-Слушай, у меня тут друг в секонде прибарахлился, купил одежду на развес, вот по размеру не подошло... Может, возьмешь что-нибудь? Фирма! - сосед горделиво таращился на Василия.

Тот деловито осмотрел пакет с вещами: - Давай сюда, ща примерю. - и закрыл дверь перед носом любопытного.

Из пакета он вывалил кучу вещей на диван: рубашки, пиджаки, брюки, галстуки... Выудил белую рубашку и тотчас надел ее: - из зеркала на него глядел симпатичный мужчина, небритый, недовольный, но все же симпатичный... Через пару минут, нарядный, в костюме, он стучал в дверь соседа: - Беру вот это, остальное забирай.

В ванной он впервые за месяц побрился и даже нашел одеколон. - Ну, что, такую красоту надо выгулять, - подумал он и подмигнул своему отражению. Патриаршие гудели и шумели. Василий в костюме ощущал себя непривычно, а проще говоря - другим человеком. Он собрался было свернуть в магазин, но тут его нагнала девушка микрофоном, - Какой интересный мужчина...Василий оглянулся..

-Откуда вы такой красивый?

Василий тут только заметил, что она обращается к нему. Он хмуро ответил, - Еще чего, обычный я.

Девушка подозвала оператора поближе: - Костюмчик-то дорогой, вы, наверное, много зарабатываете?

Василий на минуту остановился и глаза его заблестели.. - Нет, я безработный. Девушка засмеялась, ну, конечно, в таком костюме и безработный. Наверняка еще и живете в центре Москвы. Вася оживился, - на Патриарших, а как вы угадали?

-Ну, вот видите, а говорите, что не миллионер...

-Мне некогда, - Вася поспешно зашагал в сторону дома. На лавочке он судорожно соображал, что это было. И как костюм может изменить человека и отношение к нему. Из подъезда соседнего дома вышла презентабельного вида пара.

-Здравствуйте, - поздоровались они. Василий недоуменно посмотрел на них, - здравствуйте, - процедил он.

-Погода сегодня хорошая, мы в яхт-клуб собрались, а вы отдыхаете?

-Да, сижу вот, воздухом свежим дышу, - Василий напрягся.

-Не хотите с нами? Кстати, костюм вам к лицу.

-Спасибо, в другой раз.- Василий проводил их взглядом и отправился домой. В комнате он сбросил свой волшебный костюм и надел привычные спортивки.

Он сидел на лавочке, щелкал семечки, когда к дому снова подъехала машина его недавних знакомых.

- А мы вот забыли проверить, выключили ли утюг, - улыбнулись они. - А вы на променаде? Уже переоделись? Очень стильно выглядите, - заворковали они.

-Ну, я же говорил, что он олигарх, скрывается вот, - шепотом проговорил мужчина спутнице.

-Да, у богатых свои причуды, - ответила она ему.

Пока Микки работал, я без дела не стоял. Я ловил обрывки эмоций, исходящих от его собеседников, словно улавливал случайные разговоры в шумной толпе. Пока что это были смутные, разрозненные волны: настороженность, как запах озона перед грозой; апатичное равнодушие; редкие вспышки искренности, тёплые, будто угольки в пепле. Я плохо понимал эти сигналы — у каждого свой характер, своё настроение, всё накладывалось друг на друга, создавая какофонию. Это походило на попытки разобрать отдельные ноты в оглушающем, дисгармоничном оркестре.

Мы остановились у очередного знакомого Микки — на этот раз у орка. Огромный, с горой бугристых мускулов, с мощными пожелтевшими клыками, торчащими из-под нижней губы. Голос его звучал словно скрежет вагонетки по гравию.

Микки поздоровался, начал свой привычный, отработанный танец. И я снова почувствовал это. То самое маслянистое, чуждое ощущение, которое шло от эльфов с их пыльцой. Но здесь оно было грубее, примитивнее, менее утончённым, однако оттого ничуть не менее отталкивающим — словно вонь дешёвого, неочищенного спирта после глотка дорогого коньяка.

Едва Микки попрощался, я решил действовать, повинуясь внутреннему импульсу.
— Эй, дружище, — окликнул я орка, подходя ближе и чувствуя исходящее от него тепло, как от печки. — Меня Зейн зовут. Скажи, а где тут бар... поприличней? Где от пива не воняет мочой, а от посетителей — тоской и отчаянием?

Орк издал глубокий, раскатистый смешок, отчего его могучая грудь заходила ходуном, и указательным пальцем, черным от мазута, метко ткнул в направлении ближайшей забегаловки с облезлой табличкой над дверью:
— Да вон глянь, вот неплохое местечко — «Ржавый кланкер». Место подходящее будет! Если тараканы сверху ещё не падают — уже неплохо.

В этот момент Микки, уловив, что я начал диалог не просто так, вернулся и ловко вставил, как нож в щель:
— А вообще, мой друг тут интересуется... чем-то покрепче пива. Сам-то я, можешь не сомневаться, уволен из Управления, — он подмигнул, играя в своего шута, — вот и тянет на рискованное, чтобы забыться.

Я сделал вид, что мне неловко, и мрачно кивнул, опустив глаза:
— Да, моего друга уволили. Из-за этих сучих ушастых. Несправедливо.

Зелёный великан нахмурился, его брови срослись в одну сплошную линию. Он огляделся по сторонам, словно проверяя, не следят ли за ними, и наклонился к нам, понизив голос до грозового раската:
— Ладно… Есть один бар, в переулке за углом. «Смех Теней». Шепните бармену — высокому тощему гоблину, — что хочется чего-то… сладкого. Не сахара. Поняли? Сладкого.

Когда мы отошли на безопасное расстояние, Микки тут же набросился на меня, его шёпот был резким и требовательным:
— Опять твоя интуиция? Он вёл себя, как все орки в этом районе — угрюмо и неприветливо. Ничего особенного.

— Он вёл себя странно, — стоял на своём я, чувствуя, как тот самый «вкус» ещё висит в воздухе. — Мне показалось, в нём было что-то… не то. Сложно объяснить. Словно бы он горел изнутри каким-то грязным огнём.

Микки резко остановился и пристально посмотрел на меня. Его взгляд был серьёзным, без тени привычной клоунской ухмылки, острым и проницательным.
— Слушай, Зейн... Если у тебя там... ну, дар какой-то открылся, магический, после того случая... Я об этом никому не проболтаюсь, можешь не сомневаться. Но выглядит это... чертовски подозрительно. Слишком уж ты в точку попадаешь. Как будто знаешь, о чём они думают.

Я отмахнулся, стараясь сохранить беззаботный вид, хотя внутри все сжалось в комок:
— Да брось, просто надоело смотреть, как ты один всю работу делаешь. А я тут как чучело огородное стою. К тому же кроме тебя, тут у меня никого нет.

Микки покачал головой, но настаивать не стал, видя моё сопротивление. Вместо этого он тихо, но очень чётко, врезая каждое слово в память, произнёс:
— В любом случае, такое лучше скрывать. Держать за семью замками. Если дар открывается спонтанно — лучше самому заявиться в гильдию на регистрацию, чем ждать, пока комиссия по неконтролируемым аномалиям сама к тебе в дверь постучится. Иначе будешь у них на крючке до конца жизни. Как пешка в чужой игре.

Я коротко кивнул, чувствуя, как сердце бешено колотится, гулко отдаваясь в голове тяжелым эхом. Понимание пришло мгновенно. Его слова звучали вовсе не пустой болтовнёй, а строгим предостережением старого товарища, прошедшего через подобное и знающего цену каждому слову.

— Понял. Спасибо. Это всего лишь интуиция, Микки. Обострённая. Не более.

Он хмыкнул, не веря ни единому слову, и мы пошли дальше — к «Смеху Теней». Но в гнилом, спертом воздухе между нами теперь висело невысказанное знание. И странное доверие, ставшее от этой тайны лишь крепче.

Мы шли по этим проклятым, узким улочкам, и под ногами хлюпало нечто густое, маслянистое, точно не вода, а какая-то техническая жижа, перемешанная с нечистотами. Прохожие здесь разительно отличались от нарядных жителей Верхнего города. Угрюмые, с потухшими глазами, замкнутые в себе, они либо спешили по своим тёмным делам, либо останавливались и смотрели на нас с немым, но отчётливым вызовом. От последних исходил тот самый знакомый мне по перестрелке запах — едкая смесь пота, грязного тела, готовой взорваться агрессии и чего-то металлического, что впоследствии станет для меня более чем привычным. У многих из них на открытых участках кожи красовались одинаковые, грубые наколки — переплетённые шестерёнки и скрещённые молоты.

— Местные банды, «Сыны прогресса», — пояснил Микки, заметив мой пристальный взгляд. — Лучше к таким не лезть. Они здесь вроде местной полиции и суда в одном лице, только со своими, очень кровожадными, представлениями о чести и долге.

Я читал о таком в учебниках по криминалистике, но видеть вживую, чувствовать их тяжёлые, полные ненависти взгляды на своей спине — было совсем другим делом. Здания были подстать прохожим — тёмные, обшарпанные, с заколоченными досками окнами, похожие на черепа с пустыми, слепыми глазницами.

Бар «Смех теней» внешне выглядел столь же мрачно, как и назывался. Из дверей вышел мощный, покрытый шрамами орк-вышибала, похожий на груду булыжников, и вышвырнул какого-то бедолагу. Тот пролетел дугу и в полёте обильно блевал фонтаном, добавляя новые, кислотные краски в и без того богатую палитру улицы.

— Ну вот, — хрипло усмехнулся Микки, — какие улицы, такой и салют. Добро пожаловать в рай.

Он энергично, не обращая внимания на лежавшего человека, направился к бару, а я, подавив рвотный позыв, поплёлся за ним, стараясь не наступить в лужу.

Вонь внутри была ошеломляющей, физически давящей. Концентрированный коктейль из пролитого дешёвого самогона, кислого пота, грязной одежды, мочи и той самой блевотины с порога. Микки, не обращая внимания на этот ад, словно дышал родным воздухом, подошёл к одному из липких, заляпанных столиков и пинком сбросил на пол какого-то пьяницу, уснувшего в луже собственных испражнений.

Музыка — дребезжащая, словно из старой разбитой шарманки — оглушала, сливаясь с гомоном голосов. В углу уже дрались двое, и к ним пробирались вышибалы, тяжело ступая по липкому полу. Кто-то яростно спорил о чём-то, размахивая руками, брызжа слюной. Место было откровенно отвратительное, клубок первобытных инстинктов.

У бармена — хмурого полуэльфа с лицом, не выражавшим ровно никаких эмоций, — я заказал два светлых. Расплатился парой затёртых монет. Он, не глядя, налил две пинты мутной, похожей на мочу жидкости и отодвинул их. Я подошёл к Микки. Тот пригубил и скривился, словно выпил уксус.

— Крепковато вышло. Дрянь редкостная. Но чего не сделаешь ради города, даже отраву пить начнёшь.

Я сделал вид, что делаю глоток. Травить себя этой дрянью я не собирался и надеялся, что никогда не дойду до такой жизни. Мои новые чувства с ужасающей чёткостью показывали разницу: от обычных пьяных исходило тупое, разлитое забытьё, а от тех, кто был под «сладким», — та самая маслянистая, липкая химическая эйфория, от которой сводило зубы и скрипело на зубах.

Микки сделал большой глоток и фыркнул, вытирая рот тыльной стороной лапы:
— Если будешь сидеть, как девственница на первом свидании, к нам возникнут вопросы. Расслабься, академик. Играй свою роль.

Видя, что я не могу заставить себя даже притронуться к кружке, он с усмешкой поменялся со мной, ловко передвинув их по столу. Себе оставил почти полную, а мне отдал свою, наполовину пустую. Я отпил глоток — и мир поплыл. Отвратительный, горький, затхлый вкус ударил в нёбо, вызвав спазм желудка. Захотелось выбросить наружу не только эту мерзость, но и всё съеденное за последние сутки. Пересилив себя, сделал ещё один крошечный глоток. Микки расхохотался — похоже, его самого уже слегка развезло, глаза сделались влажными и блестели.

Когда его пиво кончилось, я понял, что тащить Микки обратно, волоча его за собой по этим тёмным улицам, придётся мне. Я подошёл к бармену и поставил обе пустые кружки на липкую стойку.

— Это настолько отвратительное пойло, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал хрипло и пьяно, — что было бы неплохо это... смягчить. Чем-нибудь... сладким.

Бармен, не меняясь в лице, забрал кружки и протёр их одним движением грязного, засаленного, отвратительно пахнущего полотенца. От этого зрелища мне снова стало дурно. Он молча, почти незаметно кивнул куда-то в глубь зала, и два здоровенных амбала, до этого сливавшихся со стеной, отделились от неё, их тяжёлые, пустые взгляды уткнулись прямо в нас.

Микки выдернули из-за стола и поволокли прочь, а меня рывком прижали спиной к скользкой от влаги и капель пива стенке двое здоровенных громил. Нервные окончания вспыхнули огнём, словно адреналин уже прожёг остатки алкоголя до последней капли, даже если бы тот вообще имелся. Сердце бешено молотило в груди, готовое выскочить наружу и перекрыть дыхание.

— Эй, парни, возможно, вы меня не так поняли! — попытался я выкрутиться, чувствуя, как грубые, мозолистые руки методично обыскивают меня, впиваясь пальцами в бока. — Что-то лишнее ляпнул, с языка сорвалось, бывает!

— Заткнись, — прорычал бармен, не отрывая от нас своего ледяного, безжизненного взгляда. — Проверить вас обоих надо. Какие-то вы не такие. От вас копами воняет. За версту.

Сопротивляться этим горам мышц было бесполезно. Нас просто вышвырнули на улицу, в холодную, промозглую ночь и грубо прижали к мокрой, покрытой слизью брусчатке. Руки болезненно заломили за спину, карманы вывернули наизнанку. Забрали все деньги, что были с собой. Я возмутился, пытаясь вырваться, чувствуя, как щека прилипает к холодному камню:

— Эй, это откровенный грабеж! Верните, это всё, что у нас есть!

Было не просто неприятно. Было унизительно до глубины души. Пока они меня обыскивали, порвали куртку на плече с противным звуком рвущейся ткани. Отчаяние и яростная, бессильная злость смешались в горячий комок в горле.

Микки, когда его отпустили, заметно погрустнел, его вечная ухмылка исчезла без следа. Для него, живущего от зарплаты до зарплаты, потеря даже этих жалких грошей была ударом куда более чувствительным, чем для меня. Он молча поднялся, отряхивая грязь с коленей, его движения были медленные, усталые. Я последовал его примеру, пытаясь стряхнуть с себя липкую мерзость, ощущая, как по щеке струится тёплая кровь из ссадины.

— Что будем делать? Нас просто ограбили, как последних лохов, — пробормотал я, с ненавистью глядя на захлопнувшуюся дверь бара.

— Ладно, хоть немного с собой взяли, — хрипло, без всякой радости ответил Микки. — А то непонятно, как бы я до зарплаты дожил.

Спустя несколько минут те же двое громил снова вышли из бара и швырнули нам под ноги маленькие прозрачные пакетики. Они упали в лужу с блевотиной. Внутри лежало по две синие таблетки, отливавшие неестественным, ядовито-бирюзовым блеском.

Микки, скривившись, поднял свой, горько усмехнулся.
— «Осколок неба». Красиво называют это дерьмо. Хотя от него до неба как раз дальше всего.

— Это то, что мы ищем? — уточнил я, все еще не веря, что наша операция хоть как-то сработала.

— Одна из версий, да. Дешёвый ширпотреб. Но главного мы не получили. Тут просто лавочка, мелкие распространители.

— Кстати, — я кивнул на грубые наколки на их запястьях, — у них те же знаки. «Сыны прогресса».

— Подтверждаю, — мрачно сказал Микки, разглядывая таблетки. — Их метка.

— Вот хорошо бы сейчас револьвер под рукой, — вырвалось у меня, и я сжал пустые кулаки.

Микки фыркнул, вытирая грязь с лица:
— И что бы ты с ним сделал? Его бы сразу забрали. У этих ребят стволы получше наших сраных «пукалок», что выдают зелёным новичкам. А у бармена, я на сто процентов уверен, под стойкой пара обрезов припрятана. Так что считай, нам повезло отделаться легко.

— Так значит, здесь орудует та самая банда. Что делаем? Надо как-то выйти на верхушку и привести спецназ. Накроем ячейку — и задание выполнено. Нас восстановят!

Гремлин пьяно, горько рассмеялся, качая головой.
— О, боги, твоя наивность порой просто обезоруживает! Эти банды не с неба упали. Они на кого-то работают. Дай бог, чтобы я ошибался насчёт того, на кого именно… Часто их крышует тот, кто постарше да побогаче. Сечёшь?

— Ничего, Микки, — я попытался изобразить уверенную улыбку, но вышло криво. — Прорвёмся. Зато теперь мы выглядим как самые настоящие местные. И пахнем соответственно.

Микки снова рассмеялся, но на этот раз в его смехе было что-то тёплое, почти человеческое.
— Наконец-то я дождался твоей первой по-настоящему уличной шутки, академик. И она даже не ужасна. Почти смешна.

В баре нам делать было больше нечего. Мы побрели по тёмным, зловонным улицам, и я почувствовал, как от нас обоих разит потом, грязью и перегаром. Мы окончательно влились в толпу, став частью этого гниющего пейзажа.

— Тут неподалёку живёт один мой друг, — сказал Микки, сворачивая в ещё более тёмный переулок. — У него можно постирать эту робу, помыться. И главное — сообразить на троих, что делать дальше. Он в курсе всех местных дел.

Пройти спокойно, конечно, не удалось. Из очередного зловонного переулка я ощутил знакомую, острую, как лезвие, волну чистой, немотивированной агрессии. Это я уже научился отличать безошибочно.

На нашем пути, перекрыв его, выросли двое обрыганов. В их мутных, пустых глазах читался животный голод, а в руках, скрытых в карманах, угадывались и поблескивали в тусклом свете фонаря лезвия заточек. У меня и Микки — ничего. Только грязные, рваные куртки да два жалких пакетика с синим ядом, который сейчас был бесполезен, словно мыльные пузыри.

читать продолжение

Я видел, что она напугана — не эльфами, а мной. Моей неконтролируемой яростью, которая пугала и меня самого. Я сглотнул ком в горле и кивнул, отступив на шаг, сжимая пальцы так, что ногти впились в ладони. Но внутри всё кипело, словно расплавленный металл.

Вернувшись на службу, нас с Микки определили в архив. Пожизненный приговор для провинившихся — перебирать вековую пыль и моль до скончания веков. Микки отделался лёгким выговором, но его тоже заперли со мной в этом сыром подвале, заваленном горами папок с закрытыми, никому не нужными делами. Нам обоим выписали солидный штраф, вычтя его из жалованья. Теперь мне откровенно не хватало на очередной платёж за квартиру. Придётся унижаться, занимать у ребят с участка. Просить деньги у Элис? Об этом даже думать не стоило — ведь я видел, как она сдерживается, как её раздражает эта тесная квартирка, этот запах дешёвой еды. Она привыкла к другому. Мне с ней невероятно повезло, а вовсе не наоборот. Эта мысль грызла меня изнутри, словно ржавая пила.

Микки, казалось, вообще не ведал, что такое уныние. Каждое утро в этом затхлом, пропахшем плесенью и старыми чернилами подвале он начинал с какой-нибудь дурацкой шутки про папки-людоеды или привидения-бухгалтеры. Я старался отвечать взаимностью, подыгрывать, но злость на несправедливость душила сильнее, с каждым днём затягивая петлю.

Однажды я не выдержал, разорвав гнетущую тишину резким скрипом стула:
— Как ты можешь так ко всему этому относиться, Микки? Спокойно так... Разве это справедливо?!

Он отложил папку, с которой работал, его блестящие, как у грызуна, глазки сузились.
— Справедливость? — он тихо, беззвучно усмехнулся, и в этом звуке было больше горечи, чем в любом крике. — Я учился в той же Академии, что и ты, Зейн. И попасть туда гремлину из трущоб Нижнего города было... ну, скажем так, несколько сложнее, чем блестящему краснодипломнику с эльфийского холма. Мне пришлось сдать экзамены лучше, чем самому умному эльфу, и еще трижды доказать, что я не ворую ластики.

— Ну да, — мрачно кивнул я. — К вашей... братии особой любви не питают.

— Чего уж там «любви», — фыркнул он, проводя рукой по пыльной обложке дела. — Первые месяцы в участке за мной, как за вражеским агентом, ходили. Каждый мой шаг проверяли. Только лет через пять более-менее нормально относиться стали. И то не все. Некоторые до сих пор плюются, когда я прохожу.

Он помолчал, глядя на свои покрытые шрамами и вечным слоем машинного масла ладони.
— Меня... меня даже из Управления чуть не вышибли в этот раз. Оставили на условии, что официально я буду уволен, но платить мне будут минималку, в конверте. Неофициально. Без стажа, без пенсии.

Я онемел, чувствуя, как пол уходит из-под ног.
— Как так? За что тебя увольнять? Ты же один из лучших оперативников!

Микки заметно погрустнел, его вечная, защитная ухмылка исчезла, обнажив усталое, изможденное лицо.
— Эльфа тронул грязный гремлин, — его голос стал глухим, плоским. — Они были «оскорблены до глубины души». И форма офицера меня не защитила. Ни диплом, ни клятва, ни мои пять лет безупречной службы. Я для них навсегда останутся гремлином из канавы.

Я с такой силой сжал кулаки, что кости затрещали. Перед глазами поплыли красные пятна, а в ушах зазвенело.
— Попались бы они мне сейчас... — прошипел я сквозь стиснутые зубы, и в горле встал ком ярости.

Микки тут же привычно улыбнулся, словно щит поднимая, и энергично поднял свою треснувшую кружку с остывшим, мутным кофе.
— Да ладно, академик! Я и не из таких передряг выбирался. Жив остался — и хорошо. Проживём как-нибудь, не переживай.

А я сидел и чувствовал за собой тяжкий, давящий груз вины. Это я его втянул в эту историю. Он не отступил, не слился, хотя прекрасно понимал, чем это для него закончится. Он пошел за мной, зная всю цену. И заплатил её. Снова.

В тот день, в пыльном полумраке архива, от прежнего наивного Арчера Зейна, верившего в закон и справедливость, не осталось и следа. Остались лишь холодная, беспощадная ярость и твёрдость, подобная обсидиану. Система сломала меня. Теперь моя очередь.

Я не стучал. Просто вошёл в кабинет капитана, распахнув тяжёлую дубовую дверь так, что она с глухим ударом врезалась в стену, содрогая полки. Там шло тихое, размеренное совещание с тремя старшими офицерами. Наших взглядов — пыльных, пропахших затхлостью архива крыс — тут, конечно, никто не ждал и не хотел видеть.

Капитан Корвер резко поднял голову, отложил разобранную ручку, его лицо из серого стало землистым, а жилы на шее набухли.
— Арчер? Ты тут какого черта забыл? Вошел, да еще и без стука, как к себе домой!

Я не смотрел на него. Я смотрел на них всех — на этих уставших, пропитанных цинизмом мужчин, от которых пахло вчерашним пережаренным кофе, дешёвым табаком и горьким вкусом соглашательства.
— Разве мы не должны бороться с несправедливостью? — Мой голос прозвучал непривычно громко и ровно, прорезая гнетущую тишину кабинета. — Почему один из лучших оперативников Управления оказался фактически в отстое? Только потому, что честно выполнил свою работу?

В ответ раздались сдержанные, шипящие смешки, будто из проколотого баллона. Капитан Корвер усмехнулся вместе с ними, но в его усмешке не было ни капли веселья — лишь усталое, выгоревшее раздражение.

— Арчер, тебе ещё многому предстоит научиться. И многое осознать. Этого гремлина взяли на работу для галочки, для предвыборной кампании мэра, «равные возможности» и всё такое. Подошел бы любой другой человек на его место. Так он и вцепился, изо всех сил старался закрепиться тут. Да, — он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, — кроме того, он был трудолюбивым, как проклятый. Сколько грязи свалили на него за эти годы… Давай лучше глянем пару старых дел. У меня тут было несколько папок.

Я чувствовал это кожей. От него исходила не злоба, а утомлённая, до костей циничная искренность. И от остальных — молчаливое, тяжёлое, как свинцовая плита, согласие. Они не были монстрами. Просто шестерёнками в огромной, бездушной машине, перемалывающей всех подряд, не разбирая правых и виноватых. От этой простой истины становилось лишь хуже, тошнее.

Мне физически стало плохо. Разум рванулся в сторону, готовый нырнуть в знакомые, холодные объятия Тени, чтобы спрятаться от этого всеобщего, равнодушного предательства. Но я сжал кулаки до хруста костяшек и удержался, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

— И что, теперь он совсем не нужен? — выдохнул я, и голос мой дрогнул. — Пусть поработает, пока не сломается окончательно или не уйдёт сам?

— А если изберут другого мэра — уволим сами, без лишних разговоров, — равнодушно, не глядя на меня, бросил Джо, один из лейтенантов, разглядывая заусенец на своём пальце.

— Мать вашу! — вырвалось у меня, и слова прозвучали как выстрел. — А если я докажу, что он достоин носить эту форму?! Дайте мне любое дело! Самое безнадежное! И вдвоём мы его раскроем!

Это вызвало новую, уже откровенную волну хохота — грубого и неприкрытого. Но капитан Корвер вдруг резко поднял руку, требуя тишины. Он смерил меня долгим, изучающим, усталым взглядом, словно видел насквозь.

— В Нижних районах, — сказал он медленно, растягивая слова, — завелась новая банда. Торгуют какой-то дрянью. Сильнодействующей. Чистый яд.

— Не той ли, что я нашел у тех... эльфийских щенков? — не удержался я, чувствуя, как горит щека от пощечины, которую мне не нанесли.

— Тихо, Арчер, — капитан сузил глаза до щёлочек. — Не стоит их так называть. И нет, не её. Но проверить стоит. Информации — кот наплакал, дело почти пустое, как бочка после праздника.

Он швырнул мне на стол тонкую, почти пустую папку.

— Вот. Бери своего гремлина. И чтобы я вас там больше не видел. На неделю. Пропадите. Сделайте вид, что работаете.

Мне выдали дело. Мы с Микки, не говоря ни слова, спустились в наш сырой подвал и углубились в него. По ходу дела я пересказал ему весь разговор дословно.

Он слушал, не перебивая, а потом горько, беззвучно усмехнулся, и эта усмешка была страшнее любой гримасы боли.

— Ну, я же говорил. После переизбрания мэра найду себе другую работу. В какой-нибудь часовой мастерской. Руки у меня золотые, знаешь ли. Шестерёнки люблю.

— Я против! — горячо, почти отчаянно выкрикнул я. — Обещал ведь, что как только раскроем это дело, они поймут, кто на что способен…

— Зейн, — он прервал меня, и в его голосе впервые не осталось ни шуток, ни обычной ухмылки, осталась одна лишь усталая правда. — Думаешь, я через пять лет хочу оставаться на побегушках и выслушивать их насмешки у себя за спиной? А тебе, — он коротко ткнул корявым пальцем мне в грудь, — тебя восстановят. Молодец, Арчер, инициативу проявил! Рисковал! Возможно, и повышение получишь. В отдел борьбы с эльфийским наркотрафиком.

— Да уж, — мрачно бросил я, листая пустые, пожелтевшие страницы дела. — Одним из них стать. Замазаться… Этим цинизмом замараться. Этот значок испачкать.

— Зейн, — его голос сделался тихим, серьёзным и бесконечно усталым. — Забудь. Забудь эту сказку. Хочешь носить форму — станешь либо хорошим полицейским, либо безработным. Ясно? Хороший коп — это вовсе не тот, кто ловит всех преступников. Это тот, кто знает, когда надо закрыть глаза на преступление.

Я промолчал. Чувствовал от него не злобу, а горечь. Глубокую, старую, выстраданную такую, что рядом с ней моя собственная юношеская ярость выглядела детски-наивной истерикой. Ему было хуже. Ведь я человек всё-таки. А он, как заметил капитан, всего лишь гремлин. Формальность. Статистика.

Вечером мы молча, при свете единственной тусклой лампочки, изучали дело. И я уже знал, что мы искали теперь не просто банду. Искали свой шанс. Оправдание. Или хотя бы повод, чтобы вся эта прогнившая система наконец вспыхнула и сгорела до основания.

Мы изучили дело — если два жалких, испещрённых казёнными фразами листка вообще можно так назвать. Очевидный висяк, который давно списали в архив, лишь бы отчитаться о проделанной работе. Сидели мы с Микки в том самом кафе «У седого гоблина», где всё и началось. Я отпил кофе, который сегодня показался особенно горьким, с оттенком пепла и горечи.

— Сейчас схожу домой, предупрежу Элис, что задержусь, — сказал я, отодвигая пустую кружку. — Подождешь?

— Куда я денусь, академик? — Микки кивнул на свой почти полный стакан с темной жидкостью. — Буду тут, свой эликсир бодрости коротать. Только побыстрее, а то остынет мой энтузиазм.

Я зашел домой. Квартира встретила меня тишиной и запахом свежеиспеченного печенья. Поцеловал Элис, почувствовав привычную волну ее тепла, смешанную с легкой, едва уловимой тревогой, словно легкий электрический разряд.
— Сегодня задержусь, дорогая. Нужно заняться одним делом. Важным.

Она отстранилась, нахмурив свои идеальные брови.
— Разве оно не может подождать до завтра? Уже вечер, Зейн.

Я честно признался, глядя ей прямо в глаза:
— Я взял одно старое дело. Если справимся, Микки могут восстановить. Или хотя бы дать шанс.

Она вздохнула, и в ее голосе прозвучала не тревога, а что-то другое... усталое сожаление?
— Зейн, он же... гремлин. Милый, ты же понимаешь, никто не позволит ему всерьез работать в участке наравне со всеми. Это просто... не принято. Негласные правила.

Меня задели ее слова, задели глубоко, как ножом под ребро.
— Он мой напарник, Элис. И друг.

Она покачала головой, ее взгляд стал отстраненным.
— Ладно. Только, пожалуйста, не задерживайся сильно. Хотела сегодня тот новый фильм посмотреть и кое-что... обсудить.

— Постараюсь, — пообещал я, хотя уже знал, что это вряд ли. Воздух между нами сгустился, стал тягучим и некомфортным.

Я переоделся в потертые, немаркие штаны и темную, неброскую куртку — гражданская одежда была нашей униформой сегодня. Копов в тех районах, куда мы направлялись, не просто не привечали — там их могли попросту не пережить встречу.

Вот уже мы едем на такси с Микки в самое сердце злачных мест Ностра-Виктории. Машина — старенький паровой экипаж с дребезжащим, хрипящим двигателем — медленно, словно нехотя, спускается с сияющих Холмов Верхнего города. Улицы за запотевшим стеклом постепенно меняются, как сменяются декорации в дурном сне. Уютные, ухоженные фасады с резными балконами сменяются обшарпанными, покрытыми граффити стенами, кафе и бары становятся всё более грязными, мрачными, их окна защищают решётки. Люди на улицах тоже меняются: на смену людям в цилиндрах и эльфийкам в шёлках приходят угрюмые, усталые рабочие, сутулые гоблины в промасленных комбинезонах, орки с тяжёлыми, налитыми свинцом взглядами.

И вонь. Та самая, знакомая по первому дню в городе, но здесь она становилась гуще, плотнее, почти осязаемой. Запах перегорелого машинного масла, гниющего мусора из переполненных баков, дешёвой кислой выпивки и едкого пота.

Микки, глядя в окно, попытался пошутить, но шутка вышла плоской и горькой:
— Ну вот... Пахнет, как дома. Родными трущобами.

Я хотел поддержать его, сказать что-то ободряющее, найти нужные слова.
— Я помогу, чем смогу, Микки. Мы же... друзья. Настоящие.

Я не говорил этого вслух раньше. Микки резко повернулся ко мне, его блестящие, как у ночной птицы, глаза широко раскрылись от неподдельного удивления. Он хотел что-то сказать, открыл рот, но потом сжал губы в тонкую полоску и лишь коротко кивнул, уткнувшись взглядом в грязный пол экипажа. В этом молчании, в этой сдержанности было больше смысла и благодарности, чем в любых громких словах.

Здесь, Внизу, не было ни одного эльфа. Ни одного «ушастого». И, что характерно, ни одного полицейского участка или патруля. Правопорядок здесь заканчивался вместе с ровной брусчаткой элитных кварталов, уступая место закону силы и денег.

Небо окончательно затянуло свинцовыми, низкими тучами, и начался мелкий, противный, почти незаметный дождь. Он не освежал, а лишь размазывал грязь на улицах, превращая ее в жидкую кашу, а воздух — в холодную, влажную тряпку. Дождь был таким же, как и изнанка этого проклятого города — холодным, грязным и безнадежным.

— Ну что, — хрипло сказал Микки, поднимая воротник куртки и пряча в нем свое морщинистое лицо. — Пора на работу, академик. В гости к самым любезным гражданам нашего прекрасного города.

Я чувствовал этот запах — густой, вязкий, будто дым давно потухшего пожара, навечно осевший в воздухе и проникавший сквозь кожу, оставляя после себя горькую горечь на губах. Аромат был похож на дыхание этого проклятого города, чьи улицы хранят воспоминания о преступлениях прошлого, покрытые грязью и тайнами, оставшимися неизгладимым шрамом на моей душе. Каждый вдох становился испытанием, ибо знал, что этот зловещий дух будет преследовать меня вечно, отравляя память и превращаясь в постоянного спутника одиноких прогулок по улицам, пропитанным запахом отчаяния и предательства.

читать продолжение

Попытался подняться на локте, свободная рука потянулась к кобуре. И в этот момент чья-то сильная, уверенная рука помогла мне встать. Кто-то молча, без слов, сунул мне в другую руку свою помятую фуражку. Я кое-как надел её, наконец вытащив «Страж-5». Холодная, знакомая рукоять на мгновение придала призрачный отблеск уверенности.

Люди в кафе вжались в стены, застыв в немых, перекошенных ужасом гримасах. Те, кто мог, уже бежали прочь, спотыкаясь об опрокинутые стулья. Я ждал услышать нарастающий вой сирен, но слышался лишь оглушительный грохот выстрелов и грубые, лающие команды бандитов, разгонявших последних зевак. Краем затуманенного взора я заметил, как Микки, словно тряпичную куклу, швырнули на противоположный тротуар. Он замер, но потом пошевелился — слава всем забытым богам, жив.

Я прислонился к уцелевшему участку стены, пытаясь сообразить, что делать. По инструкции, я должен был зачитать им их чёртовы права. Вместо этого из моей груди вырвался лишь хриплый, булькающий звук, и я ощутил на губах солоноватый привкус крови. Сломанные рёбра мешали даже дышать, не говоря уж о крике. Странно, но острой, резкой боли я уже почти не ощущал — лишь оглушающая, ватная нечувствительность шока, словно меня окунули в густой сироп.

Я осмотрел зал. Они смотрели на меня. Повар в заляпанном белом фартуке, юная официантка с подносом, прижатым к груди словно щит, старик с седыми усами, крепко сжимавший костыль. Широко раскрытые глаза выражали животный, парализующий страх. И едва тлеющую искру надежды. Они всматривались в мою форму, в потертый, но еще золотистый жетон.

«Ради этого ты её надел, Арчер. Не для парадов».

Ковыляя, волоча ногу, я вышел на улицу. Револьвер в моей дрожащей руке гулял из стороны в сторону, описывая неуверенные восьмёрки. В глазах всё плыло и двоилось, краски мира стали неестественно яркими, кислотными, а звуки — приглушёнными, будто доносящимися из-под толстого слоя воды.

И тогда мир перевернулся. Перестроился.

Я не увидел движения впереди — я почувствовал его. Резкий, агрессивный выброс… чего-то. Ни света, ни тепла. Сгусток чистой, концентрированной угрозы. Воля, направленная на моё уничтожение. Я ощутил холодок металлического ствола, нацеленного мне в голову, словно прикосновение льда к виску ещё до того, как оружие появилось перед глазами. Я уловил сплющенное, искажённое пространство за углом, где притаился один из них, и чёрную, ледяную пустоту позади спины.

Это было не зрение. Это было иное восприятие — теневое, глубинное. Я ощущал мир вокруг не глазами, а словно слепец, считывающий рельефную карту из теней, объёмов, температур и немых криков намерений. Я видел не их лица, а лишь одно желание — убить. Оно было чёрным и плотным.

Кто-то выругался — я не услышал ушами, а кожей почувствовал вибрацию этого низкого, хриплого ругательства — и этот самый сгусток воли рванулся ко мне.

Мне прилетело в висок что-то маленькое и твёрдое. Пуля? Нет. Монета? Камень? Но что-то внутри меня — это новое, слепое чутье — запротестовало, сжалось в комок. Что произошло в тот миг, я не понял. Мир просто погас, будто выключили рубильник.

Я дернулся, пытаясь вскочить на кровати, и чуть не сорвал целый клубок проводов и трубок, оплетавших меня словно лианы. Резкая, обжигающая боль в ребрах и плече вернула в реальность — бело-стерильную и яркую.

— Тихо, тихо, милый! Ты в безопасности! Лежи спокойно! — это был заботливый, сдавленный слезами голос Элис. Её дрожь я чувствовал кожей.

— Не двигайтесь, детектив, — более спокойный, профессиональный голос медсестры наложился сверху. — У вас очень серьёзные повреждения. Вам нужен покой.

Они перечисляли диагноз, словно читали прайс-лист на ремонт полностью разбитой машины: сломано плечо, семь рёбер, нога, проломлен череп… Слова долетали будто через плотную, гудящую вату.

Я лежал с закрытыми глазами, но то странное, новое ощущение не покидало меня. Я не видел палату — я чувствовал её. Осязал холод металлических спинок кровати, тёплый, колотящийся комок тревоги, исходившей от Элис, сидящей справа, мерцание магического кристалла в потолочной лампе — оно билось по нервам мелкой, назойливой вибрацией. Я ощущал пустые, холодные тени под кроватью и в углах комнаты. Они были... плотными. Осязаемыми. Будто состояли не из отсутствия света, а из особой, тягучей материи, в которую можно было провалиться.

Это было пугающе до тошноты. И в то же время — до слёз знакомо. Как воспоминание из самого раннего детства, о котором все давно забыли, но тело — нет.

Стеклянная капсула... Тёплая, маслянистая жидкость, смешавшаяся с моей кровью...

Что бы это ни было — это спасло мне жизнь в тот день. И навсегда изменило её саму.

Я медленно разжал потрескавшиеся, соленые от крови губы и хрипло, одним выдохом, попросил воды. После нескольких глотков прохладной, почти ледяной жидкости, пахнущей оцинкованной кружкой, стало легче, и я наконец заставил веки подняться.

Мир внешне оставался прежним: стерильно-белые стены, резкий, въедливый запах антисептика, перебивающий сладковатый дух болезни, мерцание рун на медицинской аппаратуре. Но что-то в его фундаменте изменилось навсегда. Я не просто видел комнату — я ощущал её физически, словно слепой читает шрифт Брайля. Чувствовал холодную монолитную глыбу бетона за тонким слоем штукатурки, зияющую пустоту вентиляционной шахты, будто чёрную дыру в ткани реальности, мерцающие едкие следы чужой служебной магии на дверной ручке — защитные чары, наложенные кем-то. Улавливал смутные, но отчётливо различимые эмоциональные шлейфы: трепещущую тревожную нервозность Элис, ледяную профессиональную собранность медсестры и… тяжёлое, вязко-маслянистое присутствие трёх мужчин, неподвижно стоявших уже около минуты в коридоре за дверью, подобно хищникам, ожидающим приказа.

Самое главное — я не понимал, как выжил. Я отчётливо помнил сухой, костяной щелчок курка. Глухой, приглушённый удар, от которого вздрогнул воздух. Я был на сто процентов уверен, что это выстрел. Что пуля уже вошла в меня.

Дверь открылась беззвучно, будто её края были смазаны тишиной. Они вошли. Бесшумно, как тени, растворяясь в пространстве комнаты. Трое. Их тела облачены в дорогие костюмы безупречного кроя, идеально облегающие фигуру, будто это была не одежда, а особая, улучшенная версия собственной кожи. По манере держаться — абсолютно расслабленные, но ни капли вальяжности, взгляд мгновенно выхватывал каждую деталь комнаты, лица, оборудование, пути отступления... Всё говорило само за себя: ребята высшего пилотажа. Причём далеко не только в деле вытягивать признания.

Старший — мужчина с лицом, словно высеченным из серого гранита, и холодными, плоскими глазами сталевара — вежливо, но не допуская ни малейшего возражения, попросил медсестру и мою невесту выйти. Медсестра тут же ретировалась, пятясь к двери. Элис запротестовала: её голос дрожал от возмущения и страха, сплетаясь в тонкую, хрупкую нить.

— Я никуда не уйду! Он в таком состоянии! Кто вы вообще такие?!

Тогда один из людей, стоявший сзади, молча, почти ленивым движением достал и показал значок — не полицейский, а с особым, переливающимся холодным светом магическим гербом Тайной Службы Ностра-Виктории.
— Это стандартная процедура, мисс, — голос у него был глухой, безжизненный, как скрежет камня по камню. — Расследуется нападение на офицера правопорядка. Могут всплыть... закрытые детали. Вы должны понимать.

Я хрипло, через боль, вмешался, чувствуя, как каждое слово отдаёт в рёбра ножом:
— Элис, все... все в порядке. Выйди, пожалуйста. Просто отвечу на пару вопросов. Могут быть... кха-кха... служебные тайны.

Она посмотрела на меня, её глаза были полны слёз и немого вопроса, но она сжала губы, кивнула и, бросив на пришедших уничтожающий, полный ненависти взгляд, вышла, громко хлопнув дверью.

Когда дверь закрылась, двое молча встали у стены, приняв расслабленные, но абсолютно невозмутимые позы стражников, блокирующих выход. Третий — тот самый со стальными глазами, — придвинул скрипучую табуретку и сел рядом со мной. Он не стал тратить время на предисловия или соболезнования. Его взгляд был сканером, вскрывающим черепную коробку.

— Как вы выжили, курсант Арчер? — его голос был тихим, почти интимным, но каждое слово падало с весом гири, вдавливая в подушку.

Я почувствовал, как двое у стены слегка «напряглись» — не физически, мышцы их остались расслабленными, но ментально. Их сознание, холодное и острое, как алмазный скальпель, упёрлось в моё, готовое вскрыть любой намёк на ложь. Маги-менталисты высочайшего уровня. Врать было не просто бесполезно — смертельно опасно.

— Не знаю, — честно, на одном выдохе, выдохнул я, и это была чистая правда. — Помню, как вышел из кафе... через витрину, в которую меня впечатали... Потом удар по голове. Острый. Яркий. И... темнота.

Мужчина — Корвиан — внимательно, не моргая, посмотрел на меня, затем перевел взгляд на одного из своих людей. Тот едва заметно кивнул. Значит, на уровне доступных мне воспоминаний, я сказал правду.

— Меня зовут Корвиан Морбот, — наконец представился он. Имя звучало коротко, жестко и мрачно, точно удар клюва по камню.
— Вас нашли в ста тридцати метрах от места перестрелки. Со сломанными костями, пробитой головой... И со свежим пороховым ожогом на левом виске. Копоть вбита в кожу.

Я почувствовал, как внутренности сжимаются в ледяной ком. Пороховой ожог... Значит, ствол был вплотную.
— Может... меня оттащили? — предположил я, пытаясь заставить мозг работать сквозь туман боли и шока. — Думали, будто я мертвый?..

— Возможно, — Корвиан не моргнул глазом, его лицо не выдало ни мысли, ни эмоции. — В вас стреляли. С близкого расстояния. Не помните никаких других деталей? Звука? Вспышки? Ощущения? Вспомните. Очень внимательно.

Тончайший момент. Если попробую сочинить, они мгновенно раскусят ментальным щупом. Промолчу — покажусь скрытным или уклоняющимся. Поморщившись, сделал вид, будто устраиваюсь поудобнее, выигрывая драгоценные секунды. Боль в рёбрах была неподдельна.

— Воды... — снова попросил я, потому что в горле и правда резало, будто я наглотался осколков от той чёртовой витрины. —...пожалуйста.

Пока один из людей у стены наливал воду в стакан, мой новый, обострённый до предела инстинкт лихорадочно работал. Их присутствие ощущалось каждой клеточкой тела. Я кожей чувствовал ледяной, расчётливый взгляд Корвиана — острый, изучающий, полный охотничьей страсти. А рядом витало зловещее любопытство его приспешников, готовых распотрошить мою голову быстрее, чем открывают баночку консервы острым ножом. Они что-то искали. И этот пороховой ожог оказался именно тем ключом, который никак не подходил к замку.

Я, заставив затуманенный разум сосредоточиться, начал рассказывать, выуживая из памяти каждую деталь. О грохочущем скрежете сминающегося металла, о небесно-голубом «Скайлансере» и лице девушки за рулём, бледном, словно полотно, о чёрном, будто грех, «Ночном призраке» и трёх, вышедших оттуда — не людях, а воплощённых угрозах. Об их низких, хриплых голосах, о Микки, которого оттесняли их спины, словно щенка. Да, я признался — перестрелка действительно была, свинцовый ад разрезал воздух, но я не понял, кто именно открыл стрельбу. Возможно, сами поссорились, добычу разделить не сумели.

Корвиан задал несколько уточняющих вопросов. Его слова были холодным, точным скальпелем, вырезавшим детали из рыхлой ткани моего воспоминания. Затем наступила пауза — густая, давящая.
— Больше ничего? — его голос прозвучал тише, но в нём появилась новая, опасная вибрация, похожая на гул натянутой струны. — Никаких... аномалий? Необычных ощущений? Вспышек? Искажений?

В этот самый момент я почувствовал это. Нечто холодное и текучее, словно чёрная тяжёлая ртуть, поднялось со дна моего сознания, из глубин, о которых я не подозревал. Оно не было моим. Это была Тьма. Чужая, древняя, бездонная. Она мягко, но неумолимо окутала мой разум, сжала его в плотный, непроницаемый кокон. И сквозь эту внезапную пелену голос Корвиана доносился приглушённо, искажённо, словно сквозь толщу воды. Меня внезапно, непреодолимо потянуло ко сну, будто на дно.

— Больше... не помню... — мои слова прозвучали слитно, заплетающимся, ватным языком. — Всё... как рассказал... Темнота...

Я проваливался в черноту, но это был не мирный, исцеляющий сон. Сквозь нарастающий гул в ушах, похожий на шум морской раковины, я слышал приглушённые, обрывочные голоса — должно быть, они совещались между собой. И чувствовал… давление.

Нефизическое. Чужое, чужеродное присутствие, упирающееся в изнанку моего черепа, пыталось проникнуть сквозь тот самый кокон, найти лазейку, щель в мои мысли. Ощущение было отвратительное, леденящее душу, совершенно не похожее ни на что известное ранее. Будто внутри моей головы поселилось нечто чуждое, колючее и беспокойное, настойчиво скребущее коготками по костям черепа — то ли стремясь прорваться наружу, то ли наоборот прорваться внутрь. Но не могло. Невидимая защита держалась, упругая и непреодолимая.

Сон был прерывистым, горячечным, лишённым логики. Не картины — обрывки, вспышки, обломки чужих жизней, чужих миров. Калейдоскоп миров, которых я никогда не видел, но почему-то чувствовал до боли знакомыми. Я был свидетелем. Молчаливым зрителем в бесконечном, причудливом теневом театре.

И один образ зацепился, врезался в память навсегда, будто выжженный раскалённым железом. Человек в длинном тёмном плаще с глубоким капюшоном, скрывающим лицо. Он стоял посреди обычной, залитой грязным дождём улицы Ностра-Виктории, но улица эта была какой-то… старой, из далёкого прошлого. Затем он сделал шаг — не вперёд, а сквозь. Пространство вокруг него затрепетало, заколебалось, словно шёлковая занавеска на ветру, и он растворился в нём, будто его и вовсе не было.

А потом... Потом он был там. Это был не другой мир. Это было отражение моего мира, пропущенное через призму самого прекрасного и печального сна. Цвета были глубже, насыщеннее, но приглушённые, словно смотришь сквозь толстое дымчатое стекло. Здания теряли чёткие углы, растворяясь в мягких бархатных тенях и мерцающих переливчатых полутонах. Ни солнца, ни луны — лишь ровное серебристо-фосфоресцирующее сияние, не отбрасывающее теней, исходящее отовсюду и ниоткуда одновременно. Воздух был прохладен, чист и прозрачен, вибрируя едва слышимой музыкой — гимном абсолютного покоя, вечности и безмятежного величественного одиночества. Это было одновременно жутко и невыразимо прекрасно. Это был Теневой план. И в том человеке, смотрящем на этот искажённый божественный шедевр, я почувствовал не страх, а бесконечное всепоглощающее восхищение и щемящее чувство... дома. Тоску по дому, в котором никогда не бывал.

Я проснулся с резким, судорожным вздохом, словно вынырнув из ледяной воды. В палате, кроме суетившихся врачей, снова были Корвиан и его безмолвные, неотступные тени.

Эти допросы повторялись снова и снова, сливаясь в один долгий, изматывающий кошмар. Я потерял счёт дням и ночам, времени суток. Однажды, в редкие моменты просветления, я даже пошутил хриплым, надтреснутым голосом:
— Вы ко мне уже как на работу ходите. Не надоело? Может, абонемент на меня оформите?

Один из «молчунов», тот, что помоложе, коротко хмыкнул, а Корвиан ответил с каменным, непроницаемым лицом:
— Это и есть наша работа, курсант. Самая рутинная её часть.

На самом деле, я уже тогда начал смутно понимать, что Корвиан, вероятно, вовсе не монстр. Возможно, даже неплохой парень в своей системе координат. Просто в силу своей проклятой, мрачной профессии он не был обязан нравиться сразу всем и каждому. Как же я тогда ещё был слеп и наивен, думая, что весь этот город, вся жизнь укладываются в удобные клеточки «чёрное» и «белое».

читать продолжение

Прислушатесь: преданья стариков

Как шёпот их тумана невозвратности,

Что счастье - в радости от милых пустяков,

В отсутсвиии серьёзных неприятностей...