Она бежала по школьному коридору, едва сдерживая злые слезы. Кровь кипела. Обида, словно металлический обруч, сжимала грудную клетку, почти полностью перекрывая доступ к кислороду.
У лучшей ученицы класса оценка за сочинение не может быть хуже, чем у какой-то Вероники Грачевой. И глубокоуважаемой Валентине Петровне плевать, что Вероника Грачева потратила на это сочинение четыре часа. Ей также плевать, что отличница списала у девочки из параллели, даже не удосужившись добавить что-то от себя…
Сначала были ссоры. Сперва тихие, позже громкие, со звоном разбивающейся посуды – бесконечные. Маленькая Вероника пряталась под одеялом и успокаивала плюшевого медведя.
Папа стал приходить поздно, мама – злиться чаще. Вероника все еще ждала поцелуя в щеку и пожелания спокойной ночи.
А потом папа просто ушел. Без крика, без эмоций.
Что-то незаметно потухло в маленькой Веронике.
Мама перестала обращать внимание на дочь, слишком ярко она напоминала ЕГО. Все друзья отдалились, потому что Вероника стала другой. Оценки полетели вниз. Макет космического корабля остался пылиться в дальнем углу шкафа.
Так, сидя в грязной кабинке школьного туалета Вероника Грачева поняла, что она больше не вывозит.
Следующее, что она осознала – холодный прилавок под ладонями.
– С вас сто тридцать пять.
Девушка медленно подняла глаза. За кассой стоял мужчина в мятой рубашке, за спиной – стеллаж с табаком.
Вероника моргнула. Перед ней на прилавке лежала пачка сигарет.
– С вас сто тридцать пять, – повторил он. Без эмоций. Будто продавал конфеты, а не спички к будущему пожару.
Руки сами полезли в карман и достали купюру.
Никто не спросил паспорт. Никто не спросил, зачем она здесь.
И Вероника вышла под хмурое небо с пачкой отравы в руке.
Раньше она часто задавалась вопросом, для чего на связке болтается ключ от крыши. Сейчас же, стоя перед закрытой дверью, она никак не могла решиться открыть ее.
Холодный осенний воздух пробирал до костей, но в данную секунду было плевать. Трясущимися пальцами Вероника открыла пачку и вынула одну из сигарет – тонкую, чужеродную в ее руке, пахнущую чем-то взрослым и запретным. При первой попытке зажигалка клацнула вслепую, но со второй – пламя вспыхнуло.
Огонек лизнул край сигареты.
Вероника затянулась резко. Секундой позже также резко закашлялась. Из глаз потекли слезы.
– Ты решила умереть или просто хочешь почувствовать, что живешь? – раздалось совсем близко.
Вероника резко обернулась, но рядом никого не было. Крыша была абсолютно пуста.
Она снова втянула дым – уже не кашляя.
– Знаешь, невежливо игнорировать вопросы.
– Кто ты? – с испугом спросила девочка, снова озираясь по сторонам.
– Кто я – не так важно, Вероника, главное – кто ты и когда ты такой стала.
– Кто я?… – повторила она одними губами.
Ответа не было. Только ветер качнул антенну, только листья на дереве зашелестели чуть громче.
И вдруг – снова этот голос.
Тихий. Незнакомый. Но почему-то родной.
– Куришь – кури. Главное, не потеряй себя в этом.
Сигарета дымилась в руке Вероники. Тепло. Горечь. И присутствие.
– А если я уже потерялась? – прошептала она, больше себе.
– Тогда попробуй не бояться смотреть под ноги. Даже когда дно.
Она не знала, почему не боится. Не знала, почему не бросила сигарету и не убежала с этой крыши.
И вдруг, впервые за долгое время, не чувствовала себя совсем-совсем одинокой.
Он вернулся на следующей неделе.
Когда она стояла за школой, с замёрзшими пальцами и новой сигаретой.
Когда было особенно плохо.
– Привет, солнце, – выдохнул он.
Вероника чуть не уронила сигарету.
– А ты правда думала, что я брошу?
После этого она курила только на крыше. Только с ним.
Поначалу – просто чтобы услышать. Потом – чтобы дышать.
Он говорил с ней шепотом, когда мир кричал. Он молчал, когда нужно было просто находиться рядом.
Он не спрашивал, не осуждал, не исчезал.
Он стал родным и только для нее.
С сочинением помог почти незаметно. Слово поправил. Мысль направил.
– Вот здесь – сильнее. Ты же знаешь, что это не просто «грусть».
Она знала. Она писала. Получила пятерку.
Валентина Петровна не нашла к чему придраться. Отличница смотрела с ненавистью. А Веронике было плевать. Он сказал, что гордится ею. И этого хватало.
Теперь она ждала вечера, как праздника.
Сигарета. Пламя. Он. Единственный, кто слушал.
Иногда она хотела спросить: «Ты меня спасешь?» Но знала – он не обещает. Он просто есть. И пока он есть – она не разваливается. Пока есть дым – она не одна. Пока есть он – она еще тут.
Они встречались все чаще.
Только на крыше. Когда все становилось слишком. Когда учителя давили, мать кричала, одноклассники смотрели с презрением. Тогда она поднималась вверх и он ждал ее. Как будто знал, в какой момент она начнет задыхаться.
– Куришь – кури, – шептал он каждый раз, – но не забывай: ты – не дым. Ты – дыхание.
Она кивала. Молча. А потом – затяжка. Вторая. Третья. И все на мгновение замирало. Будто мир снова помещался в грудную клетку, а боль отступала, уступая место теплу. Он становился частью ее – невидимой, но необходимой.
Через пару недель в дневнике появились пятерки.
– Удивительно, – бормотала Валентина Петровна, щелкая ручкой. – Вы, Грачева, словно проснулись.Вероника только пожала плечами. Проснулась? Скорее, заснула внутри – чтобы выжить.
Он приходил даже в ее сны. Без лица. Без имени. Только голос. Только легкий дым в ладони.
Холодно, как будто зима врезалась в осень без предупреждения.
Она зажгла сигарету. Втянула. Выдохнула. Ничего. Никакого ответа. Никакого шепота рядом. Никакого «не потеряй себя».
Сигарета сгорела до фильтра. Она зажгла другую. И еще.
– Эй… – прошептала она, осматривая пустоту. – Я здесь. Я… я же тебя не бросала. Я же только с тобой справляюсь. Ответа не было. И тогда Вероника поняла: он нужен ей сильнее, чем она – себе…
Легкий порыв ветра пронесся по крыше, взъерошив волосы и унеся с собой пепел. Она вдохнула – на секунду показалось, что почувствовала его: родной, теплый, будто бы за спиной снова кто-то стоял.
Они сидели на крыше, как тогда. Ветер перебирал волосы Вероники, дым плавно стелился вокруг ее плеч, обволакивал, прятал.
– Куришь – кури, – он говорил, тихо, как будто боялся спугнуть ее дыхание. – Только, Ника… не потеряй себя в этом.
Она кивнула. Неуверенно. Почти по-детски. Он рядом – и этого достаточно. Больше не страшно.
– Я скоро уйду, – вдруг сказал он, будто между прочим.
– Что? – она повернулась резко. – Почему? Куда?
– Ты взрослеешь, Ника. Мне здесь не место. Ты уже не тонешь. Ты снова дышишь.
– Но ты… ты же был. Ты всегда был. Когда не было никого. Даже себя, – голос сорвался. – Я не готова.
Он коснулся ее щеки. Рядом никого не было, но она чувствовала тепло.
– Готова. Просто теперь ты выбираешь, где быть. Не в тени. Не в дыму. А в себе.
Она всхлипнула. Беззвучно.
– А если я снова не справлюсь?
– Тогда вспомни меня. Не как отраву. Как голос, что остался, когда все ушли. Как тишину, что не давила, а слушала.
Последняя затяжка. Последний взгляд.
На крыше сидела только девочка. Без сигареты. Без дыма.
Я написала это не просто так. Мне важно, чтобы те, кто читает — знали: даже когда кажется, что всё потеряно, можно дышать.
Если вам знакомо это чувство, напишите в комментариях. Или просто поставьте плюс, если рассказ тронул вас.
