Холодный ноябрьский дождь стучал по крышам "Волги", в которой Валентин Дмитриевич Лазарев вез своего новоиспеченного напарника, Глеба Кузнецова, обратно в отдел после долгого и бесполезного опроса. Воздух в салоне был густым от влаги и усталости.
- "Вот так, Глеб, и крутится карусель," - хрипло проговорил Лазарев, с трудом паркуя машину в темном переулке у здания ОВД. Его лицо, с глубокими морщинами, казалось высеченным из старого дуба в свете фонаря.
- "Бумажки, опросы, свидетели, которые либо боятся, либо врут как сивые мерины. А истина... она где-то на дне помойного ведра, и копаться в нем - наш крест."
Молодой следователь, Глеб, кивнул, пытаясь скрыть дрожь в руках - не столько от холода, сколько от гнетущей атмосферы безнадеги, окутавшей сегодняшнее дело. Он был худощав, с острым, еще не утратившим юношеской чистоты взглядом, который теперь тускнел под грузом реальности.
- "Слушай, парень," - вдруг сказал Лазарев, выключая зажигание.
- "Сегодня ты вроде как не сплоховал. Но вид у тебя... как у выжатого лимона. Да и у меня, признаться, кишка тонка домой ползти. Есть тут одно заведение, не пафосное, тихое. Выпьем? Поговорим. Надо же мне тебя, новобранца, в курс дела вводить по-человечески, а не только по уставу."
Бар "Старый Якорь" оказался именно таким: полутемным, пропахшим насквозь табачным дымом и дешевым виски. Дубовая стойка была покрыта царапинами и кругами от стаканов. Они уселись в углу, под треснувшим зеркалом. Лазарев заказал коньяк себе и пиво Глебу.
- "Водку не пью," - отрезал он на немой вопрос Глеба.
- "Слишком много мертвецов через нее прошло. Коньяк - он благороднее. Или виски. Хотя..."
Он махнул рукой и отхлебнул из стакана. Жидкость золотисто-янтарного цвета заиграла в тусклом свете.
- "Ну что, пацан, впечатления? Отдел, люди, дела наши "веселые"?"
Глеб сглотнул.
- "Валентин Дмитриевич... честно? Я ожидал сложностей. Но не такого... хаоса. Он везде, в каждом деле, которым мы тут занимаемся. Как вы... как вы с этим живете?"
Лазарев хрипло рассмеялся, звук напоминал скрип несмазанных петель.
- "Живем, Глебушка, как можем. Кто водкой глушит, кто цинизмом прикрывается, кто просто тупо бумажки перекладывает. Привыкаешь потихоньку. Но некоторые вещи... они остаются в памяти навсегда."
Он снова отпил, дольше на этот раз, и взгляд его стал тяжелым, ушедшим куда-то в прошлое.
- "Хочешь примеров? Чтобы понимал, в какую лужу сел?"
Глеб кивнул, широко раскрыв глаза.
- "Да! Расскажите, Валентин Дмитриевич. Про... про самые запоминающиеся."
- "Первый случай произошел 5 лет назад."
Лазарев поставил стакан на стол с глухим стуком.
- "Каменский Арсений. Пацан, семнадцать годков. Из приличной семьи, вроде. Учился средне. А потом... Плохая компания. Дрянь всякая. Наркота. Сначала травка, потом что-то тяжелее... химия какая-то адская."
Голос стал монотонным, как при чтении протокола, но каждое слово било по нервам. - "Однажды перебрал. Сорвало крышу окончательно. Дома были мать и сестренка, двенадцати лет. Он... схватил кухонный тесак. Мать зарезал в прихожей. Сестренку... загнал в угол в ее комнате."
Лазарев замолчал, потягивая коньяк. В баре стало тихо, будто само пространство замерло, ожидая продолжения. Глеб не дышал.
- "А потом," - его пальцы сжали стакан так, что костяшки побелели, - "Он нашел в кладовке старую болгарку. Рабочую. Включил... И отпилил девочке голову." - голос следователя оставался ровным, почти бесстрастным, но в нем появилась ледяная жила. - "А знаешь, что он сделал потом? Принес эту... голову... в свою комнату. Нашел гвозди. И прибил. Над своей кроватью. К стене. Глазами вниз."
Глеб содрогнулся, его лицо позеленело. Он схватился за пивную кружку, но пить не смог.
- "Две недели, Глеб," - Лазарев отхлебнул еще, его взгляд был прикован к мутной лужице коньяка на столе. - "Две недели он там жил. С матерью в прихожей, уже разлагающейся. С сестрой... в комнате без головы. И с его... "украшением". Караулил окна, боялся, что придут. Соседи запах почуяли. Когда мы вломились... он сидел на кровати под этим... и смотрел на нее. Спросили: "Арсений, зачем?" Он только ухмыльнулся, сквозь слезы и сопли: "Красиво". И все. Больше ни слова не сказал. Сейчас в спецпсихушке живет. Если это можно назвать жизнью." Лазарев осушил стакан до дна и тяжело вздохнул, как будто сбросил камень.
- "Вот тебе и "красиво". А второй случай был в позапрошлом году...
Он поймал взгляд бармена, сделал знак - еще один коньяк. Глеб молчал, подавленный. Новый стакан наполнился крепким алкоголем.
- "Ярослав Громыко," - начал Лазарев, крутя полный стакан в руках. - "Сорок лет. Бытовуха чистой воды. Алкаш, тунеядец, вечный обитатель вытрезвителя и подворотен. Жил в какой-то конуре на окраине. Как-то собрался с таким же отребьем, собутыльником, отметить... черт его знает что. Дешевый портвейн, самогонка. Начали бухать. Потом - понеслось. Слово за слово. Драка."
Следователь прищелкнул языком.
- "Громыко схватил первое, что под руку подвернулось. Старый, советский еще, эмалированный чайник. Тяжеленный, с толстым дном. И... вмазал им собутыльнику по башке. Один раз. Другой. Третий..."
Он сделал короткий, резкий жест рукой, имитируя удар.
- "Знаешь, пацан," - голос Лазарева стал тише, но жестче, - "голова... она не арбуз. Она лопается. Содержимое... оно разлетается. Кости черепа - острые. Мы приехали... Картина. Труп на полу. Голова... фарш. Кусочки мозга, костей, волос... Они были везде. На стенах. На потолке. И чайник... стоял рядом. Весь в этом... в этом розово-сером месиве. А Громыко сидел рядом, на табуретке, и тупо пялился в стену. Допивал бутылку портвейна. Спросили: "За что?" Пожал плечами: "Гад был. Налил мало." Вот и вся мотивация. Сволочь." - Лазарев выпил половину нового стакана одним глотком. - "Суд дал ему семь лет."
Тишина между ними сгустилась, стала почти осязаемой. Дождь за окном усилился, завывая в водосточных трубах. Глеб сидел, сжавшись, его пиво было нетронутым, на лбу выступил холодный пот. Он смотрел на грубые, покрытые шрамами руки Лазарева, сжимавшие стакан, на его потухшие, видавшие виды глаза. Страх и отвращение смешивались с жгучим любопытством. Он вдруг спросил, голос его сорвался на шепоте:
- "Валентин Дмитриевич... а сейчас? Есть у вас... что-то... необычное? Вот прямо сейчас расследуете? Что-то...".
Лазарев поднял на него взгляд. В его глазах не было ни удивления, ни осуждения. Только глубокая, беспросветная усталость. Что-то холодное и настороженное. Он не раздумывая ни секунды ответил:
Допил коньяк до дна, поставил стакан так, что стекло глухо звякнуло о дерево стола.
- "Завелась тут одна тварь. Маньячка." - Он произнес это слово с особым ударением, с отвращением. - "По почерку сразу поняли - женщина. Изощренная, холодная, как змея. И умная, черт бы ее побрал. Даже задерживали ее по подозрению... Шевич Антонину Борисовну. Сорок лет. Была судмедэкспертом у нас в городе, представляешь? К ней-то и привозили... ее же творения."
Глеб замер. - "Судмедэксперт?"
- "Да. Хитрая бестия. Знает все наши методы, все лазейки. Мстительная, наглая, грубая - настоящая гиена в юбке. А работала с трупами. Пока не переключилась на живых."
Лазарев понизил голос, хотя вокруг никого не было.
- "Оружие - нож. Острый, широкий, как тесак. Но использует она его... не для убийства. Нет. Она снимает кожу. Заживо, Глеб. Срезает пластами, аккуратно, как шкуру с барана. Со спины, с груди, с рук, с ног..."
Глеб почувствовал, как волосы на затылке шевелятся. По спине побежали ледяные мурашки.
- "Лицо... лицо она не трогает," - продолжал Лазарев, его голос стал металлическим. - "Чтобы жертва видела. Все видела и чувствовала. Чтобы ее глаза, полные ужаса и боли, смотрели на все это. А дальше..."
Он замолчал, словно собираясь с силами.
- "Дальше самое поганое. По словам одного... одного, кто почти выжил. Его нашли на месте. Он умер по дороге в больницу, но успел кое-что рассказать. Она... она надевала на себя эту снятую кожу. Как плащ. Как костюм. И начинала танцевать. В каком-то трансе, ритмично, монотонно, раскачиваясь. Шелест этой... этой плоти... Он говорил, это был самый жуткий звук, который он слышал."
Глеб закрыл глаза, пытаясь вытереть из воображения картину: полуобнаженная окровавленная фигура, обернутая в снятую с человека кожу, танцующая в луже крови под тусклым светом лампочки.
- "А потом," - голос Лазарева стал шепотом, полным леденящего душу ужаса, - "Она разводила прямо там же, где и мучила, костер. И бросала в него эту кожу. Свою "одежду". И заставляла жертву смотреть. Смотреть, как горит ее собственная плоть. Как она коробится, чернеет, воняет паленым мясом. Если жертва отключалась от боли или шока... она приводила ее в чувство. Холодной водой, пощечинами, уколами адреналина - что под руку попадется. Чтобы смотрела. До самого конца." - Следователь вытер ладонью рот. - "Когда ее начали плотно подозревать - испарилась. Как дым. Уволилась и сгинула. А мы... мы до сих пор ее ищем. По крупицам. По подсказкам. По новым трупам, ободранным, как кролики."
Он посмотрел прямо на Глеба, и в его глазах не было ничего человеческого – только холодная решимость охотника, гонящегося за бешеным зверем.
- "Завтра рано утром едем в соседний городишко. Там вчера нашли... похожее. Может, повезет. Может, наконец нагоним эту суку." - Он отодвинул пустой стакан. - "А тебе, пацан, сейчас домой надо. Отдохнуть. Выспаться."
Он накинул старый, потертый кожаный пиджак. Глеб машинально последовал его примеру, ноги его были ватными, а в ушах стоял шелест содранной кожи и треск костра. Они вышли в промозглую ночь. Дождь хлестал по лицу, но не мог смыть ощущение липкой, запекшейся крови и запаха паленой плоти, которые, казалось, въелись в самое нутро. Лазарев уже открывал дверь "Волги", когда из кармана его пиджака резко, пронзительно зазвонил старый мобильник. Звонок был похож на сирену тревоги.
Он замер, медленно доставая телефон. Его лицо в тусклом свете фонаря стало каменным. Взглянул на экран, потом на Глеба. Губы растянулись в безрадостной, почти звериной усмешке.
- "Ну что ж, Глеб," - проскрипел он. - "Похоже, наша маньячка... не будет ждать до завтра." - Он резко дернул рукой, приглашая садиться. - "Поехали. Твой выходной... отменяется."
