То, что классическая дружба немыслима вне свободы, ясно каждому, кто обладает самым общим представлением об античной мысли. Но каким образом свобода немыслима без дружбы? Разве свобода не освобождает нас от всех связей, от всех привязанностей? Однако в той мысли о человеке, которую мы обсуждаем, это не так. Свобода не может не производить дружбы. Дружба – своего рода эманация достигнутой человеком высокой свободы (словами Монтеня, «нашей добровольной свободы») или даже другое ее имя. Об этом говорит двустишие Ахматовой, так это в этике Аристотеля. Вот Монтень, один из лучших поэтов европейской дружбы:

«Наша добровольная свобода не производит ничего более себе соприродного, чем нежность и дружба».
(«Опыты», книга 1, глава 28)

Вероятно, что-то из того, что я успела сказать, уже должно вызвать недоумения и возражения. О дружбе привычно думать иначе. «Друг познается в беде». Но друг Аристотеля, Данте, Монтеня, Лессинга, Пушкина не познается в беде! Он познается в радости. На пиру, за чашей и беседой (см. выше). Он познается в захватывающем интересе того, что он тебе сообщает. Соучастие в радости другого человека – как форма «моей» открытости – существенно превосходит соучастие в его страдании, потому что требует большего величия души, большей человечности. Отсутствие сострадания – уже патологический случай, состраданием наделен самый низкий «нормальный» человек. Так судит Аристотель. Друг познается в празднике. Он познается в беседах. Он познается в том, что он «производит» (не обязательно сочинения: мысли, мнения, чувства; вообще говоря, себя самого). Он испытывается совсем другими вещами, чем беда. Его помощь (если говорить о помощи) или его дар – совсем в другом. Говоря совсем кратко: друг дарит мне меня. Друг дарит мне меня цельного, меня дарящего, которого у меня, во мне без него нет.

/Ольга Седакова/

Есть эмоции, которые бьют открыто, как гнев или страх, а есть та, что действует подобно тихому яду, разъедающему изнутри саму основу того, кем мы являемся. Эта эмоция — стыд. И речь здесь не о том, что ты съел чужую конфету и теперь переживаешь; корни стыда уходят гораздо глубже, в самую колыбель нашего существования, формируясь в младенчестве из опыта отвержения, холодности или непрочитанных потребностей. В отличие от вины, которая говорит «я совершил ошибку», стыд шепчет нечто куда более страшное: «Я — ошибка». Это чувство собственной никчемности, глубокого, неизлечимого изъяна, который необходимо скрывать от мира любой ценой. Одним из самых пронзительных исследователей этой разрушительной силы был психоаналитик Бенджамин Килборн. Он видел в стыде не просто досадное переживание, а коренную травму, формирующую хрупкую и часто невыносимую архитектуру нашей самости. Килборн писал, что стыд — это нарциссическая рана, полученная в моменты, когда наше подлинное «я» встречается с отвержением, унижением или безразличием, чаще всего в детстве. Важно понять, что этот стыд живет не на уровне поступков, а на уровне самого бытия. Он кристаллизуется в личных ошибочных представлениях о себе, в глубоко укорененном убеждении, что ты неправильный, недостойный любви или внимания. Человек может даже не идентифицировать это как стыд, списывая все на свою «никчемность» или врожденные недостатки, не осознавая, что носит в себе чужой, когда-то навязанный ему ядовитый ярлык. Чтобы выжить, мы начинаем возводить защитные сооружения: становимся перфекционистами, которые не могут допустить промаха, нарциссами, демонстрирующими иллюзию величия, или просто людьми, бегущими от любой истинной близости, ведь она грозит разоблачением. Вся наша энергия уходит на то, чтобы спрятать эту постыдную часть себя, и именно в этой непрекращающейся внутренней войне рождается почва для настоящих, физических болезней.

Современная наука все чаще находит пугающе прямые корреляции между хроническим стыдом и развитием психосоматических заболеваний. Если представить нашу психику и тело как единую экосистему, то стыд становится в ней токсичным загрязнителем, отравляющим все на своем пути. Исследования в области психонейроиммунологии показывают, что постоянное переживание стыда запускает в организме каскад стрессовых реакций, аналогичных реакции «бей или беги». В кровь выбрасываются кортизол и другие гормоны стресса. В отличие от кратковременного стресса, мобилизующего силы, хронический, вызванный чувством собственной неадекватности, изнашивает системы организма. Он подавляет иммунную функцию, делая человека более уязвимым перед инфекциями и, что еще серьезнее, перед возникновением аутоиммунных заболеваний, когда тело по сути начинает атаковать само себя. Это похоже на метафору: если психика не может выразить боль, говоря «мне стыдно», тело начинает кричать об этом через болезнь.

Воспалительные процессы, лежащие в основе таких состояний, как ревматоидный артрит, некоторые заболевания кишечника (например, синдром раздраженного кишечника) и даже сердечно-сосудистые проблемы, тесно связывают с длительным психологическим стрессом. А что может быть более стрессогенным, чем необходимость каждый день просыпаться и жить в состоянии внутренней войны с самим собой? Стыд — это одиночество в толпе, это чувство, что тебя никогда не примут, если узнают правду. Это напряжение не находит выхода, оно инкапсулируется внутри, превращаясь в мышечные зажимы, хронические боли, мигрени, проблемы с пищеварением. Тело буквально сжимается под грузом непрожитого стыда, пытаясь стать меньше, спрятаться, исчезнуть, как того требует травмированная психика.

И здесь мы подходим к ключевому и самому трудному моменту. Можно годами лечить симптомы: принимать таблетки от давления, сидеть на диетах при проблемах с желудком, купировать приступы мигрени. Но если человек не научится справляться с проблемой стыда, болезнь не уйдет. Она будет возвращаться в новой форме, потому что ее корень — не в бактерии или вирусе, а в глубоко укоренившемся убеждении «со мной что-то не так». Терапия в этом свете — это не поиск волшебной таблетки, а медленный и мужественный процесс создания безопасного пространства, о котором говорил Килборн. Пространства, где можно рискнуть и показать ту самую «постыдную» часть себя — свою уязвимость, страх, гнев, несовершенство — и не быть отвергнутым. Это процесс переписывания внутреннего нарратива, где человек учится отделять себя от своего стыда, понимать его истоки и, наконец, проявлять к себе то сострадание, которого он был лишен когда-то. Пока груз стыда лежит в основе самоощущения, тело будет нести его на себе, как ношу, с каждым годом все тяжелее. И лишь распаковав эту ношу, вглядевшись в ее содержимое при поддержке психолога или через глубокую внутреннюю работу, можно по-настоящему разорвать порочный круг, позволив психике исцелиться, а вслед за ней — обрести здоровье и тело.

https://vk.com/srk_problemi

Кумир — это материализация кощунственной идеи о божестве, которым можно манипулировать. Будучи сотворен руками человеческими, кумир остается во власти этих рук, как магическое орудие, при помощи которого община может расширить свою власть над миром зримым и незримым. Кумир — так сказать, нужная вещь. Выбор между ним и Богом Живым Библии — это выбор между манипуляцией и общением.
*
Все проекции — только не сама вещь, слава Создателю, известная мне по опыту. Неверующие люди обречены быть, в виде неизбежной компенсации, исключительно легковерными. Они принимают чертежи и схемы, полезные в деле, в профессиональном употреблении, но бессмысленные вне этого дела, за подлинный образ реальности.
Но я же знаю, знаю! Мой опыт мне дан, и забыть его невозможно. Ничего похожего на его несравненную простоту в вышеприведенных перечнях нет как нет. Но вот я слышу совсем иные слова — и настораживаюсь, и начинаю понимать опытно воспринятое. Скажем, это слова апостола Павла о том, что всякое отцовство на небе и на земле именуется от Бога Отца [Еф 3, 15]. И о браке: “Будут двое во едину плоть”, — обескураживающая, неожиданная точность этих слов стала мне окончательно ясна, кажется, только после моей серебряной свадьбы. Не казенная “ячейка общества”. Не романтический “союз сердец”. Единая плоть.
*
Но Бога, как отмечено в Первом послании Иоанна Богослова, никто никогда не видел; а потому, увы, нам нетрудно обманывать себя, подменяя реальность Бога собственной фантазией, выдумывая некоего удобного божка по заказу вышеназванной “самости”, привязываясь к своей мечте и принимая эту привязанность за святую любовь. С Ближним, с Другим, проделать все это труднее — именно потому, что он Другой. Не дай Бог молодому человеку настроиться на то, чтобы искать “девушку своей мечты”; весьма велика вероятность, что как раз та, которая вполне могла бы стать для него радостью и спасением, наименее похожа на этот призрак, а другая, напротив, ложно ориентирует его обманчивым сходством.
*
С христианской точки зрения, серьезность блудных, нечистых помыслов и состояний, при которых плоть бунтует против духа, обусловлена в основном их значением как симптомов. Когда человеческий дух берет, так сказать, не тот угол по отношению к своей горней цели, когда духовная жизнь заменяется самоутверждением, самоуслаждением и самообманом (на аскетическом языке — “прелестью”), — особенно велико вероятие, что воля внезапно спасует перед самым пустым, самым вздорным, самым низким “хочется”; в том числе и у человека, которого все, включая его самого, просто привыкли считать просто неспособным ни на что подобное.
*
Мать, кормящая и, по чудному русскому народному выражению, жалеющая свое дитя, есть недостойный, но подлинный образ — чего? Конечно, пренепорочного Материнства Пресвятой Девы; но осмелимся и возьмем еще выше. Слово, означающее в Ветхом Завете милость Божью, образовано от корня, означающего, собственно, материнскую утробу; память об этом сохранена в диковинном славянском словообразовании “благоутробие”.
*
Некоторые важные составляющие культуры западного Средневековья в русской культуре допетровских времен полностью или почти полностью отсутствовали. К ним относится, в частности, традиция куртуазной любви, так называемая Hohe Minne, обусловившая также определенные черты западной религиозности, которые были воспеты нашим Пушкиным в балладе про Бедного Рыцаря, но остались еще более чужды набожности русского народа, чем кодекс рыцарства — его быту. Для русского народа Богородица не может быть предметом даже самой одухотворенной и аскетически очищенной влюбленности, она — Матерь, и только Матерь (характерно, что Ее наиболее нормальное обозначение в русском узусе — не “Дева Мария”, но именно “Богородица”). Русское присловье утверждает, что у каждого из нас — три матери, и первая из них — Богородица, вторая — мать сыра земля, третья — та, что муки приняла. Но не только человеческое материнство — даже и мaтepинcтвo животных, столь привычное и столь жизненно важное для крестьянского народа, причастно с точки зрения русского фольклора пренепорочному материнству Богородицы. Русский духовный стих утверждает: “Аще Пресвятая Богородица / Помощи своей не подаст, / Не может ничто на земле в живе родиться, / И ни скот, и ни птица, / Ни человеком бысть”.

/Сергей Аверинцев/