Забытой дорогой
Проснулся я от воя - долгого, жалобного, как будто кого‑то тянули за хвост. Но собак в деревне давно не осталось: последний пёс сдох ещё прошлой осенью, когда я приезжал сюда крышу у деда чинить.
Матрас подо мной был промёрзший, сырой; тело ныло от холода, как будто врубили на нём чужую печку. Воздух в избе был тяжёлый - запах гарей, трухи и старого дерева, от которого хотелось кашлянуть. Ставни были задвинуты, но серый свет полз по щелям и лез внутрь: не рассвет и не день, а какая‑то вечная мгла между.
Я вышел на крыльцо. Доски под ногами хрустнули - звуков было мало, и этот одинокий треск сразу стал громким, словно отдельная мысль. Улица лежала пустая: ни петуха, ни коровы, даже ворона молчала. Избы смотрели слепыми оконными глазницами - где‑то стекол нет, где‑то занавески висели дёргано, как будто кто‑то только что отстранился и затаился.
Шаги мои были едва слышны: кроме них - ни хрена. Ветер затих, тишина сидела плотно, как гробовая вата, и от неё в уши давило.
На окраине торчала колодезная башня - та самая, возле которой мы, пацаны, гоняли в казаки‑разбойники. Подошёл ближе и застыл: на глине у края виднелись отпечатки. Длинные, скользкие, словно кто‑то перетаскивал по земле лапу с когтями. Ни сапог, ни копыт - только эти следы. Я, блядь, перестал дышать.
И тут - снова вой. Теперь ближе, низкий, влажный, как если бы сама земля выдыхала. Я дёрнулся и побежал обратно к избе, но на крыльце у соседнего дома что‑то качалось на перекосившейся двери.
Сначала принял за человека. Потом понял: тело. Сухое, кожа сползла с черепа, как с кожа с вареной курицы. Глазницы светились мутным болотным светом - не живыми глазами, а каким‑то внутренним мраком. Оно смотрело прямо на меня и медленно подняло руку; пальцы были как засохшие корешки, ногти - чёрные.
Я начал отходить. И только тогда заметил: в других окнах тоже что‑то горело. Горели маленькие жёлтые, зелёные, красноватые пятна - как старые лампы. За ними - тени, неподвижные, будто замерли в ожидании.
Сработал какой‑то холодный инстинкт, но я почему‑то не побежал. Ноги потащили меня к сараю на краю деревни. Дверь держалась на одной ржавой петле; я толкнул её плечом. Она вздохнула и открылась со скрежетом, а запах, что ворвался вместе со светом фонаря, ударил в нос так, что я чуть не повернул назад: сырость земли, давно тухлое мясо и что‑то сладковатое, приторное, как запах дохлой рыбы, только гуще.
Внутри было темно, и только луч фонаря рвал плоть этой темноты. Стены не были деревянными - они были облеплены слизью с пузырями, словно кто‑то вывернул сарай и намазал его собственной внутренностью. Капли соскальзывали по ней и шлёпались на пол, оставляя блестящие мокрые пятна.
В углу лежала куча. Сначала показалось - тряпьё. Потом луч фонаря выхватил детали: тела - старые, почерневшие, как засушенные тушки. Их было десятки, они свалены вповалку, и у каждого изо рта уходила тонкая высохшая жилка, стелющаяся вниз, в землю, в какую‑то щель.
Фонарь задрожал, и я увидел: щель эта дышит. Земля под ней поднималась и опадала, будто кто‑то глубокими лёгкими тянет воздух. С каждым вдохом по трупам пробегала дрожь; у некоторых дёргались пальцы. Один, сухой как ветка, медленно поднял голову и открыл рот.
Не слово вылезло из него - не речь, а звук. Вязкий, скрепящий, как скулёж ржавого железа, слабо булькнувший в горле. Я рванул назад. Дверь захлопнулась у меня за спиной с таким стуком, будто кто‑то приложился к ней.
Я не помнил, как мчался по улице. Спотыкался, падал, вжимал голову в плечи - и всё равно несся, пока не ввалился в свою избу. Хлопнул дверью, задвинул щеколду. Но изба уже не казалась убежищем: где‑то за спиной что‑то хрустнуло, как будто тяжёлое, влажное существо проползло по полу.
Луч дрогнул - и в углу, где раньше стояла печь, зияла чёрная дыра. Прямо в пол, прямо в землю. Из неё доносился тот самый вой, и по краям - скреблись когти, слабо стуча о дерево: медленно, но уверенно...
Летний вечер. На берегу реки костёр трещит, вокруг мужики и ребятня. Старик с глазами, как выцветший лёд, кашляет и начинает:
- Та деревня… да стоит она до сих пор. На карте её нет, а дороги к ней никто не ходит. Знают - зайдёшь - не вернёшься. Ночью в окнах там огни горят, будто люди живут. Подойдёшь ближе - слышишь, как скребутся ставни; и вой тянется - ни звериный, ни людской.
Он замолк, сплюнул в костёр; искры взлетели, потом упали.
- Кто туда заходил, - продолжил он глухо, тот уж не возвращался. Ни один. Говорят, под каждой печью дыра - прямо в землю. И из неё оно лезет. Тянется к нам.
Мальчишка, фыркнул:
- Брехня всё это, деда.
Старик посмотрел на него тяжким взглядом.
- Брехня?.. — усмехнулся он беззубо. - Так сходи, проверь. Дорога воооон там, за перелеском. Только смотри… не ищи потом назад пути.
Ветер донёс издалека низкий вой. Как будто сама земля тянула губы к небесам и тянула звук. Почувствовалось, как по коже прошла дрожь: на том конце дороги чужое дыхание было уже рядом.