За завтраком в день девятого мая я вспомнил своего прадеда, Василия Исакиевича, который прошел всю войну, был два раза ранен, награжден многими медалями и орденами. Моя бабушка, которая была рядом, поперхнулась и попросила более не поминать этого человека. Почему она так не любила своего свекра, а её муж относился к своему отцу довольно сдержанно? Для начала мне напомнили, что он умер не из-за военных ран, не по слабости подорванного в нелегкое для его страны время, здоровья, а от алкоголизма. Далее последовала грустная история детства моего деда, который при живом отце был сиротой. Дело в том, что у его отца было много семей, а скромного жалования рядового партийного работника, который подрабатывал ветеринаром, на содержание всех детей не хватало. Дед часто вспоминал, как его отец являлся домой поздно ночью и тайком от детей ел то, что удалось раздобыть. Если же дети выглядывали из углов, то он кидал в них, чем попало, и возмущался их невоспитанностью. Мама считает, что о нем не стоит говорить, что это скорее позор семьи, чем её гордость. В родной деревне его тоже не очень любили, ведь будучи членом правления, он был инициатором ликвидации двух ставков, вернее одного, через который проложили насыпной мост. Люди там и мылись, и стирали, и пасли гусей, воды в тех местах не хватало, а он объявил эти пруды источником инфекции. Дед так же был убежден, что его мать умерла из-за него. Дело в том, что не было у неё обуви, а мужа пьяного часто приходилось носить домой, чтобы не замерз, на улице валяясь. Вот они и простудилась и умерла, в то время на селе было туго с медицинским обслуживанием. Так же мне говорили, что после смерти жены он несколько лет жил в цыганском таборе. А к старости оказался без пенсии, стал обузой для своих детей.
И тут я говорю, что он все же воевал, побывал и под Сталинградом, и при взятии Киева, а после в Праге и Берлине. И вроде бы был только старшиной в пехоте. Почему он не мог хорошо воевать, будучи плохим отцом, мужем, работником? Ведь для того, чтобы воевать, нужны несколько иные качества, нежели те, что ценятся в мирной жизни. Не даром же он получил столько наград. На это мне говорят, что на войне награждали всех, кто в живых остался, иногда и за заслуги павших товарищей. Бабушка вспоминает своего дядю, который был совсем другим, самоотверженным, отзывчивым, смелым, потому и погибшим в первом же бою без каких-либо наград. Такой циничный человек, как Василий Исакич не был способен ни на какой героизм, на её взгляд. И действительно, трудно допустить, что этот человек кого-то спасал, жертвовал собой, если относился так к родным детям. Тут же припоминаются и его немногочисленные высказывания и усмешки в ответ на разговоры о войне. Весь их смысл сводился к тому, что героем там просто нельзя было не стать, когда за спиной заградительные отряды. Если их и нет, то за слабое рвение всегда можно было попасть в особый отдел, а потом в штрафное подразделение. Не нравились людям и его рассказы о врагах, как о людях, которые умеют красиво и ладно жить. Он часто и многословно восторгался о том порядке в их жилищах, который он заставал во время зачисток территорий. Его рассказы о военных буднях не совпадали с тем, что демонстрировали в кино, потому его считали просто вредным стариком, алкоголиком, чуть ли не лжецом и провокатором. Мой дед передал мне несколько его рассказов о том, как он получил награды. При лобовом ударе Жукова по Киеву, он выжил только благодаря тому, что получил осколок в локоть, впоследствии, был награжден, как участник этой операции, при которой никто из его подразделения в живых не остался. В другой раз его наградили, за то, что во время зачистки с помощью трофейного фаустпатрона уничтожил десяток нацистов. Звучит неплохо, но после подробностей уже не очень. Дело было в том, что он при зачистке местности обнаружил бункер, в котором определенно кто-то был. Недолго думая, мой прадед велел на двух языках немедленно выходить, подождав немного, он выстрелил в амбразуру. Его самого при этом слегка контузило. Бункер, как выяснилось, был набит ранеными, которые ему перед выстрелом кричали о том, что не могут выйти, но он не поверил, перестраховался. А без такой перестраховки, недоверия, не выжил бы, говорил он. А на месте раненых иногда были женщины, дети и не всегда вражеские. Видел он так же и то, как пленных из нацистских лагерей гнали в другие лагеря, как побывавших в плену, то есть изменников родины. А тех, кто был совсем слаб и не мог идти, ликвидировали на месте. Про это он бы и не рассказал, это было банальным явлением, если бы не странный случай. Одного неопытного танкиста, настолько возмутил акт полевой ликвидации умирающих изменников, что он хорошенько боднул ликвидатора, так, что ноги остались в вязкой глине, а туловище, улетело в канаву и долго еще там трепыхалось, но все делали вид, что ничего не произошло…
После этих и многих других рассказов, я понял, каким нужно было быть человеком, чтобы пережить войну на переднем крае. Что нужно было носить в себе, и о чем деликатно помалкивать, уставившись на экран, демонстрирующий идеализированные фильмы. Вероятнее всего, ему было неприятно слушать то, что говорили о войне люди, которые о ней знали по фильмам, учебникам истории, газетам, из радиосообщений. Хотя иногда он начинал говорить то, что от него требовалось, но настолько наигранно и неискренне, что всем окружающим становилось неловко. Он был очень недобр ко всем и хотел только того, чтобы его оставили в покое, чтобы забыться. Я снова и снова задаю себе вопрос о том, каким он мог бы быть, появившись на свет в бедной не украинской семье, в окрестностях Киева во время первой русской неудавшейся революции. Образования он получить не смог, чтобы добыть пропитание приходилось постоянно изворачиваться и воровать. Его упрекают в том, что он не любил работать. Но как он мог любить работать, когда его с ранних лет заставляли работать в колхозе бесплатно? Он не любил жену, но его женили на ней против его воли. Просто он был жутко беден, а моей прабабушке, как бывшей горничной польского пана достался один домов в его усадьбе. Он состоял в партии, но не любил её. Но как ему было выжить, будучи беспартийным, во времена голода? Возможно, что, пообщавшись с ним, я бы испытал не самое приятное ощущение. Но можно ли осуждать его за то, что то время и то место, где он жил было таким? Да, сейчас многие могут увидеть с высоты своего времени, какие у него тогда были возможности. Но были ли они у него, если он их не мог разглядеть из гущи тех событий, в которых он находился?
Мой дед тоже всегда с раздражением смотрел фильмы о войне. И был не согласен со всем тем, что говорили окружающие, его самые близкие люди, с которыми он тоже опасался спорить. Он никому не доверял. Как и его отец, он враждебно относился к людям и жил в постоянном страхе. Лишь, находясь в лесу, он становился добрее и спокойнее. Иногда, во время прогулок он рассказывал мне вещи, о которых велел не рассказывать никому. Он рассказывал мне о врагах, рядом с которыми он жил во время оккупации. Для него это были добрые и странные люди, которые могли поделиться едой. Они боялись домашних насекомых, без которых он тогда не представлял жизни, потому брезговали сначала ночевать в деревенских хатах. Его удивило, что молодой солдат, с которым он подружился, не выдал его, когда он украл противогазы. Он очень испугался и попросил моего деда вернуть их, пока не поздно и помог ему это сделать. Такой поступок был для моего деда чем-то новым и необъяснимым. Зато вполне понятным было поведения многих односельчан, которые охотно пошли служить в полицию. Понял он и тех партизан, которые убили не только полицейских, но и все их семьи. Ведь дети будут мстить за родителей. Он понимал того венгра из СС, который выстрелил в него, когда он нес котел для пленных, но не понял, почему офицер в серой форме отчитал его за это. Ему было не понятно, почему солдаты из оккупационной части, стоявшей в их деревне часто от нечего делать помогали в колхозе, а во время отступления, оставили колхозу свою технику, а не уничтожили по инструкции, правда, забрали всех тягловых животных. Зато не удивило его то, что части красной армии сожгли эту технику, ведь враг мог вернуться и воспользоваться ей, хотя топлива для неё не было. Удивило его и то, что оккупанты освободили его от работы в колхозе и велели ходить в школу. Да и взаимоотношения чужаков были ему непонятны. Они очень редко ссорились, ругались и дрались. Такого согласия он не наблюдал в штрафных частях, которые прошли через их деревню. Судя по его рассказам, это были совсем не те стройные колонны людей одетых по форме. Это была толпа бородатых людей одетых и вооруженных, как попало. Они заходили в дома и брали то, что им было нужно. Жители деревни не очень обрадовались воинам освободителям, но их боялись, никто не смел в этом признаться, особенно после поголовного опроса населения людьми из особого отдела. После войны было так же и много вооруженных банд из полицейских и советских дезертиров, которые тоже никого не щадили их боялись не меньше.
После призыва в армию мой дед навсегда покинул родные края и не хотел туда съездить даже в гости. Его сестры завербовались на железную дорогу, чтобы уехать в Прибалтику, и больше не работать в родном колхозе. Служил мой дед на Чукотке, где водил в баню местное население под ружьем, в принудительном порядке. Ему понравилась тамошняя щедрая на дикую ягоду и дикого зверя природа и добрые местные жители. Он решил там остаться, только ненадолго после демобилизации съездить к сестрам и отцу в Ригу, где скоропостижно женился и остался. Местные порядки и население ему тоже очень понравилось.
В жизни нет сослагательного наклонения, никаких - «если бы», но порой я думаю о том, что было бы, если бы не эти войны, не тоталитарные режимы, не национализация, и понимаю, что тогда меня бы точно не было бы. Мои предки никогда бы не встретились и, вообще иначе быть не могло.
