Благодарю за честный рассказ о жизни бедной семьи в Советском Ленинграде. Однако в СССР были гораздо более бедные семьи, особенно те, которые несколько месяцев в году работали на хлопковых полях.
Ленинград, середина 1990-х. Город, превратившийся в арену открытой мафиозной войны. Криминал гонит волну, полиция — нищая и деморализованная. В самом центре разбушевавшейся столицы бандитизма появляется человек, которого боятся все братва, но уважают честные менты. Алексей Чумаченко — для своих просто “Чума”. Спортсмен-дзюдоист, прошедший спецназ, принципиальный и бескомпромиссный, он не принесёт семью в жертву службе, но и продаваться не собирается ни за какие деньги.
Вырос в семье героя ВОВ, с детства был предоставлен сам себе. Дисциплинировал себя через уличный спорт. Когда попал на службу в убойный отдел, уже характеризовался молодым, заряженным, готовым работать с самыми опасными. Сразу завоевывает уважение коллег:
“Чума — не из тех, кого можно купить или напугать. У него нервы из стали”.
Всегда переживал за жену и дочку, для опера они были одновременно и опорой, и смыслом жизни, и в то же время и его слабым местом. Когда начался шквал угроз, Алексей прятал близких на съёмных квартирах, но не отступал от принципов.
Ленинград трещал по швам: десятки ОПГ, заказные убийства, “чистка” конкурентов огнем и сталью, милиция между страхом и отчаянием. В отделе Чумаченко не продался ни разу — для бандитов стал врагом номер один. Несмотря на уговоры семьи уйти в бизнес, всю свою энергию отдавал борьбе с самым тяжёлым криминалом.
В январе 1994-го Чума вычислил банду охранного агентства “Беркут”, что расстреляла сразу 10 конкурентов и сожгла их тела в микроавтобусе. Лично ворвался в офис ОПГ: обезоружил всех, нашёл следы недавнего побоища. После задержания угрожали его семье — звонили, обещали “поиграть с дочкой”. Жена не стерпела постоянного страха — ушла, но даже этот удар не сломал Чуму.
За невероятную наблюдательность и страсть к работе бандиты дали ему прозвище “бандит с ментовским удостоверением”.
Позже его пытались посадить по липовому делу — оболгать, связать с убийством коммерсанта. Арестовали жену, давили на Алексея. Но УГРО доказало невиновность — нашли настоящих убийц, спасли честь и имя Чумы.
1998-й. На Питер обрушилась череда ограблений валютчиков. Чумаченко вычислил следующую возможную жертву — Маргариту Иванову. Устроил засаду у её дома, лично атаковал налётчиков. Завязалась страшная перестрелка. Алексей, тяжело раненый, закрывал от пуль друга, но сам получил три выстрела. Врачи не смогли спасти Чуму.
Алексею едва исполнилось 35 — он стал двадцатой и последней жертвой питерских валютных бандитов.
Чумаченко посмертно получил Орден Мужества, на похороны пришли сотни коллег и обычных людей, которых он успел спасти. Героя России ему не дали — считался под следствием. Покоится на Волковском кладбище, о нём написан сериал “Чума” — Сергей Жарков и Александр Устюгов сыграли его образ.
Судьба Алексея — не просто история о доблести. В годы, когда “бандита с удостоверением” было проще убить, чем купить, он держал планку настоящей мужской чести, защищал друзей, семью, искал справедливость там, где её почти не осталось.
Даже самые опасные преступники уважали чужую стойкость.
Последняя глава жизни Чумы — напоминание всем нам: одну страну делают неравнодушные, чаще — те, кто готов платить за свою честность всем, что есть.
Буду также рад вас видеть в своем закрытом канале, где я формирую круг единомышленников. Тут про саморазвитие, личностный рост, использование ИИ и нейросетей в бизнесе.
Также прошу вас ознакомиться с другими моими материалами. Если вам нравится мое творчество, аккуратно попрошу поделиться ими в своих социальных сетях, а также поддержать мое творчество через донат, так я пойму, что мои старания заметны:)
Единая всесоюзная спортивная классификация 1981-1984 гг.
ЕВСК 1981-1984
Чемпионат Ленинграда 1981 г. 82,5 кг
1. 360,0 (160,0+200,5) — И. Григорьев
2. 335,0 (142,5+192,5) — Г. Зобач
3. 320,0 (140,0+180,0) — А. Крылов
Спартакиада Ленинграда 1982 г. 82,5 кг
1. 345,0 кг (142,5+202,5) — Г. Зобач
2. 340,0 кг (155,0+185,0) — А. Сычугов
3. 322,5 кг (140,0+182,5) — А. Крылов
Чемпионат Ленинграда 1983 г. 82,5 кг
1. 335,0 (147,5+187,5) — А. Крылов
2. 312,5 (140,0+172,5) — А. Сычугов
3. 305,0 (135,0+170,0) — А. Томилов
Чемпионат Ленинграда 1984 г. 82,5 кг
1. 327,5 (145,0+182,5) — А. Крылов
2. 320,0 (145,0+175,0) — В. Шпеньков
3. 320,0 (145,0+175,0) — Ю. Муштатов
Игорь Григорьев
Георгий Зобач
Александр Крылов
Уважаемые читатели, спасибо, что зашли на мой канал. Читайте посты, смотрите видео. Лучшей Вашей благодарностью будет репост в соцсетях!
Тяжелая атлетика Ленинграда https://leningrad.spb.su/
1980 г. Август. ЦПКиО им. Кирова. Показательные выступления тяжелоатлетов
1976.11.03 Ленинград, Зимний стадион
1976.11.03 Ленинград, Зимний стадион
1976.11.03 Ленинград, Зимний стадион
1976.11.03 Ленинград, Зимний стадион
1976.11.03 Ленинград, Зимний стадион. Александр Лебедев (2), Георгий Зобач и Борис Альтерховский (3)
Тяжелая атлетика Ленинграда https://leningrad.spb.su/
Уважаемые читатели, спасибо, что зашли на мой канал. Читайте посты, смотрите видео. Лучшей Вашей благодарностью будет репост в соцсетях!
Здравствуйте, дорогие друзья. Продолжаю публикацию работ нашего двоюродного дедушки, журналиста Эдвина Поляновского.
Предыдущий пост с автобиографическим очерком "Урок" 1967 года из "Известий" доступен по ссылке.
Напоминаю, цель публикации работ - познакомить с обществом тех лет. Первоначально в очерках, которыми я хотел поделиться, были темы, которыми я хотел донести идеи, не "как-то очернить СССР" или еще что-то подобное, а понять, что проблемы в обществе были всегда. Вопрос как на них реагировали и как их решали.
Но сегодня у нас частично автобиографический очерк "Память" вышедший 22 июня 1968 года.
Почему хорошие сны обрываются на самом интересном? Сегодня ночью мне опять приснилась Умба — наш тихий маленький поселок, потерявшийся в лесах Кольского полуострова, на самом берегу залива Белого моря. Я жадно вдыхал холодный северный воздух, мягко ступал по упругому, влажному оленьему мху, бродил по улицам, покрытым древесной корой и грязью. По краям улиц тянулись деревянные мостки-тротуары с широкими щелями. Все знакомо, все рядом, но найти дом, в котором когда-то давным-давно жил, почему-то никак не мог. Качались морские звезды у берега холодного залива, омывавшего большую, каменистую, покрытую мхом гору за нашим домом. Я хотел дотянуться до них, но звезды, мягко покачиваясь, уплывали от берега. Медузы, большие, кроваво-красные и жидкие, как кисель, тоже плавали неподалеку. Я тоже хотел потрогать их и тоже не мог дотянуться. Все было рядом, волнующе близко, но я ни до чего не мог дотронуться.
Хорошие сны обрываются на самом интересном: когда казалось, что я уже нашел свой дом,— проснулся вдруг.
На дворе жаркий июнь стелет белый тополиный пух. В это утро память надолго перенесла меня в Умбу. В другой июнь. 1941 года.
Отец стоит у распахнутых дверей. Мне очень хочется, чтобы он взял меня на руки и подбросил к потолку, высоко-высоко, так, чтобы замерло дыхание. Он часто так делал. Но отец стоит молча и смотрит на меня.
— Ты завтра вернешься?
— Завтра — нет.
— А послезавтра?
Отец очень серьезно смотрит на меня.
— Послезавтра обязательно вернусь.
Мы ждали завтра, ждали послезавтра. И послепослезавтра.
Когда мать садилась за стол и собиралась писать отцу, она спрашивала: «Ну, что от тебя передать?» Я просил: «Дай, сам все напишу». Очень хотелось написать на фронт. На чистом, белом листе аккуратно выводил незнакомые мне черточки, палочки, крючки. Я был в полной уверенности, что у меня все получается так же, как у взрослых. Мать брала в руки каракули и серьезно читала. Читала все, о чем я думал.
Когда с фронта приходило письмо, делила непонятные мне строчки пополам и говорила:
— Вот до этого места мне написано, а дальше — все для тебя. Вот слушай: «Письмо твое получил… Скоро приеду, вот только немцев разобьем…»
Иногда над нашим маленьким поселком с густым ревом пролетали немецкие самолеты. Завывала сирена, окна задергивались поплотней черными шторами.
А потом опять все было тихо. Так тихо, что было странно, что где-то идет война, рвутся снаряды, гибнут люди.
Нам было по 5—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.
По соседству с нами жили Медновы. Старший сын их — Николай сидел в тюрьме за воровство. Младшему — Витьке было четыре года. Маленький, худой, с громадной головой, вечно грязный, он тоже воровал. В основном что-нибудь из еды. Я, правда, не верил в это. Как непонятно, думал, и так все люди через силу живут, зачем же у них еще воровать. Но однажды я открыл дверь в коридор и увидел, как замелькали грязно-розовые, как молодая картошка, Витькины пятки. В руке у него был зажат украденный жмых. Злость к нему тогда еще не созрела, я ее не понимал, просто стало обидно.
Мы ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Мать говорила:
— Потерпи, вот кончится война…
— И конфеты будут?
— Будут-будут. Обязательно.
Скорей бы кончилась.
Запомнился новогодний вечер. Меня попросили петь. Я знал до конца только одну песню — «Варяг». Худой и бледный, стоял я под ярко освещенной елкой и старательно выводил суровые мужественные слова:
«…Прощайте, товарищи, с богом, ура!
Кипящее море под нами!».
В углу сидела толстая врачиха, наша знакомая, и тихо плакала.
«…Лишь волны морские прославят одни»…
Врачиха заливалась слезами, а я никак не мог понять, что с ней случилось…
Потом война кончилась. Я проснулся рано утром от того, что в комнате было шумно, радостно. Мать подбежала ко мне.
— Сын, родной, праздник! Нет больше войны!
Наконец-то.
— Ну, беги тогда за конфетами.
Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было еще очень рано и хотелось спать.
Конфет еще долго не было. Были карточки, хлеб по ним. Но было уже легче. Распахивались понемногу окна навстречу первым послевоенным радостям — возвращались домой фронтовики. То в одном, то в другом доме вспыхивал праздник.
Первым послевоенным летом мы с матерью уезжали из Умбы. Было жаль всех знакомых. Вдруг показалось, что без меня Витьку могут посадить в тюрьму, как и старшего брата. Перед отъездом я открыл копилку, достал все свои сбережения — несколько медяков — и вызвал на улицу Витьку.
— Хочешь денег?
— Давай, — сказал он и протянул грязную, худую руку с растопыренными пальцами.
— Только… ты не воруй больше. Ладно?
— Давай, — с готовностью повторил он.
Провожать пришли все знакомые. Пришла и толстая врачиха. Седая. Муж-подводник так и не вернулся к ней.
Вспоминаю, как впервые увидел немцев. Мы ехали на поезде. За окном проплывали новгородские леса. Мать вдруг сказала:
— Смотри, вот они, немцы. Пленные.
Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели небритые, какие-то жалкие люди. Неужели такие вот могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.
Потом я увидел, что оставили эти люди.
Старая Русса просматривалась насквозь, жизнь чуть теплилась. Потом в городе появился автобус. Город уже начал оживать, а война еще продолжала уносить человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки. Это был удивительный случай. В соседнем четвертом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Его все время тянуло к патронам, снарядам. Он еще собирался воевать, мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом ему оторвало руку. Судьба миловала его, долго щадила, как бы предупреждала, подсказывала: брось, война кончилась, не об этом теперь нужно думать. Его нашли мертвого в поле, за городом. Рядом расплылось черное пятно от разорвавшейся гранаты.
Шел уже 1950 год, а мне все казалось, что война окончилась только вчера.
Позже, много позже я понял, как бесконечны и цепки метастазы войны. Уже где-то в начале шестидесятых годов я оказался в одной из больниц Новгорода. Рядом со мной лежал полковник, большой, грузный с необыкновенно мощной, во всю ширину кровати грудью. Никак не верилось, что в такой необъятной груди может быть больное сердце. Но это было так, он все время неподвижно лежал на спине.
— Война, все она виновата…— вздыхал он.
Я не совсем понимал. Если уж в войну больное сердце выдюжило, то теперь…
— Понимаешь, — говорил он, — в войну каждый считал, что он — последний, заменить его некому. И сражались даже те, кто в другое время не смог бы двигаться. На голых нервах держались… От ленинградской блокады и сейчас умирают и еще долго будут умирать…
В нашей шестиместной палате лежал еще один бывший фронтовик. Возраст его трудно было определить, потому что весь он был какой-то ненормальный, почти все время улыбался. Звали его Николка.
Когда дежурила медсестра Лида, красавица с глубокими карими глазами, Николка улыбался больше, чем всегда. Больные подшучивали: «Ну что, жених, скоро на свадьбе гулять будем?» В каждое ее дежурство Николка с раннего утра ждал ее у дверей. Когда она вечером уходила, он, улыбаясь, тоже семенил за ней до дверей.
Глупый был Николка, шут, а вот уколы Лиде разрешал делать только в руку. В другие места не давал, стеснялся.
Однажды медсестра на работу не пришла. И в следующий раз тоже ее не было. В палату вошел один из больных и сказал:
— Ну что, Николка, изменила тебе твоя Лида-то. Замуж вышла.
Николка недоверчиво заулыбался, осклабился, потом вышел в коридор.
Вернулся он через полчаса бледный, растерянный. Встал посреди палаты, и вдруг полились у него градом слезы.
Все остолбенели. И улыбка, и заигрывание — все-все это было шутовским, далеким от человеческого. А слезы, которые вдруг покатились, оказались настоящими. В этот момент все увидели, что он уже старый. Когда Николка упал на кровать, закрылся подушкой и задергался, захлебываясь в слезах, в палате все молчали. Никто не знал, что нужно говорить.
— Брось, Николка, — сказал тихо полковник, глотая какие-то таблетки. — Брось, ты еще себе такую девушку найдешь…
Утром полковник умер.
Представим, что был бы на земле антипамятник злодейству. Памятник-проклятье. Кто-то обходил бы это место за сотни километров, как проказу, как чуму. А кто-то за тысячи километров приезжал бы сюда специально, чтобы послать проклятье злу, насилию, жестокости, фашизму. Как самому злому злу на земле.
И, может быть, крепче была бы память у людей.
Память — тревожная и смятенная. Как небо перед грозой.
Память — острая и колючая. Как обгорелый сук на ветру.
Память — святая и добрая. Как вечная слава павшим.
Им, отдавшим жизнь за торжество добра и света, благородству, а не злу, ставим мы памятники.
Несколько дней назад я был в Ленинграде. Сейчас там царствуют белые ночи. На Пискаревском кладбище, неподалеку от городского шума и суеты — тишина. Только стонет земля. Над Вечным огнем колышется легкими струями воздух, и кажется, что за ним дышат могильные холмы, что вот-вот оживут сотни тысяч погибших ленинградцев.
Нужно, чтобы здесь побывали все. Чтобы все увидели — вот она, арифметика смерти, итог только одного блокадного дня: «20 февраля 1942 год».
Фрунзенский морг — 987 трупов
Свердловский морг — 749 трупов
Василеостровский район — 870 трупов
Куйбышевский район — 680 трупов
Дзержинский район…
Петроградский…
Выборгский…
Смольнинский…
В этот день на Пискаревское кладбище привезли тела 10.043 ленинградцев… Их подбирали на улицах, в подъездах, в цехах, в холодных квартирах… Их везли на санках… и те, кто вез, тоже падали…
Да простят усопшие живым. Они делали тогда все, что могли.
Теперь я скажу о том, что оглушило меня на Пискаревском кладбище. На гранитной плите одной из братских могил, рядом с пунцовыми гвоздиками лежали… конфеты. Карамель. «Снежок». Три штуки.
Представьте себе — на могиле конфеты! Это значит, ребенку, погребенному здесь, среди других, они грезились в голодную блокадную зиму. И он так и не дожил до них. Так и не увидел их.
Представьте себе. Вот уже третье десятилетие, как на эту могилу приносят конфеты!
…Память — тревожная и вечная. Иногда я встречаюсь со своим отцом. Он, как в давности, берет меня на руки, высоко подбрасывает. У меня замирает дыхание.
И тогда я просыпаюсь.
Ленинград — Москва
1968 г.
Я помню советский строй. Я помню очередь за бананами, где мы стояли два часа. Я помню похороны генсеков по телевизору до прихода Горбачёва. Я хорошо помню, на какой волне пришли к власти новые депутаты и Ельцин. Это была борьба с несправедливостью и воровством. С тем, что партийная и управленческая верхушка имела всё, что хотела, за условные 5 копеек, а у простых людей даже при наличии заработанных денег было толком ничего не купить. Хотя в среднем инженеры жили бедненько. ТВ 61 см за 650 рублей равно 5 зарплатам. Хотя повальный дефицит не давал особо разгуляться. Да, ещё была усталость от навязывания идеологии, когда партийные цензоры решали, что можно, а что нельзя. Но я уверен, что это не было ключевым фактором. В первую очередь думают о достатке, а уж потом — об идеологии. Я помню, как в Ленинграде начала 90-х из продуктов толком ничего нельзя было купить.
Я помню выпуски «600 секунд» из Вильнюса и что из этого вышло. Я хорошо помню движуху во время путча девяносто первого года — мне всё-таки было уже 19 лет.
А вот чего я НЕ помню:
В какой магический момент «народное достояние» стало «госсобственностью», а госсобственность — частным владением капиталиста? На каком референдуме мы отказались от социализма?
Я не понимаю, почему это государство начало всячески распродавать, приватизировать предприятия.
Да, я помню, часть предприятий можно было получить за ваучеры. Я не помню, в какой момент и на каком основании мы отказались от гордого звания социалистического государства. При этом в Конституции у нас сохраняются социалистические статьи, например, о всеобщей бесплатной медицине, которая, кстати, ведёт свою историю с 1898 года.
Я всегда был за честность в отношениях. Я знаю, что в капиталистическом обществе государство является машиной в руках буржуазии для подчинения пролетариата. Но я не понимаю текущей двойственности. Покажите мне, когда я продал свою социалистическую родину — СССР и РСФСР — за какие такие серебряники?
С праздником Октябрьской революции, товарищи!
Ну, кому Париж, а мы решили в Ленинград съездить.
Выехали из Москвы по М11 «Нева». Один раз останавливались на заправку автомобиля и попить кофе ~ 30 минут это заняло. Через 7 часов мы в городе-герое. Дорогая хорошая, оплата - взяли талончик на въезде, отдали на выезде. Стоимость - 5200₽. Вечером успели прогуляться по Невскому, Дворцовой площади, набережным. В гостинице на Моховой нам достался мансардный номер с замечательным видом на крыши и луну
Утром в ближайшей кафешке был приятно удивлен вкусным кофе. Раньше, в Ленинграде нигде не мог найти вкусный кофе. Всё время попадался чёрный безвкусный раствор со слабым кофейным запахом. Сейчас всё хорошо
После кофе пошли гулять. Прошли по набережной Кутузова. Видели крейсер «Аврора». Красавец!
Прошли по Троицкому мосту в Петропавловскую крепость
Там сейчас реставрационные работы. Но музеи и выставки работают.
Мы брали единственный. Он действует 3 дня с момента покупки. Посмотрели на полуденный выстрел
Далее зашли в собор - усыпальницу Российских Императоров.
После, зашли в музей истории Санкт Петербурга - Петрограда. Музей тоже интересный, но фото оттуда у жены на телефоне. На этом решили закончить осмотр крепости и пошли через Дворцовую площадь к Исаакиевскому собору. Мимо того самого «Англитера».
Поднялись на колоннаду - виды замечательные
Спустившись, заглянули к Медному Всаднику.
На ужин пошли в одну из местных столовых. Котлеты - моё почтение. Давно таких вкусных не ел. Дважды за добавкой ходил.
Следующее утро встретило дождём. А прогноз порадовал дождём до вечера. Но мы не унывали, посмотрели на погодную карту и решение пришло само собой:На ужин пошли в одну из местных столовых. Котлеты - моё почтение. Давно таких вкусных не ел. Дважды за добавкой ходил.
Следующее утро встретило дождём. А прогноз порадовал дождём до вечера. Но мы не унывали, посмотрели на погодную карту и решение пришло само собой:
Едем в Кронштадт! Около часа в пути и мы на месте
Город пропитан историей России в целом и ВМФ в частности. Очень рекомендую для посещения. Лично меня очень впечатлил масштаб политической и военной мысли. Начиная с Петра Великого и заканчивая современностью.
В Кронштадте много разных музеев и памятных мест - можно смело закладывать целый день на посещение. Ну а мы, нагулявшись, вернулись в Ленинград и отправились на ужин в пивную, к созданию которой приложил руку А.Я.Розенбаум. Вообще, в СПб много разных тематических заведений на любой вкус. Например, кофейня по мотивам сказок про мальчика-волшебника
Хотели ночью посмотреть и показать детям развод мостов, но дети отказались просыпаться ).
На утро, после завтрака в очередной местной кофейни отправились в Спас-на-Крови. Это собор, возведённый на месте, где был смертельно ранен Александр II. Сейчас там музей. В стоимость билета входит экскурсия.
Ну и пора возвращаться.
В общем, что хотелось бы отметить, Ленинград порадовал, несмотря на ноябрь. Прямо сейчас, перед дорогой, даже выглянуло солнце.
Сам по себе город - музей под открытым небом. Обязательно приедем ещё. Рекомендую к посещению!
