным звуков. Жужжали пчёлы, где-то вдалеке мычала корова, слышался смех играющих у реки детей.

Он подошёл к колодцу, зачерпнул ледяной воды и с наслаждением вылил себе на голову. Вода смывала сажу и пот, стекая по груди и плечам чёрными ручьями. Он фыркал, отряхивался, чувствуя, как уходит усталость и напряжение, как тело, ещё недавно бывшее единым целым с молотом и наковальней, снова становится его собственным.

Поймав своё отражение в тёмной воде ведра, он увидел парня с ясными серыми глазами, в которых ещё плясали отблески кузнечного горна. Сильного. Умелого. Сына своего отца. Но иногда, в такие вот тихие моменты, ему казалось, что в глубине этих глаз прячется что-то ещё. Какая-то тень, смутное предчувствие, что песнь его молота – это лишь начало совсем другой, куда более громкой и опасной песни.

Краем глаза он уловил движение у соседского плетня. Мелькнул край яркого сарафана и тут же скрылся за плетёной изгородью. Яромир усмехнулся про себя. Любава. Дочь старосты. Снова смотрит. Он сделал вид, что ничего не заметил, и, зачерпнув ещё одно ведро, направился к дому, чувствуя на своей мокрой спине её пристальный, любопытный взгляд. Жизнь была простой, тяжёлой и понятной. И ему это нравилось. Он ещё не знал, как скоро всё это изменится.

Глава 2: Уроки Матери

Если кузница была царством его отца, то небольшой, утоптанный до плотности камня пятачок земли за домом, скрытый от любопытных глаз густыми зарослями смородины и старой яблоней, был вотчиной его матери. Здесь не было огня и грохота. Здесь царили тишина, стремительное движение и свист рассекаемого воздуха.

Его мать, Зоряна, не походила на других деревенских женщин. В ней не было их дородности и плавной, размеренной стати. Она была жилистой и гибкой, как ивовый прут, который можно согнуть до земли, но который никогда не сломается. Её руки, хоть и привыкшие к домашней работе, сохранили на ладонях твёрдые мозоли совсем иного рода – те, что оставляет рукоять меча, а не ухват для горшка. В её серых, как у сына, глазах таилась такая глубина и зоркость, что порой Яромиру казалось, будто она видит не его самого, а его намерения ещё до того, как они успевали оформиться в мысль.

Она ждала его, оперевшись плечом о ствол яблони. В руках у неё были две крепкие, гладко оструганные палки из ясеня, имитирующие короткие мечи. Увидев сына, она молча бросила ему одну.

– Дыхание восстановил? – её голос был негромким, но чистым и твёрдым, как сталь, которую закаливал её муж. – Хорошо. Отцовский молот учит тебя силе. Но сила – это бык. Упрямый и предсказуемый. И любой толковый охотник знает, как завести быка в яму.

Яромир усмехнулся, перехватывая деревянный меч. После целого дня в кузнице мышцы гудели приятной усталостью, но были полны мощи. Эта разминка с матерью казалась ему игрой, способом выпустить пар. Он встал в стойку, как она его учила, и почувствовал знакомый прилив уверенности. Он был выше её на голову и вдвое шире в плечах. Он был сильнее.

– Я готов, – сказал он, предвкушая поединок.

Зоряна кивнула, и в её глазах мелькнула едва заметная, хитрая искорка. Она не стала ждать. Одним текучим движением она шагнула вперёд. Яромир выставил свой «меч», готовясь принять её удар на блок и отбросить её своей мощью.

Но удара не последовало.

В последнее мгновение она резко ушла в сторону, её движение было неуловимым, как тень рыси. Его палка со свистом пронзила пустоту, увлекая его вперёд по инерции. Пока он восстанавливал равновесие, её нога, обутая в мягкий кожаный поршень, нашла подколенный сгиб его опорной ноги. Земля качнулась. Не успел он охнуть, как деревянное острие её меча уже упиралось ему в горло, а сама она стояла над ним, спокойная и неподвижная.

Поединок не продлился и пяти ударов сердца.

– Твоя сила – твоя же яма, – ровно произнесла она, убирая палку. – Ты бросаешься на врага, как на раскалённую болванку. Но враг – не железо. Он двигается. Он думает. Он обманывает.

Яромир поднялся, отряхиваясь и чувствуя, как горят уши от стыда. Он не был рассержен, скорее, сбит с толку. Как она это сделала? Он даже не успел понять.

– Вставай, – приказала мать. – Снова. И на этот раз забудь, что ты – молот. Представь, что ты – вода. Молот бьёт в одно место. А вода находит путь повсюду. Она просачивается в малейшие щели. Не пытайся проломить защиту. Обойди её.

Они начали снова. Теперь Яромир был осторожнее. Он не спешил атаковать, выжидая её движения. Он старался думать, предугадывать. Вот она делает обманный выпад влево – он не дёргается. Делает шаг вперёд – он отступает, сохраняя дистанцию. Бой затянулся. Деревянные мечи несколько раз столкнулись с сухим, щелкающим звуком.

– Лучше, – одобрила Зоряна, не сбавляя темпа. – Но ты всё ещё смотришь на моё оружие. Глупец! Оружие – лишь продолжение руки. Смотри в глаза. Глаза не лгут. Или лгут, если боец искусен. Учись читать эту ложь.

Она заговорила его, отвлекая. Её слова были таким же оружием, как и палка в руках. И пока он пытался вглядеться в её лицо, её ноги пришли в движение. Серия быстрых, коротких шагов – и вот она уже не перед ним, а сбоку. Её меч скользнул по его руке, оставив на коже красный, саднящий след. Он развернулся, но снова опоздал – лёгкий удар пришёлся по затылку. Голова загудела.

Он отскочил, тяжело дыша. Он проиграл снова. Но на этот раз он видел, как проиграл. Она заставила его мозг работать в двух направлениях сразу – следить за её телом и слушать её слова, и он не справился.

– Бой выигрывают не в день битвы, а задолго до неё. Умом, – сказала она, опуская палку и давая ему передышку. – Настоящий воин всегда ищет преимущество. Ветер дует в спину? Хорошо, пыль будет слепить врага, а не тебя. Солнце низко? Встань так, чтобы оно светило ему в глаза. Под ногами грязь и камни? Заставь его поскользнуться. Используй всё. Победить должен не самый сильный, а самый хитрый. Волк силён, но и он попадает в капканы, которые ставит ему лисица. Будь и волком, и лисицей.

Она подошла и взъерошила его мокрые от пота волосы. В её жесте была материнская нежность, такая редкая во время их тренировок.

– Твой отец дал тебе тело из железа. Это великий дар. Но я должна дать тебе разум из дамасской стали – гибкий, острый и многослойный. Ибо настанет день, когда одного железа будет мало.

Яромир молча кивнул, переводя дыхание. Боль от ударов быстро проходила, но урок оставался. Он посмотрел на свои руки – большие, сильные, способные укротить металл. А потом на мать – её изящную фигуру, в которой таилась смертоносная грация.

И он понял. Сила дробит. Но хитрость побеждает.

Сегодня он снова проиграл ей, но впервые почувствовал, что чему-то научился. Чему-то, что нельзя было выковать в огне горна.

Глава 3: Тень за Плетнём

За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.

Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.

Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.

Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом... уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.

Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.

Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.

Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.

Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.

А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.

Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца... это было немыслимо.

Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.

Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.

Внезапно Яромир начал поворачиваться.

Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!

Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.

Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.

Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.

Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.

Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.

Глава 4: Разговор у Реки

Тренировка с матерью выжала из него последние силы, но оставила приятное чувство опустошенности, когда каждый мускул ноет, а голова ясна как никогда. Ополоснувшись у колодца, Яромир решил сходить к реке. Вечерняя прохлада манила, хотелось смыть с себя не только дневную грязь, но и горечь очередного поражения, пусть и учебного.

Река лениво катила свои тёмные воды у самой околицы. Пологий берег был усыпан гладкой галькой и порос мягкой травой, а старые плакучие ивы склоняли свои ветви до самой воды, создавая уютные, уединённые заводи. Детские крики уже смолкли, женщины с коромыслами разошлись по домам. В это время у реки было тихо и безлюдно. Почти.

Он заметил её издалека. Силуэт девушки в синем сарафане на фоне темнеющей воды был так ярок, что не увидеть его было невозможно. Любава сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды, подобрав под себя ноги, и, казалось, была погружена в свои мысли, водя пальцем по гладкой поверхности камня.

Сердце Яромира стукнуло чуть сильнее обычного. Он видел её и раньше – на праздниках, у колодца, мельком во дворе. Знал, что она дочь старосты, и поэтому держался от неё так же далеко, как от княжеских гридней. Они были из разных миров: она – знатная, ухоженная, недосягаемая; он – простой ремесленник, вечно пахнущий дымом и железом.

И всё же он знал, что она за ним наблюдает. Он не был слепым. Боковым зрением, обострённым тренировками матери, он не раз ловил её тень за плетнём. Он делал вид, что не замечает, не зная, как на это реагировать. А сейчас она была здесь, одна. И отступать было поздно – она уже подняла голову и увидела его.

На её щеках вспыхнул лёгкий румянец. Она явно не ожидала его здесь увидеть и растерялась. Любава хотела было встать и уйти, но что-то удержало её на месте.

Яромир подошёл ближе. Неловкость повисла в вечернем воздухе, густая, как туман. Он, привыкший говорить с металлом языком молота, совершенно не умел говорить с девушками. Особенно с такими, как она.

– Добрый вечер, – проговорил он наконец. Его голос, привыкший к грохоту кузни, прозвучал неожиданно хрипло и тихо.

– Добрый, – её голос был похож на звон маленького серебряного колокольчика. Она потупила взгляд, теребя в руках край своего длинного рукава.

Он остановился в нескольких шагах от неё, не зная, что делать дальше. Уйти? Это было бы грубо. Остаться? Но о чём говорить? Он опустил взгляд на её босые ноги. Они были маленькие и изящные, в отличие от его широких, мозолистых ступней.

– Вода сегодня тёплая, – сказала она вдруг, нарушив затянувшуюся паузу.

– Да, – кивнул Яромир, благодарный за то, что она нашла тему для разговора. – После горна любая вода – что ледяная.

Она улыбнулась, и уголки её губ робко дрогнули. Яромир впервые увидел её улыбку так близко. От неё на душе стало неожиданно тепло, будто кто-то раздул внутри маленький уголёк.

– Тяжёлый был день? – спросила она, осмелев.

Он усмехнулся, пожав плечами. – Обычный. Секиру ковали для воеводы. Отец говорит, добрая сталь вышла.

– Я слышу, – сказала она, и её глаза блеснули. – Всегда слышу, когда вы работаете. Звук долетает даже до нашего крыльца. Будто кто-то огромный отбивает ритм.

От её слов ему стало не по себе. Она слушает... значит, она думает о нём. Эта мысль была одновременно и пугающей, и пьянящей.

– Это просто работа, – пробормотал он, чувствуя, как краснеют уши.

– Это не просто работа, – возразила она мягко. – Это искусство. Вы из мёртвого камня создаёте живые вещи. Это... волшебство.

Яромир поднял на неё глаза. Волшебство? Никто и никогда не называл его труд волшебством. Грубая сила, ремесло, упрямство – да. Но не волшебство. В её взгляде он не увидел ни капли лести, только искреннее, почти детское восхищение. И ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она продолжала так на него смотреть.

– Я… я видел, как ты вышиваешь, – вдруг сказал он, сам удивившись своей смелости. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо дома старосты, увидел её сидящей на завалинке с пяльцами. – Твои узоры… они тоже как живые. Особенно кони.

Теперь настала её очередь краснеть. Она так смутилась, что спрятала лицо в ладонях.

– Это баловство, – прошептала она.

– Нет, – твёрдо сказал он, и эта твёрдость была знакома ему, она пришла оттуда, из кузницы. – Это не баловство. Создавать красоту – это не баловство.

Она убрала руки от лица и посмотрела на него с удивлением и благодарностью. Их взгляды встретились, и в наступившей тишине они вдруг услышали не только плеск реки и стрекот кузнечиков, но и биение собственных сердец. Неловкость никуда не исчезла, но теперь под ней появилось что-то ещё – хрупкое, едва уловимое чувство взаимопонимания. Они оба были творцами в своём мире, и это их роднило.

– Скоро темнеть будет. Мне пора, – наконец прошептала Любава, поднимаясь с камня.

– Да. Мне тоже, – кивнул Яромир.

Она пошла по тропинке в сторону деревни. Он остался стоять, провожая её взглядом. У самой ивы она обернулась.

– Яромир, – тихо позвала она.

– Да?

– Береги руки, – сказала она и, смутившись ещё больше, быстро скрылась за деревьями.

Он остался один. "Береги руки"... Простая, незамысловатая фраза. Но почему-то эти слова согрели его сильнее, чем жар самого горна. Он опустился на тот самый камень, на котором она сидела. Он был ещё тёплым. Яромир посмотрел на свои ладони – широкие, в шрамах, саже и мозолях. И впервые в жизни подумал, что эти грубые руки кузнеца способны не только на то, чтобы ковать смертоносную сталь.

— Нет, Мастер. Вопрос… о Зое «Динамит».

В воздухе повисла тяжёлая пауза. Скрип пера Ирины на мгновение прекратился, тонкий стержень замер над бумагой, но сама она головы не подняла.

Громов резко обернулся, его нахмуренные брови почти срослись.

— «Динамит»? А что с ней?

— Она… её нет. С весны. С экзаменов. И сейчас нет. Уже почти два месяца учебного года прошло. Я… просто не понимаю. Она же была в нашем потоке по электричеству.

Громов фыркнул и махнул рукой, будто отгоняя назойливую муху.

— Она отчислена, Таранис, за систематические прогулы и нарушение дисциплины. — Он произнёс это механически, словно заученную скороговорку. — Формальность. Бумаги подписаны. Какое дело тебе до неё? Думаешь, она твои секреты электричества разболтала? — Взгляд мастера стал оценивающим, заостряясь на намёке об уникальных способностях Виктора.

Тот внутренне напрягся, но не отступил.

— Нет, Мастер. Просто… странно. Она же жила магией. На ЛМД рвалась. Говорила, что в этом году обязательно пройдёт квалификацию в Лигу Застывших Часов. И вдруг… прогулы? До весны всё было нормально.

Лицо Громова на мгновение стало каменным и совершенно непроницаемым, но голос сохранил прежнюю едкую резкость.

— Люди меняются, Таранис. Нашла другие интересы. Увлеклась чем-то на стороне. Или просто наглость проявила. Бывает. Не первый и не последний случай. — Он снова повернулся к столу, всем видом показывая, что тема исчерпана.

— Но Степан Максимович, она же пропала ещё до экзаменов! — с нажимом, уже явно чувствуя неладное, продолжил Виктор. — Какой смысл прогуливать обычные уроки?

Громов резко развернулся к нему. Его и без того небогатое терпение лопнуло.

— Таранис! Хватит копаться в том, что тебя не касается! Её отчислили по статье «Длительное отсутствие без уважительной причины». Точка. Официальный приказ висит на доске объявлений с июля! Спроси у «Протокол», она всё конспектирует! — Он ткнул подбородком в сторону Ирины.

Ирина вздрогнула. Медленно, как бы нехотя, она подняла голову. Её стальные глаза за стёклами очков были бесстрастны, но пальцы слегка сжали ручку.

— Это соответствует действительности, Виктор, — прозвучал её монотонный, лишённый эмоций голос. — Приказ № 347 от 5 июля. Основание: «Более сорока пяти учебных дней отсутствия без предоставления документов». Подпись: Гарадаев.

— Сорок пять дней… — не унимался Виктор, переводя взгляд с Ирины на Громова. — Но весной, до лета… — Он быстро соображал, складывая цифры в голове. — Она пропала до экзаменов. В апреле? Марте?

— Последняя зафиксированная мной явка Зои на урок магии электричества — двенадцатое апреля, — уточнила Ирина, глядя в свой блокнот, будто читая сводку. — После этого — отсутствие по всем предметам. Включая… — Она сделала едва заметную, но чёткую микро-паузу, — …Мировой Язык.

Громов резко перебил её, и его голос зазвучал как стальной лом.

— Видишь? Всё по правилам. Нашла себе занятие вне школы. Может, в подпольных боях без правил махается, кто их знает этих сорвиголов. Теперь забудь и займись своими делами. Или хочешь добавить к своим «успехам» дисциплинарное взыскание за неуместное любопытство?

Виктор замолчал, но его мозг лихорадочно работал.

Сорок пять дней до пятого июля… Последняя явка двенадцатого апреля… Значит, она исчезла в середине апреля. Я был прав. А Громов твердит про «занятие на стороне», но сам выглядит… напряжённым. И почему он так резко оборвал, когда Ирина упомянула Мировой Язык?

Внезапно ему вспомнился кабинет Языковой. Умершие розы в прошлом году. Промелькнувшая между роз искра? Или это ему померещилось? И при чём тут Зоя? Нет, прямой связи пока нет.

— Понял, Мастер, — с наигранным смирением произнёс он. — Просто… неожиданно. Она была сильным магом.

Громов отвёл взгляд, и его плечи слегка расслабились.

— Сильных много. Не все доходят до финиша. Контроль, Таранис, помни про контроль. Вот что важно. А не чужие судьбы. — И он снова погрузился в бумаги, всем видом показывая, что разговор окончен, на этот раз точно.

Ирина склонилась над своим блокнотом. Но Виктор краем глаза заметил, как её рука на секунду дрогнула, когда она записывала что-то после слов Громова о «чужих судьбах». А затем она аккуратно, но с каким-то странным ожесточением, провела через только что написанную строчку тонкой, идеально ровной линией, словно безжалостно стирая неосторожную мысль.

Виктор вышел из кабинета Громова с тяжёлым чувством. Сухие формулировки приказа и нервная реакция мастера не складывались в картину. Он машинально двинулся по коридору, размышляя, куда теперь идти, и почти наткнулся на высокую, знакомую фигуру, сворачивающую в дальнее крыло. Марк «Шрам». И тут Виктора осенило — Зоя была в его группе, они оба из так называемых «Детей Мрака». Не раздумывая, он ускорил шаг и перехватил парня у входа на лестничную клетку.

— Марк. Минуту, — тихо, но настойчиво сказал Виктор, преграждая путь.

Марк остановился, подошёл ближе. Его взгляд был привычно осторожным, выжидающим, но без открытой враждебности.

— «Искра». Перемену проспал? Или Громов опять твою метку щупал, проверяя на профпригодность? — его голос звучал немного хрипловато.

Виктор проигнорировал колкость.

— Про Зою. «Динамит». Громов говорит — отчислена за прогулы. Ирина кивает и цитирует приказ.

Лицо Марка на мгновение застыло, и его обычная маска безразличия дала трещину. Он быстро, почти рефлекторно, оглянулся по сторонам, проверяя, нет ли кого рядом.

— И? Тебе какое дело? Ты с ней в одном кабинете электричества сидел, не больше. Она не из твоего круга, — бросил он, стараясь казаться равнодушным.

Виктор сделал шаг ближе, понизив голос до почти шёпота. Эхо их шагов давно затихло в пустом пролёте.

— Потому что это бред, Марк. Она пропала перед экзаменами. В апреле. Какие прогулы? Прогуливать обычные уроки смысла нет. И почему приказ об отчислении появился только в июле? Громов… он сорвался, когда я спросил. Как будто сам не верил в то, что говорил.

Марк молчал несколько секунд, изучая Виктора взглядом, словно пытаясь определить, можно ли ему доверять. Затем резко кивнул в сторону тёмного угла под лестницей, куда не падал тусклый свет с запылённого окна. Они отошли туда. Голос Марка стал тише, приглушённым, почти шёпотом, который едва ли был слышен под гулом школьных систем.

— Ты прав. Громов врёт. И Протокол… она просто записывает то, что ей велят. Официальная версия — прогулы, отчисление. Удобно. Чисто.

Виктор затаил дыхание.

— А неофициальная?

Глаз Марка стал жёстче, в них мелькнула тень чего-то тревожного.

— Мы её последний раз видели… — он снова сделал паузу, инстинктивно проверяя окружение, — …выходящей из кабинета Языковой. Поздно. Очень поздно. За неделю до её пропажи.

У Виктора ёкнуло сердце.

— Языковой? Старухи с мёртвыми розами? Что ей надо было от Зои так поздно?

Марк пожал плечами, но в этом жесте читалась не неуверенность, а крайняя осторожность.

— Кто знает. Дополнительные занятия? Наказание за ошибки? Зоя жаловалась, что старуха к ней придирается больше, чем к другим. Говорила, чувствует на себе её взгляд… холодный, как могила. А потом… — Марк сжал кулак, и костяшки его пальцев побелели, — …просто нет. Ни встреч, ни сообщений. Никто из нас не знает, где она. Её шкафчик… его опечатали Легионеры через день после того, как она перестала приходить. Под предлогом «нарушения правил хранения». Но мы знаем — там ничего запретного не было.

— Легионеры? Так быстро? — не удержался Виктор. — Это же… странно. Для простого отчисления за прогулы.

Марк резко посмотрел на него, и в его глазах вспыхнуло что-то опасное — смесь гнева и страха.

— Я ничего не говорил. Ты ничего не слышал. Особенно про Языкову. — Он положил тяжёлую руку на плечо Виктора, не угрожающе, а скорее предостерегающе, и его хватка была твёрдой. — Вик. Зоя была… своей. Для нас. Но лезть туда… это не просто опасно. Это самоубийство. Учителя… они неприкасаемы. Особенно такие, как она. Забудь. Ради своего же блага.

— Но она же пропала, Марк! — не сдавался Виктор, глядя ему прямо в глаза. — Может, ей нужна помощь? Может, она…

Марк снял руку, резко отвернулся, и его голос вновь стал отстранённым, но в нём слышалась горечь.

— Помощь? Слишком поздно для помощи. Если она жива… Легионеры бы её нашли. Если нет… — Он снова пожал плечами, на сей раз неестественно, будто отбиваясь от назойливой мысли, — …то уже ничего не изменить. Думай о себе. И о своём друге. У вас и своих проблем хватает.

Он сделал шаг из-под лестницы, выходя в тусклый свет.

— И помни — этого разговора не было. Я тебе ничего не говорил. А ты у меня ничего не спрашивал.

И, не оглядываясь, Марк быстро зашагал вниз по лестнице, его шаги гулко отдавались в бетонном пролёте. Он оставил Виктора одного в полумраке, с леденящей душу информацией и ещё большим, чем прежде, количеством вопросов, на которые не было ответов.

***

Разум Виктора гудел от напряжения. Недели, потраченные на расшифровку тайн компаса, поиски Источника и пропажа Зои, свели его концентрацию к нулю. Он нуждался в перезагрузке. И лучшим способом всегда была работа руками, а точнее — молниями. Одна победа. Всего одна победа, и он получит свои 40 звезд и доступ к квалификации в Лигу Застывших Часов.

Эфирное поле ЛМД вибрировало под ногами, издавая едва слышный гул. Фиолетовые огни Камеры Рекалибровки погасли, как обычно не обнаружив его метку. Он чувствовал, как его сила, обычно сжатая в кулак строжайшего контроля, рвётся наружу, жаждя настоящего действия. Но он придушил её, заставив играть по правилам — ему предстояло не сражаться, а изображать сражение.

— Следующий бой на арене! — голос ДАРИТЕЛЯ, безэмоциональный и громкий, прокатился по залу. — Виктор «Искра» против Анны «Щит»! Ставки на доступ к квалификации!

Виктор замер. Анна? Он посмотрел на противоположный вход. Оттуда вышла она. Её осанка была идеально прямой, взгляд устремлённым вперед, но в нем не было привычной уверенности. Была какая-то стеклянная, лихорадочная решимость.

— Ну что, Таранис, — голос Евгения донесся с трибун, где он восседал с остатками лоялистов. — Покажешь нам, как ты умеет проигрывать?

Виктор проигнорировал его, сосредоточившись на противнице. Стрелка его карманного компаса бешено дёргалась, указывая прямо на неё.

ДАРИТЕЛЬ огласил их счета: 37 и 38 звёзд. Оба на пороге Застывших Часов.

— Анна, я не хочу с тобой сражаться, — тихо сказал Виктор, сходясь с ней в центре арены.

— Правила есть правила, Виктор, — её голос прозвучал странно глухо, будто из пустоты. — Мы оба должны пройти. Кто-то из нас уйдет с победой.

— Давай просто сделаем вид. Эфемерная магия, несколько красивых вспышек, и разойдемся. Ты же знаешь, что у меня... другие дела.

Она покачала головой, и в её глазах мелькнуло что-то чужое.

— Нет притворства. Только сила. Только победа. Легион не терпит слабости.

Гонг возвестил о начале боя.

Виктор действовал первым, по привычке стараясь закончить всё быстро. Он выбросил вперёд руку, и эфемерная копия его молнии, ярко-синяя и потрескивающая, рванулась к Анне. Она даже не пошевелилась. Перед ней возник световой барьер, но не сплошной, а будто собранный из тысяч дрожащих, переливающихся шестиугольников. Молния ударила в него и расплескалась безвредными искрами.

— Ты стала сильнее, — отметил Виктор, готовя следующую атаку.

— Сила — это обязанность, — откликнулась она, и её голос снова показался Виктору наложенным, будто под её словами звучал другой, чуждый шёпот.

Он атаковал серией быстрых, точных разрядов, заставляя её отступать. Но Анна не просто защищалась. Её щиты возникали быстрее, чем раньше, их форма была острее, агрессивнее. Они не просто поглощали удары, а иногда отражали их обрывками ослепительного света, заставляя Виктора уворачиваться.

И тут он заметил. Он, потративший месяцы на то, чтобы идеально подделать эфемерную магию, увидел несоответствие в её стиле. Её свет был слишком... плотным. Слишком реальным. Когда осколок отражённого её щитом света пролетел в сантиметре от его лица, Виктор почувствовал исходящий от него жар — не иллюзорное тепло, а настоящее, обжигающее.

— Ты... — он сузил глаза, прервав атаку. — Ты имитируешь? Твоя магия... она не совсем эфемерная.

Пауза. Стеклянный взгляд Анны дрогнул, на мгновение в нём промелькнуло замешательство, тут же подавленное железной волей.

— Не отвлекайся! — крикнула она, и её руки взметнулись вверх.

Над её головой сформировался сгусток света, превратившийся в десятки острых, как бритва, световых копий. Они ринулись на Виктора. Он едва успел создать заградительную стену из молний, которая испарила большинство из них. Но один снаряд пробил оборону и впился ему в левое плечо.

Виктор вскрикнул от неожиданной, реальной боли. Иллюзия не должна была так причинять боль! Дым поднялся от обугленной ткани его мантии. Он отскочил, хватаясь за плечо, и увидел.

В эпицентре ожога, там, где световой снаряд коснулся его, ткань была не просто обуглена. Она была... стёрта. И на мгновение, когда луч пронзил его защиту, Виктор увидел его истинную природу. Внешне — ослепительно-белый, почти золотой свет. Но в самом его ядре, в сердцевине, пульсировала тонкая, абсолютно чёрная полоса. Не тень, не отсутствие света, а нечто иное, поглощающее всё вокруг себя.

— Что это? — выдохнул он, забыв о боли, глядя на Анну с потрясением. — Что это за магия? Это не свет!

Её лицо исказилось гримасой — на три четверти болью, на одну — торжеством.

— Это сила! Сила, которая не прощает слабости!

Она собрала всю энергию в один последний, сокрушительный выброс. Гигантский луч света, ослепляющий и могущественный, устремился к нему. Виктор, всё ещё оглушённый открытием, попытался уклониться, но луч был слишком быстр. Он сбил его с ног, и система арены зафиксировала нокаут.

Гонг прозвучал снова.

— Победитель — Анна «Щит»! Доступ к квалификации в Лигу Застывших Часов подтверждён! — объявил ДАРИТЕЛЬ.

Свет погас. Виктор лежал на спине, дыша через силу. Левое плечо жгло огнём. Он видел, как Анна медленно опускает руки. На её запястье мелькнул тот самый браслет. И на миг ему показалось, что её собственная тень на отполированном полу арены дёрнулась независимо от неё и посмотрела прямо на него.

Она повернулась и, не сказав ни слова, направилась к выходу, оставив его наедине с жгучей болью и леденящей душу догадкой. Её магия не была подделкой. Почему-то она, как и он, игнорировала метку.

***

Где-то в глубине их насосной станции с шипением вырывался клуб пара из прохудившейся трубы. Серебряные нити мерцали приглушённым, холодным светом, отбрасывая причудливые узоры.

У входа, на относительно ровном участке бетонного пола, стоял слегка помятый, но модифицированный воздухат Павлина. Сам Павлин, в тренировочном комбинезоне, покрытый легкой испариной и масляными пятнами, только что завершил сложный манёвр — резкий вираж с почти касанием земли, «Спираль Рассвета». Двигатель его аппарата тихо гудел, остывая. Павлин вытирал руки засаленной ветошью, его дыхание ещё было чуть учащённым.

Из глубины станции вышел Виктор, его лицо было озабоченным. Он молча наблюдал, как Павлин с профессиональным видом постукивал ключом по корпусу.

— Пав! Перерыв? Хорошо. Мне надо обсудить... кое-что не сходится. Совсем, — обычно спокойный, голос Виктора сейчас был напряжён до предела.

Павлин не оторвался от осмотра двигателя, он был сосредоточен на своей задаче.

— Сходится, не сходится... Главное, чтобы струя стабильной была. Этот вираж я ещё не идеально вписываю. Пару сотых теряю на выходе. Что там у тебя? Опять компас на Анну тыкается?

Виктор раздражённо махнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху.

— Не только компас! Это гораздо серьёзнее. Я был сегодня на ЛМД.

Павлин наконец отвлёкся от двигателя, уловив в тоне друга нечто важное.

— И? Заработал свою квалификацию в Застывшие Часы? — спросил он, беря со старого ящика свой серебряный кастет и начиная нервно тереть его пальцами.

— Проиграл, — отрезал Виктор и, видя удивление на лице Павлина, продолжил. — Анне «Щит».

Павлин присвистнул.

— Щит? Ну, она сильная, света много. Но ты же обычно...

— Всё было не так, Пав! — Виктор резко перебил его, присаживаясь на ящик напротив. — Она... её магия. Она не такая. Я имитирую эфемерную магию, потому что моя — настоящая. А она... — он понизил голос до шёпота, — она, кажется, делает то же самое. Её свет... он не эфемерный. Ядро её луча было чёрным. Абсолютно чёрным! И он причинил мне настоящую боль. Она обожгла мне плечо. Здесь, в ЛМД!

Он оттянул воротник мантии, показывая краснеющий ожог. Павлин перестал тереть кастет, его лицо стало серьёзным.

— Погоди. Ты говоришь, она... обходит метку? Прямо как ты? — Павлин бросил взгляд на свой воздухат, потом снова на Виктора, в его глазах читалось недоверие, смешанное с тревогой.

— Я не знаю, что это! Но это не чистая магия света. И мой компас... наверняка он реагирует на Анну именно из-за этого! — Виктор перевёл дыхание. — И это ещё не всё. Зоя, Пав! Зоя «Динамит»! Всё, что про неё говорят — полный бред!

Павлин, всё ещё переваривая информацию об Анне, нахмурился.

— Зоя? Ну пропала и пропала. Громов же сказал — отчислена. Прогулы. Ирина подтвердила. Что тут не сходится? Пар выпускала, как обычно, вот и переборщила. Опять.

Виктор с жаром наклонился вперёд.

— Перед экзаменами, Пав! В апреле! Какой смысл прогуливать в апреле, когда экзамены ещё не наступили?! Это же бессмысленно! И Громов… — Виктор передразнил грубый тон учителя, — «Приказ есть — значит отчислена!» Да он сам в это не верит! Глаза бегали, как у загнанного зверя! Чуть не взорвался!

Павлин отложил кастет. Его лицо стало сосредоточенным.

— Ладно, допустим. Что-то мутное. Но при чём тут мы? Легионеры шкафчик опечатали — значит, официально всё закрыто. А у меня... — он кивнул в сторону воздухата, — ...Великая Гонка в следующем году. Но каждый день на счету, особенно после того позора в прошлый раз. Эти... Динами... — он брезгливо поморщился, — ...у них там всё схвачено, а мне реально надо летать.

— Я нашёл Марка. После уроков. Спросил, — Виктор снова понизил голос до конспиративного шёпота.

Павлин приподнял бровь.

— «Шрам»? И что же он сказал?

— Марк знает, что официальная версия — враньё. Последний раз её видели… выходящей из кабинета Языковой. В тот же день, когда она пропала. А на следующий день легионеры уже шкафчик опечатывали. Слишком… оперативно. Марк сказал не лезть. Слишком тут «мутно», по его словам. Опасно.

Воцарилась долгая пауза. Павлин смотрел на серебряные нити на стене, потом на свой кастет, потом на Виктора. На его лице появилась горькая усмешка.

— Мутно? — он резко встал и начал расхаживать, его движения всё ещё напоминали разминку пилота. — Вик, посмотри вокруг! У нас тут целое болото мути, в котором мы барахтаемся! Источник Молчания, который, видимо, теней приманивает, но где он — хрен знает. Твой компас, который как истукан тычется в Анну Щит, которая почему-то игнорирует метку. Теперь вот Зоя... Исчезла после визита к нашей любимой злюке-бабульке с мёртвыми розами. — Он остановился, глядя прямо на Виктора. В его глазах не осталось и тени шутки. — А знаешь, что самое мерзкое? Языкова — идеальный кандидат в безумных старух, которые учеников в подвалах прячут или в удобрения для своих чёрных роз превращают. У неё и ваза с покойниками готова стоит.

— Именно! — Виктор тоже вскочил на ноги. — И Марк сказал «не лезь». Значит, там что-то... серьёзное. Опасное. И связанное именно с Языковой. — Он провёл рукой по лицу, словно стирая усталость. — Источник... Компас... Зоя... Анна с её чёрным светом... И Языкова в центре всего этого? Или просто ещё один кусок пазла? Боже, Пав, у меня голова кругом. Кажется, мы вляпались во что-то... огромное. И тёмное. Темнее этих тоннелей.

Павлин тяжело вздохнул. Он подошёл к своему воздухату и положил руку на ещё тёплый корпус. Потом сжал кулак в серебряном кастете.

— Согласен. Тёмное, мутное и пахнет серебром, гнилыми розами и... — он преувеличенно принюхался, — ...жжёным изолятором. Ладно. Сидеть и бояться — не вариант. Нужно действовать. Но как? Пойти прямо к Языковой и спросить: «Где Зоя, бабушка?»? — Он снова усмехнулся, но без единой нотки веселья. — Или... — Павлин сделал драматическую паузу, и его взгляд стал хитрым, — ...или проверить её кабинет? Марк же сказал, что Зою видели выходящей оттуда в последний раз. Может, там... что-то осталось? След? Подсказка? Без Мидира шанс вырваться отсюда — ноль, но если Языкова что-то скрывает и это связано с Источником или Анной... Тогда кабинет — единственная зацепка прямо сейчас. Выбирай, Вик. Тёмное болото или Проклятая Арена? Оба пути ведут в ад, похоже.

Виктор посмотрел на кастет Павлина, потом на его измазанный маслом комбез, на упрямый огонёк в глазах друга.

— Кабинет. Идём. Источник может подождать, а вот след в кабинете Языковой... — он сжал кулаки, — ...его могут замести в любой момент. Если она замешана, она уже могла. Но проверить надо. Сейчас. А потом... — он кивнул на воздухат, — ...ты продолжишь вираж. Ты же не хочешь снова проиграть ему?

Павлин хмуро посмотрел на Виктора, потом резко повернулся к своему аппарату. Его движения стали резкими, целеустремлёнными.

— Не хочу. Ни за что. Ладно. Идём в логово злюки. А потом... — он щёлкнул пальцами, и двигатель воздухата окончательно затих, — ...я вернусь и впишу эту "Спираль" идеально. Пошли.

Виктор кивнул. Оставив позади шипящий пар и мерцающие серебряные нити, они вышли из станции. Их тени, удлинённые и искажённые призрачным светом, поползли за ними по бетону, будто спеша предупредить о надвигающейся тьме.

***

Кабинет Мирового Языка тонул в гнетущей предвечерней тишине. Школа вымерла, и лишь навязчивое тиканье старых часов нарушало безмолвие, отдаваясь в висках металлическим эхом. Виктор осторожно прикрыл тяжёлую дубовую дверь, и щелчок замка прозвучал оглушительно громко. Павлин нервно облизнул губы, его взгляд, словно притянутый магнитом, упёрся в зловещую вазу с розами на учительском столе.

— Тише, — прошептал Виктор, затаив дыхание.

Тиканье часов, собственное сердцебиение в ушах и сдавленное дыхание Павлина — больше ничего не нарушало зловещего спокойствия. Они стояли посреди знакомого кабинета, который вдруг стал чужим и враждебным. Воздух был спёртым, пропитанным пылью и странным, тошнотворным коктейлем запахов: сладковатой гнилью, пробивавшейся сквозь внешний лоск, и холодным, металлическим оттенком, словно после кварцевой лампы. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь пыльные шторы, выхватывали из полумрака мириады танцующих пылинок. И всё это время на них смотрели мёртвые глаза чёрных роз — неестественно ярких, почти пульсирующих жизнью, но источающих запах тлена.

Комната сияла безупречной, пугающей чистотой. Стол под зелёным сукном был идеально гладким, книги на полках стояли выровненными солдатами. Ни пылинки, ни случайного пятнышка, ни помятого уголка страницы. Словно здесь не жили и не работали, а проводили заключительную уборку после важного, страшного события.

— С чего начнём? — голос Павлина дрожал, едва различимый. Мысль о том, что здесь могло случиться с Зоей, сжимала ему горло ледяной рукой.

— Всё. Проверим всё, — ответ Виктора прозвучал решительно, но без тени надежды.

Он подошёл к учительскому столу. Ящики были заперты. Попытка поддеть замок тонким лезвием из набора для электроники наткнулась на неожиданное сопротивление — замки были не просто крепки, а, казалось, зачарованы. Ни клочка бумаги, ни забытой записки.

Павлин двинулся к стеллажам. Он аккуратно вынимал толстые тома, заглядывал за корешки, встряхивал их. Пустота. Абсолютная. Как будто кто-то уже тщательно, до них, вытряхнул все возможные тайники, стёр все следы.

— Ученический шкафчик? — Павлин кивнул в угол, где стоял ряд металлических ящиков.

— Опечатан Легионом, помнишь? — напомнил Виктор, подходя.

Печать на шкафчике Зои — небольшой серебряный диск с эмблемой Легиона — находилась на месте. Она была холодной и неприступной на ощупь. Но Виктору показалось, что она выглядела… слишком новой. Слишком блестящей. Будто её установили вчера, а не полгода назад. Он осторожно послал слабый импульс электричества, пытаясь «прощупать» защиту. Диск лишь коротко шикнул и слегка нагрелся.

— Тронуть — значит сразу подать сигнал. Легион тут как тут, — констатировал он. — Странно… Печать… она как будто свежая.

Его ноги сами понесли к вазе. Чёрные, бархатистые лепестки манили и пугали. Он медленно протянул руку, намереваясь лишь слегка коснуться одного…

В тот миг, когда пальцы зависли в сантиметре от поверхности, хрусталь вазы вздрогнул. Не физически, а в отражении, в искажённом свете. По гладкой стенке, чуть ниже уровня мутной воды, на долю секунды проступила, словно паутина теней, сеть тончайших угольно-чёрных трещинок. Они вспыхнули и исчезли. Одновременно Виктор не услышал, а почувствовал — шелест. Множественный, неразборчивый шёпот, доносящийся из самой глубины сосуда. Он замер, рука окаменела.

И тут, в самом тёмном углу комнаты, за высоким шкафом, где тень сгущалась в почти непроглядную черноту, мелькнуло что-то. Быстрое, маленькое. Отблеск света на чём-то гладком и металлическом. Размером с крупного жука. Или объектив. Миг — и там снова была лишь пустота.

Лепесток, которого он даже не коснулся, сам собой отделился и бесшумно упал на полированную столешницу. Виктор вздрогнул, резко одёрнув руку. Павлин замер, уставившись на упавший лепесток.

— Вик… это… они же не должны так… — Павлин не договорил. Он видел лишь, как лепесток на глазах чернел ещё сильнее, сморщивался и за считанные секунды превращался в кучку чёрного, зловонного праха. Запах гнили ударил в нос, смешавшись со сладкой одурью роз.

— Ты… ты это видел? — прошептал Виктор, не отрывая взгляда от вазы, а потом резко переведя его в тот злополучный угол.

— Что? Лепесток? Да, он просто… рассыпался! — Павлин был потрясён зрелищем. Отблеск в углу он пропустил.

— Нет! На вазе! Трещины! Чёрные! И… там, в углу — что-то блеснуло! — настаивал Виктор, но сомнение уже точило его изнутри. Галлюцинация? Напряжение?

Павлин прищурился, внимательно осмотрел вазу, потом вгляделся в указанный угол.

— Ничего нет, Вик. Гладкая. Пусто. Ты переутомился.

Он неосторожно потянулся к вазе, чтобы проверить самому.

Виктор молниеносно схватил его за запястье.

— Не трогай! — его голос сорвался на полукрик. Теперь он знал. Кабинет. Ваза. И что-то ещё. Нечисто. Опасно. — Просто… не трогай, — добавил он, тише, но с ледяной тяжестью в голосе, отпуская руку Павлина.

Тот лишь молча кивнул, лицо его стало землистым.

— Марк был прав, — выдохнул Виктор, ощущая, как мурашки бегут по спине. — Здесь… кто-то поработал до нас. Кто-то, кто знал… или знает всё. Кто следит. Или спрятал так, что нам не найти.

Они двинулись к выходу, крадучись, как по минному полю. Виктор бросил последний взгляд на опечатанный шкафчик Зои. Серебряный диск Легиона тупо поблёскивал. Официальная версия. Официальная могила. И, возможно, новая печать, поставленная поверх старых следов.

Павлин приоткрыл дверь, и они выскользнули в пустой, погружающийся в сумерки коридор. Щелчок замка позади прозвучал как освобождение.

— Что теперь? — спросил Павлин, всё ещё бледный.

— Теперь, — Виктор сжал кулаки, его глаза загорелись мрачной решимостью, — теперь у нас только один путь. Туда, где можно найти силу или знания, чтобы пробить любую стену. Арена. Безликий Рык. Источник Молчания. Нам нужно научиться обходить ментальный вой Рыка. Культисты наверняка смогут нас наставить. А эта тайна… — он кивнул на зловещую дверь кабинета, — …она подождёт. Пока мы не станем сильнее.

Хотите поддержать автора? Поставьте лайк книге на АТ.

— Никифор, Иван, я понимаю, что вы оба — монстробои, воины и очень достойные мужчины. Но я, как женщина, слабая и мягкая хранительница очага, хочу сказать, что мы должны двигаться дальше. Да, ситуация опасная, да, людям тяжело и страшно, но люди доверились тебе, Иван. Они рискнули пойти в неизвестность за новой жизнью, и, ступив на тропу такого путешествия, изначально решили бороться и идти до конца, несмотря на трудности и опасности! Уважайте их выбор, уважайте их решимость! Вместо огромной охраны, которая будет нас только замедлять, лучше немного отдохнуть, собравшись с силами, двигаться дальше, просто быть настороже и пытаться защищаться самим.

Выслушав мнение представителей обеих фракций, вошедших в мой караван, я начал размышлять. Поразмыслить было над чем: Никифор и Марта были правы — просто каждый со своей стороны. Видя, что спутники молчаливо ждут моего решения, я все же решился:

— Выслушав вас обоих, я принял следующее решение. Мы продолжим путь, но дознавателя я тоже вызову и передам информацию о происшествии. Заодно постараюсь помочь людям справиться со сложностями при помощи своей готовки. А вы двое тоже отдохните.

Направив запрос в королевскую канцелярию по делам благородных на встречу с дознавателем, я взялся за готовку. Уж кому, как ни повару, чьи таланты признала даже инопланетная цифровая система, знать, что хорошая еда действительно может творить чудеса. Я так увлекся любимым делом, что не заметил момент, когда из портала вышел дознаватель, представляющий королевство Авалон, но, судя по крайне недовольному лицу, заметил я его далеко не сразу. Так как моему блюду уже явно не требовалось ничего, кроме времени, я решил пообщаться с представителем власти, тем более я сам его вызвал.

— Прошу простить за ожидание, слишком увлекся, давая себе отдых от тяжелых мыслей. Граф Иван Горохов, с кем имею честь?

— Старший дознаватель королевской канцелярии по делам благородных Меньшиков Эраст, тоже граф. Вы, Иван, явно не спешили пообщаться со мной, несмотря на то что сами же и вызвали. Однако я успел посмотреть на людей в вашем лагере и поговорить с Никифором «Стальной Пасть» и Мартой Стрельцовой; именно эти достойные и многим известные в столице люди убедили меня не возвращаться в канцелярию, не выслушав вас. Да и штраф я, пожалуй, на вас налагать не стану. Но мне нужны подробности и ваше видение произошедшего нападения. В общих чертах Марта и Никифор мне о нем рассказали.

Беседу мы провели довольно непринужденно. Получив от меня ориентиры для поиска места прошлой стоянки, где произошло нападение, и вежливый отказ на предложение развернуть караван обратно в столицу, Эраст показал себя достойным человеком. После предсказанного Никифором отказа прислать королевских стражников и гвардейцев для сопровождения каравана, Меньшиков в весьма скромных и отчасти даже щедрых условиях предложил прислать нам свою личную гвардию, если мы дождёмся их прибытия в ближайшей деревне. Однако ждать пришлось бы минимум неделю, чего я не мог себе позволить. Да и иметь лишних соглядатаев, даже в виде умелых и опытных воинов, было явно ниже среднего на мой взгляд.

Серёга как раз вышел на балкон выкурить уже третью за полчаса после Объявления сигарету. На соседнем балконе дымил Юрич, между затяжками делая большие глотки беленькой прямо из горла.  Глядя на несущийся к земле лайнер, Серый гадал, что же там случилось. Технический сбой из-за грядущей катастрофы? Массовый психоз? Он представил себе вцепившихся в подлокотники пассажиров: кто-то плачет, кто-то молится, кто-то отправляет последние сообщения самым близким. Но все они уже приняли свою судьбу. У всех в глазах одинаковое смирение обречённых.

– Фигасе! – всё, что смог выдать на это Серый.

– То ли ещё будет! – сипло отозвался Юрич и с чувством бля́кнул, выбрасывая обжёгший пальцы окурок. Махом допил остатки водки, отправил вслед за бычком пустую бутылку.

Звон стекла, и тут же возмущённый голос Бабы Лены:

– Да шо ж вы творите, сволочи! А убирать хто будет?

– Пошла на хер! – перегнувшись через балкон проорал ей Юрич и прикурил новую сигарету. Получилось не сразу – руки со сбитой на костяшках кожей дрожали.

Подрался он что ли?

Снизу ответили неразборчивым бормотаньем.

– Ну а щас-то уж чо, – пожал плечами Юрич на молчаливый вопрос в глазах Серого. Сделал три глубоких затяжки и неожиданно выдохнул:

– Сука ты!

– А? – мозг Серого, перегруженный, пребывающий сейчас в тупом оцепенении, с трудом обрабатывал информацию. – Ты чего? – повернулся он к соседу по площадке.

– Того, блять, – во взгляде Юрича, на удивление трезвом, была беспросветная тоска. – Думаешь, я не знаю, что ты мою Светку шпилишь?

Серый не нашёлся, что ответить. Потому что это была неправда. Кто бы там не «шпилил» Светку на стороне, Серый с сожалением вынужден был признать, что это не он.

Между тем Юрич докурил, перелез через ограждение балкона, чуть постоял на выступе, крикнул: «Ну и дура, блять!», как-то совсем по-детски всхлипнул, разжал руки и, пролетев пять этажей, распластался на асфальте.

Старая, слепая на один глаз, брехливая болонка Бабы Лены, оказавшаяся не в то время и не в том месте, успела только коротко тявкнуть, расплющенная грузным телом.

– Ой, да шо ж энто такое! Бэллочка, солнушка ты моя родненькая! – разнеслись по двору старушечьи причитания.

А потом вышла Светка. Глянула вниз. Охнула. Повернулась к Серому. Их балконы разделяла всего пара метров, поэтому он разглядел её очень хорошо.

Левая сторона лица – распухшее багровое нечто. Из развороченных губ, сейчас больше похожих на две оладьи, смазанных малиновым вареньем, сочится кровь.

У него аж сердце ёкнуло. Он невольно отшатнулся и отвёл взгляд, потому что… Господи, как же больно видеть её лицо, от красоты которого у него каждый раз захватывало дух, таким. И эти потускневшие заплаканные глаза, в которых тихо зарождалось безумие.

«А ведь я люблю её, – впервые признался себе Серый. – Всегда любил. Ещё со школы». И заставил себя снова поднять взгляд. Даже попробовал улыбнуться.

Он уже почти подобрал слова утешения, когда Светка начала кричать.

2. БЬЯНКА

Некоторое время Бьянка сидит, уставившись невидящим взглядом в никуда. Боль от прикушенной губы возвращает её в реальность. Она делает глубокий вдох. Приглаживает волосы цвета воронова крыла, чуть тронутые на висках ранней сединой.

– Нет, тварь! Так легко ты не отделаешься!

Набирает Грюньо́на.

– Чего тебе? – ворчит в трубке хриплый голос. Очень в его духе.

– Вопрос с Исабэ́ль решаем сегодня. Сейчас!

Её собеседник поперхнулся.

Когда кашель стихает, Грюньон отвечает уже совсем другим тоном:

– Девочка моя, зачем? Скоро её и так не станет. Нас всех не станет. Давай закатим отвальную. Уйдем красиво все вместе.

– Я и на том свете не успокоюсь, пока чёртова сука за всё не поплатится! Хочу забрать у неё эти последние часы! Хочу посмотреть в её глаза, когда она поймёт, кто пришёл за ней!

Она чётко представляет выражение лица Грюньона в эту минуту. Вот он хмурит кустистые брови и кривит тонкие губы. Почёсывает недельную щетину, как всегда, когда нужно сделать выбор, каждый вариант которого не вызывает восторга. Вот кто-то из парней (она не разобрала, кто) спрашивает: «Что такое, брат? Кто там?» Грюньон отводит телефон в сторону и прикрывает ладонью, но Бьянка всё равно прекрасно слышит: «Сестрёнка звонит. Кажись, девочка не в себе. Зовёт убивать Исабэль». В ответ несколько секунд тишины, а затем поднимается гвалт, распознать в котором что-то внятное невозможно. «Похоже, все семеро уже в сборе, – отмечает Бьянка, – Ну и славно!» «Да заткнитесь вы уже!» – слышится рычанье Грюньона, перекрывающее поднятый остальными шум.

– Ты на громкой связи, Бьянка, – говорит он, когда наконец все затихают.

– Солнышко, не соизволишь объяснить, какого хрена мы должны тратить остаток жизни на сомнительное предприятие, которое с вероятностью до-ебени-матери процентов сделает этот и так милипи́зерный остаток ещё короче? – вежливо интересуется Элега́нтэ.

Умник хренов!

О да, у Бьянки есть много слов! Но сейчас каждая минута на счету, поэтому она ограничивается только одним:

– Клятва.

Снова тишина. Её нарушает весёлый голос Диверти́до:

– А чо, парни! Нормальная тема! Зажжём напоследок, йоба! На ранчо сейчас все в ахере и такого поворота сто пудов не ждут!

– Точняк, – подхватывает Эсторну́до. – Небось ещё и половина охраны сдристнула после Объявы!

– Что ж, пацаны, пожалуй, в этом есть резон, – глубокомысленно изрекает Элега́нтэ.

– Тогда погнали, – подытоживает Бьянка, чувствуя невероятное облегчение: она так и не была до конца уверена, что в нынешних обстоятельствах парни – будь они хоть тысячу раз честными бандитос, свято чтущими клятву на крови и всё такое – подымут свои задницы, чтобы помочь отомстить когда-то прибившейся к их стае девчонке. – Через час в схроне.

– Ясно, – снова Грюньон. – Парни, допиваем пивас и по ко́ням!

– Наведём шороху, мать вашу! – слышит Бьянка воодушевлённый возглас обычно сдержанного Мадэ́сто, прежде чем связь обрывается.

То, что парни приняли на грудь, её ни капельки не волнует. Она знает: чтобы эти отморозки окосели – на каждого и ящика не хватит. Помнится, во время очередной попойки Симпле́, выжрав бутылку текилы, на спор сбивал ножом яблоко с головы флегматично жующего табак Дормильо́на. С десяти метров, ага. Пять раз.

Бьянка поднимается с дивана, собирает волосы в хвост, несколько секунд смотрится в зеркало. Проводит пальцами по старому побелевшему шраму, идущему через всё горло. Оглядывает свою маленькую, но такую уютную, ставшую за полгода родной, меблирашку: зелёный велюровый диванчик – потёртый, зато дико удобный; древний (наверняка антикварный) торшер с бирюзового цвета абажуром, украшенным золотой бахромой; круглый лакированный чёрный стол с подломившейся ножкой, сейчас скреплённой металлической скобой; книжные полки на полстены. Она больше не вернётся сюда. «Сто лет одиночества» так и останутся недочитанными.

Ну и ладно!

Натянуть гриндерсы, накинуть чёрную косуху из бычьей кожи от «Сапкоффски» с кучей серебристых шипастых заклёпок (роскошный подарок братьев на двадцатый день рождения), бегом спуститься с третьего этажа, оседлать и завести «Веспу» – всё это занимает у Бьянки меньше минуты. И вот она уже мчит к месту сбора.

Конец света встречают по-разному. Проезжая через весь город по узким улочкам, она слышит песни и смех, признания в любви и остервенелую ругань, рыдания и молитвы. Иногда выстрелы. Минует городскую площадь, на которой, должно быть, собралась добрая половина жителей. Близкий конец сплотил их, как никогда. Вынесенные столы ломятся от еды и выпивки. Играет сальса. Люди пьют, едят и танцуют. В последний раз.

На мгновенье Бьянке хочется остановиться. Остаться здесь с этой толпой обречённых самозабвенно отплясывающих счастливчиков. Но сука-память тут же подбрасывает воспоминание.

…Её заставили опуститься на колени. Она смотрит снизу вверх на высокую медноволосую женщину в длинном багряном платье.

– Врать не буду, детка, законные наследники нам ни к чему, так что сегодня ты умрёшь! Но… есть и плюсы: твоя кончина не будет бессмысленной, и  скоро ты увидишься с папашей. Передавай от меня привет!

Красная Дама кривит в усмешке чувственные губы.

Исабэль – молодая, безумно красивая женщина, только-только вставшая во главе набирающего силу картеля... Зря отец доверился ей.

…В тот день с самого утра занялся дождь. По влажной вязкой земле Бьянку волокут к свинарнику, обитатели которого скоро полакомятся её плотью. Онемевшие ноги еле слушаются. Она падает в грязь, беззвучно плача. Её рывком поднимают и толкают вперёд:

– Двигай, осталось немного, – хрипло каркает из-за спины страшный одноглазый дядька.

Страх заполнил всё её существо. Лишил воли. Она даже не чувствует холодных капель, хлестающих по нежной коже.

– Вот и пришли. С днём рождения, малышка! – одноглазый набрасывает гарроту на её шею.

В тот день Бьянке исполнилось девять…

Воспоминание обжигает сердце кипящей ненавистью. Двенадцать лет она лелеяла её. Берегла, не давая остынуть, в ожидании этого дня. То, что происходило сейчас было отнюдь не спонтанной выходкой. На самом деле предприятие, не без оснований названное Элегантэ «сомнительным», предполагалось осуществить через две недели. Момент был подходящий. На деньги, пожертвованные городу донной Исабэль, построили детский приют, открытие которого проклятая сука, разумеется, ни за что бы не пропустила и выползла-таки из своего загородного логова – ранчо «Да́ма Ро́ха». Они ж, в свою очередь, собирались устроить засаду и взять её на обратном пути в поместье.

Бьянка несколько вечеров кряду не могла заснуть, в красках представляя, что будет, когда она приведёт Исабэль к Га́то... Долговязому Гато, от пяток до макушки покрытого татуировками. На лице Гато всегда сверкает улыбка – вот только ни у кого никогда не возникало желания улыбнуться ему в ответ. Царство Гато – любителя странных шуток и мастера долгих пыток – специально обустроенный подвал.

Мысленно, десятки или даже сотни раз, Бьянка проговаривала слова, которые скажет, когда Исабэль – сломленная и испуганная, как когда-то она сама – будет на коленях молить о пощаде.

И сейчас, подъезжая к схрону, Бьянка вновь повторяет эти слова.

Склады за чертой города братья выкупили пару лет назад через подставную контору. Официально здесь приём металлолома. Надо признать, эта ширма неожиданно оказалась довольно прибыльным бизнесом. Шурин Грюньона, взятый в управляющие, не задавал лишних вопросов, когда парни время от времени наведывались прибарахлиться перед очередным делом или заваливались после, нередко изрядно потрёпанные и перепачканные кровью. Когда появляется Бьянка, мужчины уже вовсю готовятся к предстоящей заварушке.

– Салют, семья! – она обнимает каждого из семерых братьев.

– Какой план?  – деловито осведомляется Грюньон, рассовывая по кармашкам разгрузки рожки для «АК-47».

– И есть ли он вообще? – ехидно вставляет Элегантэ, прикрепляя гранатомёт к дулу «СПАС-12».

– Более-менее, – отвечает Бьянка. Карту местности она помнит наизусть. – Добираемся до холма перед последним поворотом. Он в трёхстах метрах от въезда на ранчо. Симпле́ снимает охрану. Дальше по ситуации. Но, в целом, как обычно – работаем быстро, нагло, жёстко.

– За-е-бись! – Эсторнудо поднимает большой палец вверх. – Короче, братва, врываемся в мясорубку, а там видно будет!

– Всё, как мы любим, – зевает Дормильон.

– Не ссыте, щеглы, я вас прикрою, – усмехается Симпле́, укладывая в чехол свой «Винторез».

– Знаешь, девочка моя, если бы не конец света, я бы послал тебя на хер с таким говёным планом, – басит Грюньон задумчиво. – Но сейчас это как будто бы даже реально.

– Может, ещё не все подохнем! – скалится Дивертидо.

– Типун тебе на язык, ебала́й! – шипит на него Грюньон.

Парни ржут.

– Все готовы? – Бьянка обводит стаю взглядом. Как-то вдруг разом посерьёзнев, братья молча кивают. – Тогда выдвигаемся.

Около сорока минут два джипа пылят по извилистой дороге среди холмов. Наконец останавливаются у того самого.

– Пошли, посмотрим, чо как, – кряхтит Грюньон, выбираясь из тачки. – Дор, Сим, работайте.

Эти двое махом взбираются наверх. Последние метры до верхушки холма – ползком. Бьянка с Грюньоном держатся за ними.

– Вы не поверите, – Дормильон отрывает от глаз бинокль, – у ворот вообще никого!

– Вижу троих на террасе, – добавляет Симпле́, глядя в прицел Винтореза. – Судя по количеству пустых бутылок и специфическим позам – они наебенились и сейчас в отрубе. Убрать?

– Стопэ́! – Бьянка не намерена рисковать. – Вдруг это ловушка. Оставайся здесь. Если что…

– Естественно, – кивает Сим понимающе.

– По ходу сегодня нам везёт, – сплёвывает Грюньон. – Что скажешь, дорогая?

– Везёт, ага, – цедит она сквозь зубы.

Предчувствие у неё… странное.

Они спускаются с холма. Бьянка обрисовывает ситуацию остальным.

– Похоже на сказку, – усмехается Элегантэ.

– Всегда бы так, – поддерживает Эсторнудо.

– Но не расслабляемся, ребзя, а ну как замануха! – хмыкает Мадэсто.

– Погнали рысью, – командует Бьянка. – Прислугу не трогать. Остальных валим. Исабэль – моя.

Все всё поняли. Возражений нет.

Распахнутые настежь ворота они проходят спокойно. До самого́ дома ещё около пятидесяти метров. Сейчас и Бьянка видит на террасе три тела: одно спит, уронив голову на стол, второе храпит, откинувшись на спинку ротангового кресла, третье пускает слюни под столом.

Она сигналит своим: не стрелять, подходим ближе. Первой заступает на террасу. Грюньон с Дивертидо следом. Мадэсто и Элегантэ обходят дом справа, Дормильон и Эсторнудо слева. Ублюдок, что спит мордой в стол, внезапно поднимает голову. Осоловевший взгляд пытается сфокусироваться на новоприбы́вших:

– А вы ещё кто, блять, такие? – при этом рука вопрошающего тянется за стволом в наплечной кобуре. Бьянкина «Беретта» прерывает его неловкий манёвр, проделывая аккуратную дырочку между глаз. От звука выстрела, всхрапнув, очухивается второй – тот, который в кресле. Прежде чем он успевает хоть что-то сообразить, его успокаивает «Винторез» Симпле́. Из-под стола раздаётся мычание третьего, но «АК» Грюньона не даёт ему эволюционировать до членораздельной речи.

– Дорогие гости, прошу в дом, – дурашливо раскланивается Дивертидо и вперёд всех шмыгает за дверь, уже внутри выдавая изумлённое:

– Хрена себе, картина маслом!

«И действительно, – мысленно соглашается с ним Бьянка, едва войдя в помещение, – картина, сука, маслом!»

– А-а-а, это ты!

Донна Исабэль сидит на широкой лестнице, что ведёт на второй этаж, вытянув сломанную правую ногу. Да, сломанную. Все видят обломок кости, торчащий её из голени. Белое платье изорвано и пропитано кровью. Она поправляет эти ошмётки в попытке хоть как-то прикрыться. Получается плохо. На месте левого глаза у неё засохший тёмно-багровый сгусток, через который от надбровной дуги до нижней челюсти идёт глубокий кровоточащий надрез.

– Последних двоих я всё-таки достала, – Исабэль с гордостью кивает на два тела на полу. – Знаешь, детка, оказывается, осознание скорой смерти – охуительный афродизиак! Да-а-а! И все эти псы, которые годами ели с моей руки, послушно выполняли команды; дрожали, если я повышала голос; вдруг ужас как захотели трахнуть собственную хозяйку.

Гримаса отвращения передёргивает бледное лицо. Она отворачивается, так что Бьянка видит только её не изуродованный профиль.

Она всё ещё безумно красива, эта сука Исабэль. Даже сейчас.

Из-за лестницы появляются зашедшие с чёрного хода Эсторнудо и Дормильон.

– Всё чисто, – объявляет Эсторнудо. – Чо тут у вас?

Замечает Исабэль, мгновение присматривается и осеняет себя крестным знамением:

– Святая Дева Мария, защити и помилуй!

Со второго этажа спускаются Мадэсто и Элегантэ.

– Похоже в доме больше никого нет, – объявляет Мадэсто.

– Из живых, – уточняет Элегантэ, заметив два трупа и осторожно обходя Исабэль. Бросает на неё быстрый взгляд, заметно вздрагивает, но, ничего не говоря, проходит мимо. Встаёт за плечом Бьянки.

– Будьте любезны, – Исабэль указывает пальцем на тёмно-синий клатч, валяющийся на полу в трёх метрах от неё.

Дивертидо вопросительно глядит на Бьянку, та едва заметно кивает. Он поднимает вещицу и передаёт Исабэль:

– Пожалуйста, сеньора.

Исабэль достаёт из клатча маленькое зеркало. Долго разглядывает своё лицо. Из уцелевшего глаза катится слеза. Её крик, полный бессильной ярости и боли, заставляет мужчин сделать шаг назад. Она швыряет зеркальце об пол и, закрыв лицо руками, беззвучно плачет, вздрагивая всем телом.

Бьянка всё это время стоит молча. Ведь представляла их встречу совсем не так, и что делать теперь – непонятно. Она хотела проучить донну Исабэль – королеву картеля Дэспиада́до. Сломать её, лишить всего, погрузить в последние дни жизни в мир нечеловеческой боли, а потом отнять и саму жизнь. Но сейчас... Она идёт к высокому окну, срывает тяжёлую парчовую штору. Подходит к дрожащей Исабэль и укутывает её. Та медленно отрывает лицо от ладоней:

– Почему ты просто не убьёшь меня? – шепчет хрипло.

Бьянка пожимает плечами. Оборачивается:

– Мадэсто, дай обезбол.

– Нефопам сойдёт?

Бьянка глядит на торчащую из ноги Исабэль кость. Хмыкает:

– Лучше морфин.

Мадэсто кидает ей шприц-тюбик. Бьянка, не пытаясь быть нежной, всаживает иглу в плечо мачехи.

– Что это? – вздрагивает та.

– Это чтобы тебе было не так больно и грустно, – отвечает Бьянка и, развернувшись, бросает братьям:

– Уходим. Нам здесь больше делать нечего.

Уже у двери оборачивается:

– Исабэль…

Одинокая, в одночасье потерявшая всё женщина поднимает изувеченное лицо, сейчас из-за размазанной крови и туши похожее на демоническую маску.

– Да, Бьянка?

– Не пропусти конец света. Говорят, это будет красиво.

Они молча идут до холма, за которым ждут джипы и скучающий Симпле́ с сигариллой в зубах.

– Я горжусь тобой, девочка моя, – тихо говорит Грюньон. Она благодарно пожимает его запястье.

– Куда двинем? – забираясь в машину, осведомляется Дивертидо. – К нам или…

Все смотрят на Бьянку.

– А давайте на городскую площадь! – улыбается она.

У них есть ещё пара часов, чтобы потанцевать.

3. КУРТ

Старый Курт Саблински воспринял новость о конце света спокойно. Большую часть своей жизни он ожидал чего-то подобного. Если б его спросили, как это случится, Курт без капли сомнения ответил бы, что однажды кто-то по эту или другую сторону океана не выдержит многолетнего зуда холодной войны в потных ладошках и нажмёт-таки красную кнопку.

Кроме шуток, Курт был настолько уверен в неизбежности подобного исхода, что в своё время всерьёз заморочился, чтобы они с Мардж пережили ядерную зиму. И плевать, что соседи многозначительно переглядываются и крутят пальцем у виска за его спиной. Зато он был спокоен. Бункер на заднем дворе, обошедшийся в кругленькую сумму, внушал уверенность в завтрашнем дне. И в послезавтрашнем тоже.

По идее, припасов им с Мардж должно было хватить на два года, а за это время – если верить яйцеголовым – температура на планете уже придёт в норму. Само собой, как именно будут обстоять дела на поверхности, с точностью предугадать не мог никто, но Курт полагал, что «Моссберг», верой и правдой служивший ему уже пару десятков лет, и новенькая «М-16» последней модели решат большую часть вероятных проблем.

И вот это случилось. Пусть не так, как представлял себе Курт, но тем не менее… Хотя, если честно, сейчас ему было всё равно. Марджери умерла много лет назад, а ему уже стукнуло семьдесят пять. Коротко стриженные волосы давно поредели и поседели. Когда-то ярко-голубые глаза теперь казались тусклыми серыми ледышками на загорелом морщинистом лице. Недавно начались жуткие головные боли, и, промучившись пару недель, он всё же обратился к врачу. Опухоль в мозгу была операбельной.

«Но ваш организм может не выдержать. Шансов пятьдесят на пятьдесят», – сказал док.

Не самый лучший расклад, но Курт играл и при худших. А что? Несмотря на преклонный возраст он считал себя крепче иных тридцатилетних. И ему всё ещё нравилось жить. Пусть даже без Мардж, на могилу которой он приходил раз в пару недель, подолгу рассказывая покойной жене новости и вспоминая былые деньки.

Впрочем, в последнее время можно было не ходить – Мардж всё чаще являлась к нему сама. Курт прекрасно отдавал себе отчёт, что это лишь выверты больного мозга, но ему даже нравилось, и он с сожалением думал, что после операции визиты с того света прекратятся. В любом случае.

Сейчас он сидел на своём крыльце в плетёном кресле и потягивал «Будвайзер» из запотевшей холодной банки. Прятаться в бункере он не видел смысла. Теперь-то уж точно нет. Медленно сходить с ума под землёй и в итоге сдохнуть, превратившись в пускающую слюни, срущую под себя развалину?! Ну нахрен! Он встретит смерть достойно – в здравом уме и твёрдой памяти, как говорится.

– Не против, если я закурю? – спросил, поставив банку на круглый столик по правую руку и достав из кармана рубашки помятую пачку «Ла́ки».

Марджери не выносила табачного дыма, и когда он сделал ей предложение, взяла с него обещание, что пока они вместе, он не заставит её вдыхать эту гадость. И он бросил. В тот же день. А вернулся к дурной привычке пару недель назад, решив, что, если очнётся после операции, бросит опять. Может быть.

– Конечно, дорогой, я же всё равно не почувствую, – улыбнувшись, отозвалась Мардж из соседнего кресла.

– И то верно. Но всё равно спасибо, – он щёлкнул зажигалкой, сделал первую затяжку и выпустил вверх струйку дыма. – Прости меня, милая.

– За что? – Мардж удивлённо приподняла брови.

– Мы так и не отправились в кругосветку на белом пароходе, как ты мечтала. А могли бы, если бы я не вбухал столько денег в этот грёбаный бункер.

– Может, оно и к лучшему, – тихо засмеялась Мардж. – Они же постоянно тонут, эти дурацкие пароходы!

– Да уж прям, – с сомнением буркнул Курт, а Мардж, никогда не жаловавшаяся на недостаток воображения, с воодушевлением продолжила:

– Только представь: мы с тобой все такие разодетые – я в элегантном вечернем платье, а ты в шикарном смокинге или даже во фраке – попиваем шампанское на верхней палубе, играет оркестр, и тут – бац! – наш лайнер сталкивается… ну, не знаю… с айсбергом!

– С айсбергом? – повторяет Курт. – Честно говоря, верится с трудом. Как, чёрт возьми, можно не заметить айсберг? Да на корабле же целая команда специально обученных людей как раз для того, чтобы подобной херни не случилось!

– Какая разница, – отмахивается Мардж, – главное не это… На судне паника! Люди бегут, расталкивая друг друга, к спасательным шлюпкам. Шлюпок на всех, конечно же, не хватает. Корабль погружается в воду за считанные минуты. И вот мы с тобой уже бултыхаемся в океане. А вода холоднющая – просто ужас! Силы быстро покидают нас, но – о чудо! – ты замечаешь плывущую рядом деревянную дверь от каюты и помогаешь мне забраться на неё! Залезаешь следом, но дверь начинает тонуть! Ты понимаешь, что двоих она не выдержит и сползаешь обратно в воду.

– Ну, ничего страшного, – Курт, успевший докурить сигарету, тушит окурок в консервной банке из-под бобов и делает глоток пива. – Я же могу долго оставаться на плаву, просто держась за дверь.

– А вот и нет, ишь ты, какой хитренький! – Мардж грозит пальчиком. – Я ж говорю – вода ледяная и у тебя наступает это… как его… переохлаждение, ага. Ты чувствуешь слабость, тебя начинает клонить в сон. «Курт, только не умирай! Не бросай меня!» – рыдая, умоляю я. Но ты, чувствуя, что сознание ускользает, смотришь мне в глаза и тихо шепчешь: «Я никогда не оставлю тебя…», гладишь своей посиневшей ладонью мою руку и медленно уходишь под воду. Последнее, что я вижу – твоё бледное лицо, исчезающее в пучине. И это воспоминание преследует меня до конца жизни, вызывая в сердце нежность и щемящую тоску.

– Херня какая-то! – фыркает Курт. – А почему я не могу найти ещё одну дверь?

– А как ты думаешь, – Мардж очень серьёзно глядит ему в глаза, – какова вероятность, что сразу две двери окажутся в одном месте?

– А какова вероятность, что корабль врежется в айсберг? – не сдаётся Курт, но жена протестующе машет руками:

– Тут дело вообще не в этом!

– А в чём?

– В печальной, но очень красивой и трогательной истории о любви и самопожертвовании!

– Я бы всё-таки поискал вторую дверь, – сварливо бурчит Курт.

Мардж заливисто хохочет в ответ.

Сегодня она пришла к нему такой, какой он её помнил в их десятую годовщину – ей тогда было тридцать шесть. Длинные каштановые волосы крупными локонами падают на спину и плечи, и на ней то же белое в чёрный горошек платье. Хорошее было время.

***

– Мистер Саблински? – голос пастора Джонса, его соседа справа, заставил задремавшего Курта вздрогнуть и открыть глаза.

– А? Что?

– Как поживаете, Курт? – с елейной улыбкой спрашивает Клэр – жена пастора.

– Да ничего так, вполне неплохо. Сижу вот, знаете ли, жду конца света, – отвечает Саблински с хриплым смешком и тянется за сигаретой. Пухленькое личико Клэр передёргивается, но она продолжает лыбиться. Между тем в её глазах плещется страх. Курт уже догадывается, о чём пойдёт разговор.

– Это прекрасно, прекрасно, – лопочет Клэр, – просто замечательно!

Пастор Джонс дёргает супругу за руку и та, закусив губу, затыкается. Курт понимает, что она в одном шаге от истерики. Неторопливо закуривает и, щурясь сквозь дым, смотрит на мнущуюся парочку.

– Вы что-то хотели?

До сих пор его отношения с соседями были – мягко говоря – прохладными. Пасторский золотистый ретривер Бадди порой гадил у него на лужайке, и тогда Курт на всю улицу орал, грозясь пристрелить в общем-то симпатичного пса. Впрочем, Джонс каждый раз рассыпался в извинениях и дисциплинированно собирал собачьи экскременты в бумажный пакетик, краснея то ли от смущения, то ли с досады. Так что Курт относился к нему неплохо. А вот его толстуха-жена почему-то раздражала. Может быть, этой своей фальшивой улыбкой и явным желанием всем нравиться.

– Мистер Саблински… Курт, – пастор Эдвард Джонс сделал несколько шагов вперёд, подойдя к его крыльцу и продолжил, понизив голос, – мы с женой хотели узнать, не найдётся ли в вашем укрытии местечка для нас?

Курт задумался. Судя по тому, что сказали по ящику, вряд ли бункер спасёт. На то, что случится с планетой через несколько часов он точно рассчитан не был. Хотя, будь Курт в добром здравии, он бы, конечно, им воспользовался – чем чёрт не шутит? Терять всё равно было нечего.

– Почему нет? – он пожал плечами и сделал приглашающий жест рукой. –Милости прошу…  Хотя, должен предупредить – собачьим кормом я не запасался. Да и рассчитан бункер только на двоих.

– Собаку мы брать не будем, – торопливо заверила его Клэр.

Джонс, помрачнев, недовольно зыркнул на жену, однако, вздохнув, согласно кивнул:

– Что ж, раз по-другому никак…

Курт усмехнулся понимающе.

– Но, – встрепенулся пастор, – вы сказали, что места только на двоих, а как же… кхм… то есть, если мы с вами…

– Я сказал, что он рассчитан на двоих, – перебил его Саблински, – чтобы пережить последствия чёртового ядерного взрыва. А поместиться там может намного больше. Но у нас-то ситуация совсем другая – так что чёрт его знает, как всё выйдет. К тому же, я не пойду.

– Как так? – удивился Джонс. – Почему?

– Не вижу смысла, – Курт не собирался вдаваться в подробности.

– Дорогой, ну что ты к нему пристал, – снова затараторила Клэр, в голосе слышались облегчение и радость. – Ну не хочет и не хочет! Взрослый же человек – сам знает, что ему лучше!

– Погоди, – резко, даже зло, бросил Джонс жене. – Пожалуйста, объясните… Курт, если вам нужна помощь, какой-то специальный уход – вы только скажите.

– Милый, – Клэр подбежала к мужу и ухватила его за рукав, – мы теряем время! Пошли собирать вещи!

Пастор вдруг развернулся и влепил ей пощёчину.

«Неожиданно!» – мысленно хмыкнул Курт.

– Дорогой, ты чего? – Клэр отшатнулась, схватившись за алеющую щёчку.

– Ну почему ты такая стерва?! – спокойно, глядя в её повлажневшие глаза, спросил Джонс. – Всегда хочешь казаться лучше остальных, строишь из себя Мать Терезу, но на самом деле тебе не насрать только на саму себя!

В этот миг Курт невольно почувствовал к нему уважение.

– Я… я просто… – промямлила она и, закрыв лицо руками, разревелась.

– Ну ладно-ладно, – Джонс о́бнял её, поглаживая по голове. – Прости! Прости ради бога, я не должен был вот так с тобой… Посмотри на меня, Клэр.

Та подняла заплаканную мордашку.

– Да, милый?

– Иди в дом, собери всё самое необходимое.

– А ты?

– Я скоро подойду.

– Хорошо, Эдди, как скажешь.

Клэр, утирая слёзы, засеменила домой.

Когда она ушла, пастор повторил вопрос:

– Так что с вами, Курт? Мы можем вам как-то помочь?

– Вряд ли, – хмыкнул Курт. – Разве что на досуге ты подрабатываешь нейрохирургом.

Пастор помолчал, осмысливая услышанное.

– И сколько вам осталось?

Курт открыл стоящий у ног ящик со льдом и достал прохладную баночку «Будвайзера».

– Док сказал, что без операции я смогу протянуть от силы полгода. Операция, как ты понимаешь, отменяется, так что… – он щёлкнул жестяным колечком и отсалютовал банкой, – расслаблюсь и буду наслаждаться последним вечером.

– Не угостите? – Джонс показал пальцем на пачку «Лаки Страйк».

Курт прикурил сигарету и протянул пастору:

– Может, пивка?

***

Полная версия бесплатно на АвторТудей https://author.today/u/badcatisgood

Доп.инфа (вдруг кому интересно ;)

Аудиокниги в ВК https://vk.com/badcatisgood

Канал в ТГ https://t.me/zverev_channel

Канал на Ютубе (аудиокниги) https://www.youtube.com/@hellradio